Одиночество на двоих

Было прохладно, когда Москва всё-таки решил поговорить со Смоленском. Не то, чтобы Смольный верил во всякие предзнаменования, но день посещения Мишей его был и правда самым холодным на неделе. Возможно, Московский сам выбрал этот день, ибо знал, что Алексей не очень переносит холод и будет всеми силами оставаться дома. А пообщаться ну очень уж хотелось без всяких непредвиденных обстоятельств. В этот день, как и говорилось ранее, было морозно. Птицы, которые не успели улететь на юг из-за быстрого наступления морозов, не пели и грелись на ветке рябины, прижимаясь друг к другу. Дерево лишь лениво покачивала ветками от ветра, убаюкивающе действуя на птичек. Лёгкий слой снега уже покрывал её ствол и землю возле неё, но на ветках, на которых сидели птицы, снега не было, и утром эта картина вкупе с тихой обстановкой и горячим чаем руках успокаивала Смоленска, сидевшего на кухне и любовавшегося пейзажами за окном. Он любил природу, очень любил. Считал, что природа создала уже самое прекрасное, и этим надо дорожить, иначе она отплатит нам тем же, и уже будет не спастись. Кривич каждый день подкармливал мёрзнущих на ветке птичек и с радостью и теплотой в сердце наблюдал, как те потихоньку начинают вить гнездо между нескольких веток почти на самом верху. Даже подавал надежды стать свидетелем вылупления птенцов. Но прервал его знакомый шаг. Его лицо исказилось в гримасе неприязни, когда лишь одной кожей он почувствовал присутствие москвича. Выражение лица Московского тоже не выражало большой радости, но что не сделаешь ради своей северной принцессы. Алексей смотрел в окно, нарочно не обращая внимания на Московского. «Если не обращать внимания на проблему, она сама исчезнет,» — раздалось у него в голове, и смешок соскочил с его губ. — Как бы ты меня не называл у себя в голове, я пришёл поговорить, Алексей, — блондин с неким презрением хмыкнул, без интереса осматривая комнату. — Для домика, которому тысяча лет, неплохо… — Зачем сюда заявился, Михаил Юрьевич? — в раздражении спросил Смольный сквозь сжатые зубы, кончиками пальцев стуча по столу. — Нежели насмехаться пришёл, то уходи сразу. — Не делай поспешных выводов, — ещё вежливым тоном попросил москвич. Его глаза обежали всю комнату, кроме окна. Неудивительно. После случившегося ему меньше всех хотелось данного разговора, но пришлось ради своей звёздочки наступить на горло своей гордости. Как же было тяжело это сделать. Покорить Сибирь было легче. — На этот раз без обмана, честно, от всей души. Как ты любишь. — Ещё помнишь? Я поражён, честно, — кривич продолжал глядеть на птичек за окном. Хоть у кого-то было всё хорошо. — Без скрытого смысла и от чистого сердца я… — он запнулся на следующих словах, как о неожиданную кочку. Не мог Миша этого сказать, всем разумом и телом считал, что не его вина. И эта явная ломка в голосе подогрела интерес Смольного. Не на столько, что бы он обернулся, но на привлечение внимания сработала хорошо. Москва в раздражении скривился, недовольно фыркнув и приподняв. — Ты понимаешь, к чему я клоню? — Мне бы хотелось конкретики, — конечно он понимал, что Миша хочет сказать, но ему стало необычайно интересно слушать, как он теряется в словах. Что, естественно, не было похоже на него самого. Многие теряются в выборе слов в каких-то нелепых ситуациях, но есть те, чьё слово отточено и будто заранее подготовлено для каждой ситуации индивидуально. Эти личности могут выйти из ситуации сухими, лишь сказав пару предложений, что не могло не поражать. Михаил был идеальным примером красноречивого человека. Что бы не произошло, он знал, как правильно выкарабкаться из той или иной ситуации, а то, как москвич незаметно манипулирует словом поражала многих. Смоленск знал об этом, и обманчивые слова, которые произносил его лучик, не действовали на него. Поэтому слушать и вкушать этот немногочисленный случай неловкости Московского было вдвойне приятней. — Не дури, Смольный. Я жил с тобой довольно долго и отлично понимаю, когда ты «любуешься моментов». Эта хитрая улыбка вкупе с победоносным лицом меня всегда… раздражает, — Москва сделал неопределённый жест рукой, хмыкнув. — Хотя, кого это не раздражает? — Я уже сказал, что, если ты пришёл не говорить нормально, то проваливай, — в чуть грубой форме попросил его Смоленск, сжимая кружку с чаем. Он качнул головой, не понимая, чего добивается Москва: наладить отношения или к чёрту погубить их навсегда? Он бы выстроил тактику разговора, если бы точно понимал, чего хочет его собеседник. На раздражённый вздох он лишь закатил глаза. — Мог бы и посмотреть на меня, но опустим этот момент, — его рука неловко поправила волосы, чуть запутав их. Он всё стоял в проходе, не снимая куртки, с сумкой наперевес. Его сапфировые глаза продолжали изучать комнату, пока Миша с тяжестью не вздохнул и не посмотрел на Смольного. Тот упорно молчал, уперев подперев подбородок о свою руку, выражая крайнюю степень задумчивости, и лице Миши мелькнула добрая улыбка. Пусть этот бесючий кривич и упрям, что легче гору сдвинуть, чем его, но он всегда его защищал и оберегал. И есть же такая странная штука по имени совесть. Грызёт она себе путь от сердца до мозга, ведь разуму лишь бы по порядку и по правилам, а любовь не его дело. Иногда сердце должно давать пинка разуму и напоминать, что жизнь без чувств и эмоций — не жизнь. Миша понял это когда познакомился со Смоленском. Он научил его любить, чувствовать, выражать эмоции. Точнее, помог вернуть себя. В самые страшные периоды его жизни он был рядом, в самые радостные смеялся с ним, ложился на меч и колючую проволоку ради него, а Москва забыл всё это после их соры. — Прости, — судорожно выдохнул Миша. Его сердце колотилось от того, насколько он был не прав, насколько он раскаивался. — Умоляю, прости. И Смольный взглянул на него. Дрогнувший почти разбитый голос Михаила заставил его заледеневшее к нему сердце дрогнуть, а исказившееся в печали лицо заставило приподняться места и сделать шаг к нему. Несмотря на ту боль, которую принёс ему Миша, отцовские инстинкты вновь проснулись и заставляли, почти что гнали Смоленска по-отцовски доброму и нежно обнять, прижать к крепкой груди и успокоить. Это было искреннее раскаяние, Москва никогда бы не понизил так голос. А москвич дрожал, подобно от сильного мороза; его глаза наполнялись слезами; ноги подкашивались. Всё, что ему было несвойственно, вылилось наружу именно перед Алексеем. — Прости, — он горестно зарыдал в его плечо, когда тот всё-таки подошёл к нему. Московский чувствовал, что больше не сдерживает эмоции, что совесть торжествует с сердцем над разумом, что любая попытка взять себя под контроль проваливается моментально. — Прости, прости, прости… — только и повторял москвич, не сумев больше подобрать слов. Смольный тихо рассмеялся, ничего не говоря. Ему и не нужно. Он понимал, что сейчас тому, кто стоит в его крепких и надёжных объятиях, не нужно ничего говорить, нужна только успокоиться и получить поддержку. Если бы Москва не понял бы ошибки и не извинился, Смоленск навсегда бы расстался с ним, но вышло всё иначе, и это хорошо. Возможно, мойры* решили пощадить их и снова перепрел нитки их судеб. И кто знает, насколько, но Смоленск больше никогда его не отпустит, даже если это убьёт его