Вештица

Зеленый, волною, холм. Синее, скатертью, небо. Белые кубики скита, золотые купола церкви. Стежка облачных лебедей, будто застывших на открытом небесном скате. Запеченной глыбой сахара — монастырь. Сладкий, жаркий, душный запах шиповника в темно-зеленых, остро-зубчатых листьях. — Тамара, — прошептала она, опускаясь на колени и утыкаясь лицом в черный подол. От него пахло воском, свечой, ладаном и сухим льном — нечисти надобно морщиться, а хочется, наоборот, дышать и дышать без устали, и пусть легкие как огнем горят, а горло словно колючкой ободрано будет — все равно хочется. — Тамара… — Ну что ты, — усмехнулась монахиня, ласковой длинной рукой снимая с ее головы капюшон и откладывая его на скамью подле себя. — Ты это зря, не нужно. — Зря… Зря — отголоском лебяжьего крика. Только вставать все равно совсем не хотелось. Ткань была прохладной, щека — кипящей. Колени Тамары были неподвижны, а мир шел кубарем, катился сам через себя, уволакивал за собой. Руки сами потянулись обнять голени под подолом, и обняли, и Тамара не сказала на это ни слова. — Зачем тревожишься? Каешься? Отчего? — почти строго спросила Тамара, сводя длинные тонкие брови к узенькой переносице. — Незачем. Сделала так, как сделала, и полно. — Сделала… — плеском волн с мельничных лопастей. — Ты же знаешь, что не все тебе под силу, — продолжала Тамара, подтягивая сначала на колени к себе одну ее косу, затем вторую. Развязала темные ленты на каждой и растрепала на темно-каштановые пряди. — Зря ты себя коришь. Сделала, что могла: спасла женщину и ее мужа, убила змея, помогла юноше и его больной матери… Между прочим, а ты ведь знаешь, что он женится на девушке из своего села. Хорошей, между прочим, девушке. — Змееныш остался, — одними губами проговорила вештица, не отнимая лица от прохладной ткани на чужих острых коленях. — И девушка… — На все милость Божья, — Тамара достала из-за пояса гребешок, легкий, с вырезанными вдоль рукоятки медведями и петушками, который быстро побежал длинными зубьями по волосам вештицы. — Чем больше ты будешь стараться успеть, тем больше уйдет у тебя меж пальцев… Утечет, точно вода сквозь решето, точно шелковые волосы сквозь зубчики гребня… Чем больше убежит, тем сильнее станешь себя винить, мучить, не спать ночами. Побереги себя… — Поберечь, — вештица усмехнулась и подняла взгляд. — А если я не могу? Не могу себя поберечь, когда других никто не бережет? Когда… Тамара поймала белой ладонью ее подбородок и подняла голову выше, так что лучик солнца сквозь высокие заросли шиповника накрыл вештицино лицо золотым теплым покрывалом. На продолговатом оливковом лице Тамары лежала тень, бросая с длинного прямого носа темный клин на резную щеку. — Ты разрываешь себе сердце голыми пальцами, — укоризненно проговорила монахиня, не выпуская подбородка вештицы. — Мучаешься о том, в чем не имеешь права себя винить. И, хуже того… Мгновение назад твердые и упрямые пальцы стали мягче шелка, выпустили от неожиданности упавший на грудь подбородок и коснулись щеки — ласково, нежно. — Хуже того, что там, где надо бы смириться, ты идешь наперекор, — печально проговорила Тамара. — Разве ты не знаешь, к чему это приводит? Каждый раз, когда сердце твое молит о покое и о прощении, каждый раз, когда Бог велит тебе отвернуться, когда говорит: «это не для тебя, пройди мимо», каждый раз, когда ты не подчиняешься этому гласу, случается зло. Еще большее зло. Твое сопротивление, твое требование к себе о большем, чем дано смертной — даже такой, как ты, не ври себе, Бояна, и людям, и нелюдям дано одно, — разрушает и тебя, и то, на что направлена твоя воля. Вештица, ссутулившись, не поднимала головы. — Ты могла бы не трогать девушки, — неумолимо продолжала монахиня, обходя склоненную вештицу по кругу. — Прийти к вдове. Может быть, потерять ее, но навеки изгнать змея и вырезать из чрева мертвой Раданы злое дитя. Но ты захотела спасти всех, всех до единого. И из тщеславия, из прыжка выше головы вырос он… нечистый. Настоящий, тот, который беседовал со Спасителем посреди пустыни. Он заговорил с тобой, подсказал, как ты сможешь помочь всем, сделать больше да лучше… И что стало? Тамара опустила руки на ее плечи, стоя за спиной, и слабо сжала. — Ты молодец… ты столько творишь добра, сколько никогда подобный тебе не делал, — прошептала монахиня, наклоняясь и касаясь губами пробора между расплетенными косами вештицы. — Но если бы ты только соизмеряла силы… — То не было бы так больно? — усмехнулась вздрогнувшими губами вештица. — Так… так больно, будто в сердце лезут голыми пальцами? — Верно, — в губах, касающихся ее макушки, вештица чувствовала улыбку. — Не было бы так больно и, конечно. ты скорее бы избавилась от своего проклятия. Оно ведь снова тебя призвало? Вештица согнулась, будто ей на спину поставили ногу в тяжелом сапоге. — Не прячься… Я ведь вижу, как горят твои глаза и как по коже разбегаются черными реками следы скверны… если бы ты меньше гордилась, проклятье бы скорее тебя отпустило. Ты ведь помнишь княжну Марию? Вештица вздрогнула, как если бы среди ночи проснулась от чувства падения, и вскинулась: — Помню. Зачем ты?.. — О таком нельзя забывать, — голос Тамары звучал печально, сливаясь с гулом забивших колоколов — Ты слишком мало об этом помнишь… О том, что перья у мечты не пуховые. Они острые и стальные.