У этой маски женское лицо

Закон. Ракель всегда была верна ему до последней буквы, закон впитался в её жизнь, в каждую её деталь, словно плесень, пронизавшая старое крошащееся здание. Стены с виду крепки, им стоять ещё много лет, может, десятки, и лишь несколько пятен на краске говорят о вредителе… но внутри всё пронизано тонкими нитями грибка, а может, на них всё и держится? Её муж был воплощённым законом, но самым жестоким человеком из всех, кого она знала. Никто не верил Ракель, просто не желал, закрывая глаза на её страдания. И всё, что оставалось ей, это спрятаться в надёжной броне работы и скучной формы инспектора, позволить закону врасти в неё, стать частью её самой, её душой. Всё переменилось, когда она повстречала Серхио. Нет, Сальва почти влюбил её в себя своей романтикой простого, ничем не примечательного человека, но в отвратительном грабителе по ту сторону телефонной линии было что-то… манящее? Уже вскоре после первого его звонка Ракель пришлось признаться самой себе в том, что он ей вовсе не отвратителен. Её привлекли его манеры, странный кодекс и принципы, и она чувствовала себя жутко виноватой перед всем миром, ведь он, в сущности, был её врагом, и лучшей его наградой должно было стать его поражение. Но она заигралась в эту игру с ним, он пробудил в ней азарт ищейки, и она совершенно перестала думать о том, что может найти в конце концов. Как и перестала думать вообще о чём-либо. Все остальные виделись ей лишь преступниками – безликими, безымянными, она не представляла их иначе как закованными в наручники. Но после встречи с Берлином, Рио, Токио – и с этой девочкой, которую кто-то из них подстрелил – её вдруг стали смущать её же собственные выводы, сделанные слишком скоро и слишком… неправильно. Словно бы она нарисовала плоские фигуры на клочке бумаги, а они взяли и ожили, заговорили с ней вполне человеческими голосами, а во взглядах появилось живое тепло. За каждой маской вдруг оказалось лицо, и эти лица не были ни отвратительными, ни жестокими. Но её так мучила совесть из-за того, что она полюбила преступника, что она долго не могла смириться ни с Серхио, ни со всеми ними. И если в случае с Серхио перед самой собой её извиняли чувства, с которыми она не могла ничего поделать, то в остальных случаях ей нечем было оправдаться. Она не могла забыть, что говорил закон обо всём, что они сделали: о похищениях, запугиваниях, нападениях, махинациях и подделке денег. Она не могла допустить, чтобы эти люди стали для неё выше закона. А теперь она смотрела на длинный стол, уставленный свечами, тарелками и бокалами, на всех этих людей, собравшихся здесь ради одного: никаких красных комбинезонов, никаких масок, лица и взгляды открыты и чисты, в безусловной решимости нет-нет да проскальзывал испуг. Но решимости больше, а страх за оказавшегося где-то там Рио и ярость пересиливали всё. Рио где-то там, в железных лапах закона. И Ракель, всегда такая преданная ему, вдруг оказалась среди тех, кто собирался ему противостоять, его разрушить. И не испытывала никаких сожалений. Позже, когда все разбрелись по большому дому, снятому Серхио специально для них, чтобы переварить ужин и полученную информацию и понять, на что они всё-таки способны – и готовы, ради Рио – Серхио поймал её в объятия и прикоснулся губами к волосам. - Для тебя это вовсе не обязательно. Я же понимаю, каково тебе будет пойти против тех, с кем ты работала так долго, - терпеливо проговорил он, - с кем дружила, кому верила. Но у меня, - он предвосхитил её вопрос, - выбора нет. Она старалась держаться, но сердце её упало. Ракель никогда не была склонна к самолюбованию, но всё-таки была уверена, что в полиции Испании больше не осталось людей вроде неё, кто готов был бы часами отвечать на нелепые вопросы Профессора о любимой музыке, внешнем виде и тому подобных пустяках. Если они решатся на противостояние, всё будет гораздо жёстче, чем прежде: штурм, ультиматумы, никакой пощады, никому. Закон может быть медлителен, но чем он медлительнее, тем более жесток – как хищник, слишком долго сидевший в засаде и наконец схвативший долгожданную добычу в зубы. - Да, - она постаралась, чтобы это прозвучало не слишком обречённо, - ты всем им словно отец, а они – твои детки. Серхио тихонько рассмеялся. Ладони его лежали у неё на плечах, пальцы бездумно мяли их, и Ракель почувствовала, что расслабляется. Будто все тревоги остались где-то за пределами их мирка, так внезапно сжавшегося только до них двоих. - Да, - в свою очередь согласился он, - чертовски непослушные детки. Но ты вовсе не обязана быть им матерью. Вовсе нет, - повторил он. - Конечно. Токио, кажется, считает меня скорее злой мачехой. - Она привыкнет. - Да, ей придётся, ведь я иду с вами. Он осторожно развернул её лицом к себе и заглянул ей в глаза. И Ракель в очередной раз изумилась, как в этом подчас неловком, подчас слишком стеснительном человеке может жить нечто настолько твёрдое и мощное, что оно буквально подчиняло её своей воле. Неужели она действительно когда-то надеялась переиграть его? - Это вовсе не обязательно. Видишь ли, не думаю, что ты создана для того, чтобы нарушать закон. Теперь настал её черёд усмехаться. И Ракель ответила в тон ему, не без труда сдерживая обожание, вдруг нахлынувшее на неё: - В таком случае тебе стоило побеспокоиться об этом раньше: я нарушила не меньше полудюжины статей и служебных установлений, когда пыталась поймать тебя всеми правдами и неправдами, и ещё больше – когда попыталась защитить тебя, а потом и найти тебя. Я люблю тебя, Серхио. Если ради тебя мне придётся полюбить всех этих людей, твою банду, твою семью, твоих детей – что ж, это несложно, я уже их люблю. И это было действительно так. Хрупкий мицелий закона умер и раскрошился внутри неё, а вместе с ним рухнули стены, держащиеся на чём-то столь ненадёжном. И впервые в жизни Ракель почувствовала себя свободной.