У этой маски женское лицо

Моника опускает открытку в почтовый ящик, прикидывая в уме: десятая? двенадцатая? Чувствует на себе укоризненный взгляд Денвера, старается не думать о том, что сказал бы Профессор – этот странный человек, полный тайн и условий; она почти совсем его не знала, но он произвёл на неё впечатление уже тогда, когда вылез из дыры в полу Монетного Двора. Она знает, что сейчас нарушает две главных заповеди Профессора и всей банды: скрытность и анонимность. Снова. В десятый раз или в двенадцатый – она сбилась со счёта. Впрочем, открытки, которые она посылает, едва ли наведут кого-либо на её и Денвера след. Изображения на открытках всегда не соответствуют месту, откуда они отправляются – это Париж, Будапешт, Вена, другие европейские города, в которых она никогда не была и не побывает. На открытках нет обратного адреса, вместо подписи – почерк. Её почерк её мать узнает. И будет знать, что она жива. По утверждению Денвера, это было самым безумным безумием из тех, которые она когда-либо в своей жизни совершала, – ну, может, сразу после решения взять автомат и пробивать себе дорогу сквозь полицию, чтобы сбежать с преступником. Первую открытку Моника, отвоевав это право криком и слезами, отправила в тот день, когда Цинциннати впервые толкнулся в ней. Впервые она по-настоящему ощутила в тот день, что значит быть матерью, впервые осознала, как больно её собственной матери жить в неведении. Не то чтобы Моника не думала об этом прежде… Ещё в Монетном Дворе, когда её имя мелькало среди заложников, потом, может быть, сообщили, что её убили. Потом… а потом ничего. Исчезла, пропала, испарилась. Она никогда не знала, что о ней сказали по телевизору или написали в газетах, объявили ли в розыск вместе с остальными членами банды Профессора. А мысль о матери и её тревогах она постаралась загнать как можно дальше, чтобы не чувствовать себя совершенно подлой дочерью. Но почувствовав движение ребёнка, она представила, что было бы с нею, если бы она понятия не имела, живо ли её дитя или нет, она решилась написать матери. Её открытки всегда кратки: жива, здорова, как ты? Даже если её мать пишет ответы и посылает их в пустоту, она их никогда не получит. После рождения сына она известила мать о том, что та стала бабушкой. Больше никаких подробностей, тем более, имён и городов. Не будь даже опасности разоблачения, суда, тюрьмы и всего такого, Моника вовсе не уверена, что хотела бы, чтобы мать знала о её жизни больше, чем она уже сейчас позволяет знать. Отношения с матерью у неё всегда были сложными: синьора Аурелия, одинокая несчастная католичка, воспитывала её с мыслью о том, что единственным прибежищем женщины в этом неспокойном мире может стать хороший муж и церковь. Она не одобрила обучения Моники в университете, её работу, не одобрила ни одного из её ухажёров – недостаточно представительны, богаты, надёжны – и, конечно, никогда не одобрила бы романа с женатым мужчиной, особенно учитывая, что он не собирался разводиться и жениться на Монике. Впрочем, если бы Артуро и решился развестись, они бы тоже не получили её благословения: католическая церковь, как известно, разводов не одобряет, а значит, её мать тоже. А что бы она сказала, узнав о ребёнке? Аборт – великий грех, но и рожать без отца позорно. Когда она думает об этом, представляет слова матери и так, и эдак, крутит и переставляет их местами в своём сознании, становится гадко и больно. Её мать родом не из этого века, а из того, где принято молча принимать свою судьбу, во всём полагаться на суждения святого отца из приходской церквушки и терпеть любое отношение от мужа. Когда на пальце Моники появилось кольцо, ей до боли захотелось написать об этом матери. Просто в пику, чтобы она поняла, как ошибалась, заявляя, будто её уже можно списать со счетов, что нельзя выйти замуж по любви, а только по тщательному холодному расчёту. Ну, Денвер богат, это-то матери точно бы понравилось. Но он также бандит, один из самых разыскиваемых в мире, и его имя – настоящее имя – она узнала лишь на церемонии; да и церемония была не католической, а скорее буддистской с уклоном в какие-то местные верования. Монике тогда было плевать да и сейчас тоже плевать на обряды, условности и то, что Денвера ищут все спецслужбы мира. Её тоже ищут, наверное. И, может быть, мать время от времени является в офис полиции, чтобы узнать, как идут поиски её дочери, которая словно сквозь землю провалилась. Интересно, что мать сделает, если её всё-таки найдут? Она медлит на последних мгновениях, прежде чем выпустить открытку из пальцев. Надеется, что через эти мили тепло её прикосновений сохранится, и мама сможет их почувствовать. Моника не жалеет о содеянном, и если бы между возвращением к матери и побегом с грабителем ей снова пришлось выбирать, она бы снова выбрала Денвера. И всё же она скучает: иногда и совсем немножечко, но этого хватает, чтобы снова и снова посылать матери открытки. Жива, здорова, как ты? Обратного адреса нет, значит, её не найдут. Не найдут Денвера и малыша Цинциннати, и они всегда будут в безопасности. А всё же иногда Монике хочется, чтобы мать посмотрела на неё и её семью. Чтобы поняла. Чтобы благословила. Чтобы простила за то, что ушла.