Солнце в волосах

Я держу тебя за руку, И все расплывается. Успокой меня заново, Мне ужасно нравится, Как ты выглядишь В этой нелепой шапочке.

В один день всё просто меняется. Кардинально, совершенно не по воле. Без раздумий, без подготовки, без подбора подходящих слов и нужных объяснений, без оправданий и почти без задних мыслей. И Оля не может ничего с этим поделать. В один день всё меняется последним уроком на неделе и единственной записочкой на корявом обрывке тетради в клетку. «а давай сбежим? к парку.» Аккуратно выведено, в истинно Сониной манере. Разумовская любит записки, и писать красиво любит, вдумчиво, даже если ни о чём, и если на уроке обмениваться глупостями и простыми, нелепыми фразами, то всё равно аккуратно, завиток за завитком, и кажется, что даже точки в конце предложения у неё тоже особенные, будто аристократические. А в конце, в самом уголке крошечного послания, она любит подрисовывать что-то приятное, если эта записка для Оли, конечно. А других получателей никогда и не было. Это личное что-то, и никому больше нельзя было так написать, никого кроме Волковой не пригласишь по записке порезвиться в осенний парк, зарисовав под самим посланием крошечный цветочек. Волкова на этот цветок отвечает неказисто зарисованным с другой стороны листочка сердцем.

Предлагаю не прятать И уж точно не прятаться. Если верить киношникам, Мы загружены в матрицу. Фонари зажигаются, Я держу тебя за руку.

В один день всё переворачивается с ног наголову. Оле даже кажется, что всё это слишком странно. К началу десятого класса у неё уже огрубевшая кожа на вечно обветренных сухих руках, огрубевшие, иногда хмурые, черты лица, огрубевший голос, стиль, характер, манеры общения, огрубевшая душа. А потом она бежит с Разумовской, не оглядываясь, к широкому, раскинувшемуся далеко за школой парку, по извилистым улочкам, закуткам и переулкам, и подальше оттуда, где остаётся всё их детство, все метания, все проблемы, слёзы и смех, и весь смех через слёзы. Бежит она и чувствует, что смеётся тихо, но искренне, что дышится свободнее обычного, а в — с недавних пор прокуренных — лёгких правда больше места, что она правда может улыбаться — не разучилась пока, просто отвыкла — что между ними воздух будто нагревается, и сразу так тепло и хорошо, что впереди будто вместо облагороженного лесочка настоящее счастье, будущее, прекрасное, прекрасное далеко. И Соня. Она ещё прекраснее. В десятки раз. В сотню раз она невероятнее какого-то незваного будущего, которого даже ждать не хочется. Бредут по парку, сметают ногами с дороги попадавшие жухлые листья, подбрасывают их, и Соня зачарованно смотрит на созданный ими хаотичный листопад, ловит его руками и по-детски кружится, пока один, самый красный лист, не попадает случайно ей за капюшон. Потом она долго его разглядывает, вертит в руках, просит Олю вплести листик ей в волосы, позже довольная красуется, а Волкова же тем временем негодующе повествует о том, как в школе к ней бессовестно прикопались с замечаниями о внешнем виде; не сдерживается, закуривает сигарету, честно смотрит на Разумовскую и обещает, что это последняя. Та в ответ цыкает, но спорить сейчас нужным не считает. Волкова курит чуть меньше полугода и в особо редких случаях, но если она действительно достает упаковку сигарет и нетерпеливо щелкает зажигалкой — значит так надо. Значит, что-то гложет. Что именно, подруга спросить пока не решается.

Случайно падали звезды В мои пустые карманы И оставляли надежды...

Так и шагают, нога в ногу, иногда немного соприкасаются мизинцами рук, — но Оля убирает руку в карман и говорит, что ей холодно — ловят ртом иногда оживающий буйный ветер, не свойственный для Питерского конца сентября. Волкова всё ещё гуляет без шапки, а годящейся осенней обуви у неё нет — она только один раз мельком взглянула на неряшливые, зашарканные и слегка расклеивающиеся ботинки и тут же отставила их вглубь ящика под осуждающий взор Разумовской. Когда Оля говорит, что никогда не болеет, хочется хорошенько ее отчитать. Или напомнить, как один раз та слегла с осложнениями после гриппа, перепугав весь приют. Когда она ведёт себя глупо, до сих пор заступаясь за Соню и отдавая ей всё самое лучшее — появляется неоспоримое желание дать подзатыльник. Но Разумовская сейчас только напяливает-таки на неё свою шапку, смеется, когда та сползает Волковой на глаза, а позже и почти на нос, но потом Соня, ещё раз оглянувшись на подругу, с искрой во взгляде и задорностью в голосе выкрикивает: — Догони, если сможешь! И срывается с места. Хохочет, зажмуривается от охватившей её непроизвольной вспышки радости и желания вытворить эдакую шалость, на бегу покрепче заматывает соскальзывающий шарф, пропускает мимо взгляда случайных прохожих, под ноги не смотрит — только вперёд. Волосы развеваются алыми язычками пламени осеннего костра, волнуются на встречном ветру, а Разумовская чуть не спотыкается, но несётся по застланному золотом асфальту незнамо зачем и почему. Просто… хотелось. И побегать, и просмеяться, и завернуть случайно, желая спрятаться, в безлюдный, незнакомый для неё закуток парка, и услышать, как позади с шапкой в руках, нелепо и радостно ругаясь, несётся за ней Оля, боясь, что та затеряется меж таких же горящих рыжиной деревьев. И почувствовать, как Волкова, всё же догнав наконец, обхватывает со спины руками мёртвой хваткой и держит крепко, не отпускает. — Поймала! — дышит часто и сбито, старается не смеяться. Возвращает Разумовской законно принадлежавшую ей шапку, напяливая таким же жестом, каким Соня двумя минутами назад. Потом хочет спросить, зачем она это затеяла, но та вдруг поворачивается к Оле лицом и смотрит прямо, почему-то ещё продолжая смеяться. А они всё так же стоят в обнимку на окраинной безлюдной тропиночке парка. Темнеть начинает незаметно, фонарные столбы таинственно отливают желтым и подсвечивают цветную листву. — Я слишком странная для семнадцатилетней, да? — по тону вопроса и не сказать, что ее это сильно волнует. На лице её забавная хитроватая улыбка, скулы и кончик носа порозовели, на правой щеке улавливается очаровательная ямочка. И россыпь крохотных веснушек. Они всегда напоминали Оле лето, тёплое. — Нет, не странная. Просто самая невероятная, — отвечает честно. Глаза в глаза. Чуткая яркая синева сталкивается с тёмной теплотой внимательного взгляда напротив. Волкова даже забывает, что они всё ещё, не двинувшись с места, так и стоят посреди узкой дорожки, сплошняком окружённой деревьями. Она забывает и то, что вообще-то давным давно уже хотела отстраниться. Ну или просто встать чуть дальше, чем сейчас. Ей правда не важно, выглядит ли Разумовская на семнадцать, ведёт ли себя на семнадцать, или же по поведению ей можно дать не больше тринадцати. Соня не идеал. Не воплощение самого точного и выверенного в мире существа, не удивительно удавшийся эксперимент, и при рождении её древнегреческие боги не поцеловали. Волкова думает, что поцеловало Разумовскую солнце, как минимум. Волкова думает, что подруга её не идеал, но нечто большее. Нечто прекраснее, что выходит далеко за рамки примитивной человеческой оценки красоты и ума. Оля видит всё чудесное, непостижимое в Соне и думает, что постепенно сходит с ума. Нет, не постепенно. Стремительно. К черту, думает она. К черту всё это. К черту их всех. Нахер бесчувственность и глупые отрицания. Нахер на эмоциях выкуренную пачку сигарет. Нахер нелюбовь к импульсивным решениям. Нахер нелюбовь. Пусть только любовь будет. С этими мыслями она берет руки Сони в свои. С этими мыслями она на секунду прислоняется к губам Разумовской. С этими мыслями она всё больше храбреет. С этими мыслями Оля Волкова наконец может отпустить и принять себя.