Солнце в волосах

В первый раз она чувствует это, когда Соня в порыве радостного ликования ухватывает ее за руку, чтобы поспевала. Бежим, говорит, я место такое нашла, закачаешься! И не отставай, не теряйся. А Оля думает, что потеряться сейчас может только в себе. В своих размышлениях чертовых, поедающих всё внутри похуже голодавших три месяца дворовых псин. В тёплой ладони, которая бережно сжимает ее руку. В чутких глазах, сияющих синевой глубокого чистого моря. В них хоть тони, хоть насмерть в шторме захлёбывайся, хоть умоляй о пощаде и помощи, хоть этим чувством болезненно наслаждайся — всё бестолку. Это ненормально. Когда дыхание перехватывает, замирает, и кажется, что дышать не хочется вовсе, и когда с трепетом за каждым движением следишь, любой жест боготворя, и в памяти их потом желаешь перекручивать по сотне раз, как заевшую на одном месте старую пленку. И когда она отстраняется, а хочется удержать, хочется даже чтобы ещё ближе, хочется в психбольницу позвонить и сдаться им с потрохами и дурацкими своими мыслями, всеми до единой. Пусть выбьют дурь. Пусть убьют все чувства. Пусть хоть как котят новорожденных их потопят. Вот это нормально?.. Соня тактильная. Улыбчивая. Немного странноватая, увлечённая, постоянно поражающая. Только вот сама она об этом, кажется, не догадывается. Ещё в одиннадцать утягивает Разумовскую с головой в искусство эпохи Возрождения, а на живопись тех времен любоваться она может бесконечно. Но говорит только «это просто моё увлечение, ничего интересного, тебе, наверное, не понравится». К двенадцати начинает рисовать, и рисовать так, как Оля не нарисовала бы в том возрасте даже под прицелом, хоть сразу стреляй. От похвалы и потрясённых возгласов подруги Соня отнекивается, хоть и тихо улыбается — Оль, ну разве я настолько хорошо рисую? До пятнадцати лет успевает прочитать все имеющиеся в детдомовской и школьной библиотеках книги. Считает, что это обычный досуг, что это не важно, не серьезно, что и говорить об этом не стоит. Один раз ухитряется взломать системы всех компьютеров на информатике, но у Сони на этот счёт комментарий один: «тут нужно только лишь знать правильные коды и разбираться в них». «Только лишь», понимаете? Волкова не понимает. Не понимает так, как от слова совсем не понимает культуру эпохи Возрождения или алгоритмы составления тех самых программистских кодов. Понимает только то, как невероятны стремления подруги, и как прекрасно поставлена речь, и как она бывает смела и бесстрашна перед судьбой или своими обидчиками, как твёрдо стоит на своём, даже если за этим последуют насмешки, и как романтична иногда, когда зачитывается вновь очередным любовным романом, и как трепетно в дальнейшем отзывается о сюжетных перипетиях судьб на тех самых страницах, потертых и пожелтевших, считающих жизнь поколений. То, как светлы ее длинные ресницы, как тепл румянец на щеках после морозного вечера, как блестят глаза на свету и как золотятся волосы, как внимателен и ясен взгляд, как изящны синеватые вены на тонких руках, как бела ее кожа и хрупки изгибы, как прикусывает она нижнюю губу в задумчивости, как очаровательна ее родинка на плече и за ухом. Как чудесно Соня смеётся, как невероятно она улыбается, и как иногда отчётливо, если находиться совсем близко, Оля может заметить у той на щеках крохотные веснушки. Летом их становится куда больше. Соня по-детски невинно и забавно кружится в новом платье, которое по красоте ни разу с Разумовской не сравнится, но на ней самой будто под ее же воздействием расцветает красками — новыми, оживленными, настоящими. Яркими. Соня по-взрослому сосредоточенно и с внимательностью объясняет новую тему по физике, которую Волкова до безобразия безответственно и бессовестно прослушала. «Опять, наверное, на уроке в облаках летала и думала о чем-то своём?», — без укора и даже почти с заботливой обеспокоенностью спрашивает Разумовская, перелистывая потертый учебник в поиске нужного параграфа. Да, думала. О тебе — хочется сказать тогда. Хочется, да не получается. Всё время застревает поперек горла эдакая недосказанность, а Волкова правда становится более задумчивая. Разумовская же, сама того не ведая, озарила сердце Оли, пронзила светом и согрела солнечным теплом, разморозила, растопила едва уцелевшую за всё изломанное, израненное детство душу, разрушила каменную крепость. Это было главным до сих пор. И до сих пор Оля не понимала и не знала, что делать ей теперь с этим пылающим, чувствующим, всполошённым, живым сердцем и трепетной душой. Может, выбросить? Нет, это уже точно сумасшествие какое-то. Выбросить не получается, не выходит, идёт вразрез с тем, что сама Волкова ощущает. Разрушать то, что есть, не хочется абсолютно. Разрушать то, что так дорого и является единственным на всю пройденную жизнь утешением, не хочется вдвойне. Но у Оли ведь ещё два года в запасе. Им только по шестнадцать, да? Успеет же, правда успеет? Собрать волю в кулак, мысли в хоть немного систематизированную кучу, слова в предложения. Или в предложение, оно единственное — ты мне нравишься, Сонь. Четыре слова, а сказать их сложнее, чем решиться на самоубийство. Или, вернее, это уже можно в полной мере приравнивать к самоубийству. Весьма изощренному, притом. Правда, всё отходит на второй, на десятый, на сотый план, когда Разумовской самой нужна поддержка. Потому что видеть такую Соню больно, больнее всего. Сломанную, потерянную, смятенную, волнующуюся. Какая Соне любовь? — думает Оля. Какие ей объятия, какие, нахуй, нежности? — трещит в голове. Ей это не сдалось ни разу. До симпатий ей дела нет. Ей помочь надо. В первую очередь. Потому как сидит она и к экзаменам готовится сверх надобного, по ночам, за два года до сдачи. Потому как материал по программированию она запоминает на зубок, подходит к Оле, просит — проверь меня по этой теме, пожалуйста? — а у самой уже круги под глазами и щеки впалые. Потому как кошмары то прекращаются, то вновь возникают, только мощнее, явственней, а Разумовская уже ничего не говорит — думает, сама справится. Потому как к жизни у неё отношение серьёзное, продумано всё до мелочей, вплоть до университета. И не затесалось там нигде, средь планов, никакой влюблённой лучшей подруги. Оля готова поставить на это сотку. Двух соток у неё нет.