умалишенные

На войне как на войне Гравитация Zero Револьверы за глаза Поджигали паруса

Выстрелы. Крики своих сквозь вакуум и разрывы гранат. Сгорел и истлел Алик в своем Афгане, под отцовские геройские замашки и паршивые медали, которые он швырнул в него. Нажрался как последняя свинья и разнес все к чертям в отцовском доме. Стыдно сука, аж выть хотелось. А потом и бати не стало. Доказывать было некому больше, да и нечего, ведь не за медали он воевал тогда, а за парней своих. А что сейчас твориться – не его вина. Алик сам живой труп, пустой напрочь. Да и хуй с ним. Кровавый Афганистан снится ему каждую ночь, сменяясь приходами Эльзы. Платье в цветочек и беззаботная улыбка – его Эльза присаживается напротив и подолгу смотрит в глаза. Так, что ломятся кости. Алику просыпаться не хочется, обнять бы и никуда от себя не отпускать. Голос срывается в немой скулежке, судороги сводят все тело. Боли взахлеб, Алик впитывает всё в себя – спасение не вымолить. Становится тошно от ледяных рук Эльзы, как она в воду тянет его, обрезая доступ к кислороду. Алик хоронит ее на дне озера и думает, что дырка во лбу его Эльзе совсем не идет. Дергается, онемевшая рука от наручников, прикованная к батарее – цикличный адовый круговорот Волкова, хоть не спи вовсе или не просыхай. А еще по привычке шарит рукой по матрацу, только рядом нет никого. Больше нет. Он глушит обреченность героином в своей квартирке на Лесной, игла под кожу, и месиво внутри притупляется. Не болит. Хотя бы пару часов. После наркотического прихода Алик накидывает куртку на плечи и распахивает скрипящее окно настежь. Матерится, щелкая зажигалкой, ведь та давно барахлит. Наконец закуривает и шумно выдыхает – промозглый ноябрь, только холода не чувствуется. Внутри самого Волкова давно зима, стылая и мерзлая, до окоченевших конечностей. Взгляд колючий, волчий, потому что жизнь перемолола и выплюнула. А теперь Алик гниет… Старые половицы под ногами и истлевшая до фильтра сигарета меж пальцев. Кто-то проходит мимо по улице, снег хрустит под ногами – Алику кажется, что это кости его хрустят. По ним топчутся, ломают, до вывернутых суставов. Тонкие стены панельки передают всю пьяную ругань новоиспеченных соседей. Дядя Коля опять надрался синькой, думается Алику. Матерные дебоши он слышит теперь по нескольку раз на неделе: водка – бурда, и денег на заводе нихуя не дают. Ваучеры только какие-то, которыми подтереться можно. А жрать то что? Алик выкидывает сигаретный бычок и закрывает окно. Женские крики и бой посуды долбят по вискам, приходится зубы стиснуть и матом выругаться. Не то чтобы Алик соседа конченным считал, у самого бак тек по синьке, но терпение афганца было на исходе. - Че шумим, сосед? – Алик лениво опирается на дверной косяк, проходясь взглядом по лицу собеседника. - Не твое дело это, сынок. Нормально всё. Седовласый Николай Валерьевич едва ли на ногах стоит, огрызается на Алика, в попытках захлопнуть дверь. В руке его зажата чарка, под тапками хрустят осколки битой посуды, что теперь щедро устилает пол небольшой квартиры. Алику конфликт нахуй не сдался, с собственным дерьмом бы совладать, но тут он замечает девчонку, забившуюся в углу, к ноге которой боязливо жмется мелкий. Тормоза срывает, стоит ему увидеть сливовые подтеки на ее коже и запрятанную ярость во взгляде. Зрачки как пули. Семья для Волкова – святое, какими бы не были, он за Надькину семью в лоскуты резал и, если надо будет, сделает это снова. Поэтому подумать не успевает, бьет под дых соседу, что тот сгибается пополам. У Алика самого глаза бешенные, ноздри раздуваются, пока дядя Коля корчится на полу. - Больше всех надо? – после затянувшейся тишины у девчонки прорезается голос. Болезненно худая, думается Алику, когда рассматривает ее тощие коленки и цветастую футболку на хрупких плечах, явно на два размера больше. Толкает Алика в грудь, отпихивая на лестничную площадку. - Не надорвись, - на губах Волкова усталая усмешка. Он не сопротивляется, когда тонкие девичьи руки хватаются за его куртку и тянут за собой, оставляя за закрытой дверью зашуганного брата и отчима, вид которого оставляет желать лучшего. - Спасибо, но больше не стоит, - хмурится, глядит на него исподлобья. – Он нам не родной. - Да как скажешь, на мозги просто капали. Мать то где? На вид ей лет девятнадцать или чуть больше, лоб смешно морщит и губы поджимает, шаря по карманам в поисках сигарет. Алик молча протягивает ей полупустую пачку за каким-то чертом и даже подкуривает. - С ночной еще не вернулась, - затягивается едким дымом, босыми ногами стоя на бетоне. – Аська. Для своих. - А я значит уже свой? – Алик не отрывает свой испытующий взгляд от ее, будто под шкуру залезть пытается. - Сделаю вид, что не слышу, что творится за стенами твоей хаты. Белесый сигаретный дым выдыхается в подъездные промозглые стены, Аська выуживает еще одну сигарету из аликовой пачки, пряча за ухом. Алик молчит, чтобы не сорваться, ведь девчонка не при чем. Не она положила его парней в Афгане, не стреляла в него самого той ночью, и тачку с Эльзой не она похоронила на дне озера. Витька он простил. И на базу шагу больше не сделал. Сдался или похуй стало, Волков не знает. Санька душу пытался с него вытрясти, глотку рвал, мол его дядя Алик таким никогда не был, да и умер он вовсе. Для него. Алик племяша только в шею гнал и закрывался на все замки. Пустота внутри душит, ребра гнет, выламывает. Прошлое шрамом тянется через всего Алика, больнючее и такое блядски неправильное. Ненужный он этому времени. - Иди брата успокой. Зашугали пацана, - тушит окурок ботинком, обрубая нити никому ненужного разговора. - Часто нам кажется, что наша жизнь самая отстойная, хуже некуда, - Аська задумчиво крутит кольцо на указательном пальце, когда Волков почти скрывается за дверью квартиры. – Но, если заглянешь в чужой шкаф, ты не захочешь поменять свое дерьмо на их, Алик-афганец.

Поменяли полюса Сошли с орбит Однажды прочь Перепутал адреса Забыл пароль Прости я