Небо бескрылых птиц

      С конца войны проходит долгий год. Порастают первой травой памятники не вернувшихся, затягиваются строительными лесами разрушенные дома и школы, а на лицах все чаще расцветают светлые, теплые улыбки.       Искандер медленно идет по улицам в сторону дома, вдыхая весенний воздух и думая о том, как невовремя его вызвала комиссия. Сейчас они должны быть вместе — а ему приходится уйти с утра, оставив краткое письмо — будить Филла рука не поднимается.       И теперь он идет, раздумывая, куда отправиться вместе — и как вообще провести этот день. Их день. Их кровью заслуженный, но почему-то такой… тяжелый день.       — Дяденька, дяденька! — один из мальчишек, бегающих по улицам в охапку с букетами — снова какая-то акция, видимо — вдруг останавливается прямо перед Искандером и протягивая ему рыжий, как зарево, тюльпан. — Вот! Вы же воевали, да? — И в светлых глазах затаенная благодарность, от которой сердце щемит. Светлых серых глазах.       — Да, мой мальчик… — Произносит он задумчиво сквозь тяжелый комок в горле. А затем тихо добавляет: — Не одолжишь мне еще один цветок? Меня ждет… Товар-рищ.       — Конечно, — тут же кивает парнишка и отцепляет еще несколько оранжевых тюльпанов, вручая их мужчине. И, заметив легкое удивление в его глазах, улыбается: — Нечетное дарить — плохо. Пусть лучше у вас будет общий букет!       И, сверкнув глазами еще раз, убегает дальше по улице. А Искандер осторожно стискивает зеленые стебли рукой и направляется домой — туда, где ждет Филл.

***

      — Ты долго, — мурлыкает парень, впрочем, без злобы. Длинная футболка, длинные штаны, даже волосы длинные — после возвращения Хинтерн дает им расти, собирая в боевой хвостик. — Как успехи? — Он осторожно забирает протянутый букет, вдыхая запах цветов и улыбаясь, а после бодро, разве что чуть скованно, направляясь в сторону кухни.       — Я со всем разобрался. — Искандер разувается и идет вслед за ним, невольно вслушиваясь в отчетливые шаги по ковру. И садится на стул, оглядывая кухню — здесь все еще непривычно-просторно.       Однако даже то, что дают им последствия войны, не избавляет от того, что отняла она сама.       Хинтерн, как и всегда улавливает перемену в настроении мужа быстро. Даже, может быть, слишком. И, поставив цветы в вазу, подходит к сидящему Моро, что-то набирая на телефоне. А после кладет мобильник на стол, и квартиру заполняет тихая, ритмичная песня скрипки. Искандер смотрит на него неверяще-удивленно, но Филл протягивает ему руку и шутливо полукланяется:       — Не подарите ли мне танец, милорд?       И в потемневших серых глазах пляшут старые, искренние чертики, от которых дышать словно легче становится. И пальцы сами собой к родной ладони тянутся, бережно обхватывая ее и сжимая едва-едва в приступе острой нежности.       — Ты… — Шепчет Моро срывающимся голосом, замолкая невольно. А Хинтерн ласково заправляет выбившуюся седую прядку ему за ухо, улыбаясь в ответ с легкой печалью — и окутывающим, всепоглощающим теплом:       — Мы, Искандер. — И, наклоняя голову так, чтобы прядки прикрыли все тонкие, знакомые до каждого малого шрамика, каждой ранней морщины, следы, тянет его за собой, завлекая в ритм: — Мы вернулись с войны. И она больше ничего у нас не отнимет.       Шаг, полушаг и шаг еще, разворот и внезапный, словно прилив волны, выступ вперед. Отчетливо выстукивает ритм по паркету Филл, едва различимо — Искандер. И музыка, плавная музыка, что приглушает и эти отчетливые звуки, что опоясывает и направляет их движения, что ослабляет вечное напряжение, отпечатавшееся в контурах молодых еще, в общем-то, лиц. И Хинтерн ведет за собой, не оступаясь и не совершая ошибок, и смотрит прямо в глаза, прямо в душу смотрит, словно шепчет:       «Смотри, вот он я, прямо перед тобой — и я все тот же человек, которого ты полюбил».       А Моро улыбается слабо в ответ ему и следует за ним — а затем вдруг закручивает на переливающейся трели, к себе притягивает бережно, а еще — смотрит прямо в глаза, прямо в душу смотрит, будто бы отвечая на этот немой возглас души краткое, но искреннее:       «И все так же люблю».       Шаг, полушаг и еще шаг, нога за ногой, один за другим, не отрывая друг от друга взглядов, не разжимая переплетенных пальцев. Зеркальные, вторящие друг другу, дополняющие друг друга — доверяющие безоговорочно. И Филл привстает на носки, прокручиваясь на длинном угасающем звуке, и сам на плечо любимому откидывается, чувствуя, как гулко бьется родное сердце. И руки их, словно нехотя, расплетаются, лишь чтобы соскользнуть к лицам друг друга, притянуть себе навстречу, а после… После целовать исступленно и нежно, словно и не было этого мирного года, словно впервые встретились они — ведь каждый день будто впервые после того года ожидания, и руки подрагивают от отчаянной любви, которую дарят они друг другу целиком и без остатка, но все мало кажется, все недостаточно, будто одним мигом исчезнуть все это может, будто все это нереальное, а реальное — там оно, где вспышки и голоса, где письма и пепел, где слова и время, превратившее детей в стариков.       Но касания — теплые, но губы — теплые и здесь, но сердце родное — бьется, бьется, бьется, а время снова идет так, как ему должно идти.       И дверь входная хлопает громко, а после голос молодой девушки разрушает остатки страхов, врываясь звонким:       — Па-ап, вы здесь? Я принесла вам торт…       Они отрываются друг от друга, отстраняются будто нехотя, и Филл шаг вперед делает — громкий по-металлически, но свой, свой собственный. И на Искандера оборачивается, смотрит с щемящей нежностью, и глаза его — серые-серые, темные-темные, но есть в них еще тот молодой юноша, что два года назад танцевал с Моро на июньской ярмарке, не зная еще ни войны, ни отчаяния. И юноша этот, словно угадывая то, что давит на любимого изнутри — как и всегда угадывая — шепчет будоражаще-искренно, будто множество лет назад:       — Ты мое небо, Искандер.       И взгляд голубых, незамутненных ничем, кроме запрятанной в самую глубину боли, глаз, кажется, дрожит. Но Филл протягивает ему руку, кивая в сторону коридора — и Искандер, не колебаясь, обхватывают теплую, родную ладонь. И — улыбается, смахивая выступившую слезу.       Потому что они вернулись.       И война больше ничего не посмеет у них отнять.