Небо бескрылых птиц

      Война — это пепел. Пепел, устилающий дороги и некогда жилые дома. Пепел, оседающий на лицах и коже. Пепел, затягивающий молодые глаза.       Война — это вспышка. Вспышка сигнала к атаке в небе. Вспышка разлетающейся на тысячи смертельных песчинок бомбы. Вспышка фотоаппарата военного журналиста, которому и 25 лет еще нет — но на лице которого сотни.       Война — это голос. Срывающийся, дрожащий от ужаса голос отчаяния. Глубинный, воющий от боли голос смерти. Шепчущий в исступленной нежности голос прощания.       Война — это слово. Тысячи слов. Молящих слов. Проклинающих слов. Предсмертных слов. Слов, которые никто не услышит.       И они уходят на нее вместе — чтобы спустя нескольких, кратких дней расколоться под ударом врага и не знать, жив ли тот, другой, по ту сторону фронта. Чтобы стискивать зубы и пальцы на холодном металле, без колебаний вдавливая курок — потому что они хотят вернуться. И по ту сторону, конечно, тоже хотят.       Только вот шанс на двоих не разделишь.       Враг навсегда остается врагом — не дели с ним в хлеб, не зови его в дом…       Война — это шрамы. Шрамы, сеткой покрывающие Его локоть и соскальзывающие по виску — не прикройся он рукой, смог бы завтра открыть глаза? Шрамы, заставляющие другого морщиться во время непогоды и рефлекторно тереть плечо. Шрамы, от которых они вздрагивают, стоит ветру взъерошить волосы, и стискивают нож под плащом-"подушкой" побелевшими пальцами.       Война — это воля. Чужая, жестокая воля к победе в строках ледяного приказа. Отчаянная, кричащая воля к жизни в хрипе захлебывающихся кровью людей. Тайная, спрятанная под подушкой воля Юноши, шепчущего по ночам строчки новой песни и отсчитывающего дни до мая.       Война — это время</i>. Безумно медленное, разделенное на тысячи ощутимых и безумно важных секунд, время боя. Безумно короткое, растворяющееся словно блик прожектора, время мира. И безумно тяжелое, превращающее каждый день в месяц и состаривающее единым выстрелом еще совсем подростков и детей, время войны.       Война — это письма. Маленькие, светлые письма, что пишутся от руки, потому что интернет заглушен уже несколько месяцев. Длинные, бесценные письма, уходящие в журналы и газеты от сотен военных журналистов, пытающихся докричаться до всего остального мира, прекратить это безумие. Короткие, равнодушные письма, от которых меркнет перед глазами, забирая не одну жизнь — ломая множество.       И они проходят ее вместе, не видя лиц друг друга, но слыша голоса — такие безумно родные, светлые, все еще светлые. И они пишут друг другу — но нет в тех строчках ни слова о войне, нет.       О ней не нужно писать - она уже здесь.       Они пишут о небе. Небе, которое было чистым. Небе, которое было в чужих глазах. Небе, которое останется в них, сколько бы пепла не осело на кожу.       Они пишут о птицах. О черной и юной, чьи перья окрашены белым милосердием. О розовой, что не держит сейчас оружие в руках — но защищает их спины, но дает им силы и ресурсы идти дальше. Жить дальше.       Они не пишут о рыжей птице — рыжей птице, что не взлетит на одном крыле.       И они не пишут о птице певчей, чьи глаза затянуты пеплом, а голос умолк навсегда.       Но они не забывают ни одну из них.       Война — это шрамы. Шрамы, что никогда не затягиваются.       И война — это ужас. Ужас последнего письма, которое не приходит.       Тот, другой, ищет его — на земле и под землей.       Тот, другой, не слышит ни радостных криков, ни гулкого «Мирный договор подписан!», скандируемого на улицах.       Тот, другой, не слышит ничего, кроме ужасающей пустоты.       Пока однокрылая птица не находит его с усмешкой на губах, вдоль которых тянутся морщины. Пока металлическое крыло ее не становится его спасением, когда девушка-пламя протягивает ему письмо.       Ведь Он жив.       В лазарете, вдали отсюда, но жив.       И тот, другой, срывается с места, прорезая шум ликующих улиц словно бросившийся наземь ястреб — туда, где его ждут. Туда, куда он может вернуться.

***

      Он слышит Его раньше, чем видит. Замирает от сдавливающего сердце тепла, судорожно выдыхает — и, делая несколько шагов, останавливается, смотря на худую спину в больничной одежде и пальцы, пляшущие на грифе. И — слушая. Не прерываясь, слушая.       [All your tears that you have cried will go away       Oh, just grant me one more day,       Oh, my love, please don’t give up.       See the Devil at my door,       I see the future of the ones that I’ve ignored,       I guess I’s born to be at war,       But my love, I won’t give up…       So, my love, please don’t give up.]       Судорожный вздох срывается с губ того, другого, и музыка замирает — а Он оборачивается. И в серых глазах, кажется, становится светлее. Гитара соскальзывает на пол, со стуком прислоняясь к койке. И Он поднимается на ноги — бесшумно, как и всегда, только вот…       Разве бесшумно?       И от тихого металлического клацания что-то обрывается внутри, и другой оказывается рядом, и небо в его глазах дрожит от того, что раскручивается в лёгких, сдавливая горло. Но Он шагает вперед, касается пальцами щек — нежно, ласково, словно прося поднять взгляд выше. К лицу. И шепчет, как раньше, тепло и светло:       — Не смотри на нее. — И, проводя по щеке утешающе: — Ведь Я вернулся.       И когда родные руки прижимают его к теплой, подрагивающей от сдерживаемого, груди, он улыбается. Зарывается пальцами в знакомые, кажется, ставшие еще светлее, волосы. И едва слышно, тихо-тихо, допевает ему на ухо:       [I'll be the sun, I'll be the waves, I'll be the one you love the most,       I'll be — I'll be — I'll be — I'll be — I'll be your West Coast…]       Потому что война закончилась.