У этой маски женское лицо

Шевелиться всё ещё больно, глубоко вдыхать – тоже. Токио всякий раз придирчиво осматривает повязку, отклеивает пластырь, пристально вглядывается в шов, наложенный собственной рукой; хмурится, щурится, и Найроби наверняка знает, что никогда прежде не видела подругу столь сосредоточенной и… виноватой. Токио смотрит так, словно что-то ещё можно исправить, переделать, хотя всё уже сделано, да и спасибо им. Найроби пробует представить, как это они справились со всем этим – с нею – безо всякой помощи, без оборудования, без навыков, ведь тот странный урок хирургии на свинье не в счёт. Последнее, что Найроби помнит – кто-то натягивает на неё маску трясущимися руками. Ах, нет, есть ещё кое-что: она просит выдать её полиции, чтобы те могли доставить её в настоящую больницу, а не в этот полевой госпиталь посреди в очередной раз рушащегося плана Профессора. Она помнит тот липкий страх, тяжёлое, словно из последних сил, биение сердца. Они не выдали – испугались, не посмели, бог знает, что ещё; Найроби не винит их, нет, она не сделала того же для Осло когда-то… Она не винит их, но, может быть, только потому что жива? Она помнит кое-что ещё, до, и это воспоминание, кажется, болезненнее пули. Аксель, её ненаглядный сынок, рядом с этой рыжей полицейской сукой. Что они ему сказали? Упомянули ли её хоть словом? Наверное, нет: слишком уж безмятежный и заинтересованный вид был у Акселя, как у любого восьмилетнего мальчишки, которого позвали поглядеть на настоящее оружие. А может быть, он и не помнит её вовсе, ведь так много времени прошло, он был так катастрофически мал, когда они виделись в последний раз… Теперь она вспоминает, как во время первого ограбления хотела выкрасть его, чтобы жить с ним по-настоящему, и эти мечты не кажутся ей более бредовыми. Скорее уж, просто нереальными; с какой-то отстранённой и холодной обречённостью она понимает, что даже если ей всё удастся, если она увезёт Акселя на другой конец света, подальше от жадных и длинных лап испанской полиции, Интерпола и всех прочих, ничего уже не вернуть. Для Акселя она теперь совсем чужая, да и его она не знает; её с ним связывают безотчётная материнская любовь и воспоминания о его первых мгновениях у неё на руках, но для него это пустой звук, да и ей, кажется, мало этого, чтобы воспитывать его как ни в чём не бывало. Ей горько от того, что Аксель теперь её прошлое, и слёзы щиплют глаза. Но если разобраться, и будущее у неё всё же имеется, и оно не в нём. Оно в этих людях, которые время от времени приходят посидеть с нею, сменяя друг друга: Денвер, Хельсинки, Рио с его виноватой и чуть вызывающей улыбкой, Стокгольм, заботливая и расстроенная – она считает, что зазевалась и упустила момент, когда Найроби можно было спасти от пули, Палермо, грубиян и бунтарь, Токио. Богота. Они приходят и уходят, болтают с ней о всякой чепухе, кормят её и поят, меняют ей повязки. Считают, что она ничего не замечает, но, когда они рядом с нею, автоматы и пистолеты всегда наготове, в наушниках беспрестанно зудят голоса. В конце концов Рио проговаривается: где-то в лабиринтах коридоров и кабинетов бродит некто Гандия, вознамерившийся и, кажется, имеющий все возможности извести их. Она смутно припоминает лысого и невероятно опасного даже с виду начальника охраны банка; Рио добавляет, что это Палермо его освободил, потому-то все так злы на него, а он грубит больше обычного. Денвер, услышавший их разговор, отчитывает Рио, но оставляет для Найроби пистолет. Она не уверена, что сможет воспользоваться им, но всё же благодарна: тяжесть оружия в руке добавляет спокойствия и уверенности, помогает вернуться в реальность. К тому же, её никогда не оставляют одну. Богота приходит чаще остальных. Иногда она, проснувшись, видит его, склонившего голову на сложенные руки и мирно спящего; иногда, открыв глаза, понимает, что он долго наблюдал за нею до её пробуждения. Она замечает в этом угрюмом и насмешливом прежде человеке то, чего никак не ожидала найти: заботу и тепло, ласковый взгляд и осторожные прикосновения рук. Удивительно, но всё это в нём заставляет её сердце трепетать в ожидании чего-то хорошего. Однажды Найроби просыпается и замечает, что он так невозможно близко, что их дыхание смешивается… Тогда она подаётся к нему, продираясь через боль в груди, зная, что награда за эту боль превысит все её ожидания; она целует его совсем легко и коротко и улыбается ему, отстранившись. Богота касается её губ пальцем, потом щеки, заправляет прядь спутанных волос за ухо. Они молчат. Но в этом молчании – обещания и надежды. Планы на будущее, которое они проведут вместе. Теперь – и только теперь – Найроби понимает, о чём говорил ей Хельсинки тогда посреди карнавала. Она думала тогда, что понимает, и смеялась над ним и над собой, и подтрунивала, скептически качала головой. Но на самом деле она понятия не имела, что значили все те его слова. И только сейчас, рядом с Боготой, хоть раненая и слабая, она осознаёт всё и до конца. И принимает это как высшее благо и одновременно самое естественное из всех вещей на земле. Когда они выберутся из этого чёртового банка, она скажет Профессору, что всё отменяется. Не будет ни лучшей на свете клиники, ни ЭКО, ни маленького вундеркинда. Похоже, никогда. Её милый Профессор наверняка притворится расстроенным, но на самом деле вздохнёт с облегчением. Его совесть будет спокойна, и Лиссабон тоже будет спокойна и уверена в нём, а Найроби не придётся отводить глаза, показывая ей своего ребёнка. Она уверена в том, что станет матерью, но Профессор теперь уж будет не причём. Сколько там у Боготы детей? Он хвалился когда-то, но она уже не помнит. Что ж, ему придётся прибавить ещё одну фотографию к той коллекции в портмоне, только вот от них она не позволит ему убежать.