Солнце в волосах

— Давай сюда ножницы, — говорит Волкова Соне решительно и ничего уже не боится. Ничто не тревожит, только злополучные тёмные локоны, закрывающие обзор, а ещё до сих пор заплаканное лицо Разумовской. Но начинается всё, конечно, далеко не с этого.

***

Та осенняя ночь для Софии совсем не задаётся, и оправдывается это не только нервным сном и замерзающими пальцами ног. Бессердечные мальчишки решают лишний раз посмеяться. Бессердечные мальчишки не находят тему для смешков лучше, чем пробраться тайком под покровом ночи в девичью спальню и отрезать какой-нибудь беззащитной девчонке прядь волос. Соне, например. Ради шутки, ради розыгрыша, потехи и забавы. Просто так. Потому что у Сони волосы, будто огнём порождённые, даже коснуться страшно — вдруг обожжешься. А ещё, потому что Разумовская странная, сидит вечно тихая, в своём коконе, и открывается только не менее странной Волковой, которую, по мнению запуганных Олей мальчуганов, только от бешенства остаётся лечить. Бессердечные мальчишки правда смеются, примеряют на себя длинный локон, по-дурацки хихикают и мерзко кривляются, на следующий же день забывают об этом, а Разумовская наутро у зеркала сама на себя не походит, видит неестественно короткую прядь посреди привычных обворожительных, пылает горечью, обидой. В глазах, затуманенных подступающими против воли и желания слезами, сверкает дикий янтарный огонёк, яростный. «К чертовой матери всё это» — нашептывает с раздражением рассудок, образ в зеркале почему-то искривляется, недобро ухмыляется, даже злорадствует. Может, так только кажется — картинка перед взором от застилающей быстро влаги совсем расплывается, — но девушку это злит ещё больше. Даже уже не испорченные волосы, нет, нервирует собственное насмехающееся отражение, холодные руки, излишне бледные, даже надоедливые веснушки на плечах выводят из себя. Соня думает, что сама когда-нибудь выведет эти несносные веснушки. Соня обещает себе, что потом разобьёт зеркало на зло дурацкому, почему-то недобро ликующему отражению. Соня не помнит, как срывается, как хватает из ящика обычные, уже слегка туповатые ножницы и отрезает локон, один, затем сразу другой, третий, движениями резкими и нервными, взбалмошными. Только рваные всхлипы сдерживает, чтобы не нарушить утреннего сна ещё дремлющей, свесив с кровати руку, Волковой. Но утаить от неё странное происшествие не получается. Да и как тут получилось бы, если золотые волосы, светившиеся до этого медью аж до талии, теперь едва доставали до лопаток. И одна короткая-короткая прядь чёлки у самого лица. Теперь Разумовская старательно пытается заправить её за ухо — выходит у неё скверно до ужаса, — и осматривает локоны в зеркало, шмыгнув носом. Слегка завившиеся на концах, кривоватые, но в целом, даже кажется немного, что по-новому красивые. Возможно, удастся придумать для Оли адекватное оправдание: надоело, обновиться захотелось, а то наскучило уже столько лет с одной прической ходить. Но неправдоподобная сказка разбивается вдребезги, когда вышеупомянутая заспанная Оля заходит в ванную комнату, потягиваясь. Замечает мигом всё: слегка опухшее от истерики лицо, покрасневшие глаза, разбросанные по холодному кафелю и блестящие на нём пламенем некогда длинные шелковистые волосы, ножницы в холодных руках. — Соня, Сонечка, что случилось? — Волкова тут же подбегает, ладонями тёплыми подхватывает её лицо, осматривает всю с самой макушки, заглядывает в глаза, или только тщетно пытается, потому что взгляд та упрямо отводит к полу. Скомканные от слез длинные потемневшие ресницы слегка подрагивают. Нет, Оля это просто так не оставит, всё выудит, никому не позволит так над подругой издеваться. — Кто обидел? Кому морду разбить, говори, я сразу!.. — Извини, — перебивают внезапно, не дождавшись продолжения. Не хочется Разумовской слышать, какая участь может ждать её обидчиков. Она только недолго мнётся, невольно дергает пару раз плечом, сухо продолжает, надеясь, что голос не слишком уж заметно дрожит: — Я когда утром отрезанную прядь увидела, я не потому разозлилась, что мне волосы свои так жалко. А потому, что они тебе нравились очень. Но я только хуже сделала, кажется. Соня думала о Волковой. Думает о Волковой. Об Оле. И только. Понимание данного факта прожигает всё нутро только своим непосредственным существованием, ранит похуже любого профессионального оружия. Оля не позволяет Разумовской забыться в бессвязных извинениях — уверенно её к себе прижимает, по голове поглаживает, убирает за уши теперешние укоротившиеся пряди, сама уже твердит, как мантру, тихие хаотичные утешения, своим чувствам не даёт наружу выползти, хоть в душе всё клокочет и бьётся, от каждого жалобного всхлипа в плечо сердце насквозь ножом пронзается и трескается. О жутком видении в зеркале, о загоревшихся пугающе и неистово глазах, о дрожащих руках Разумовская решает умолчать. Так лучше. Так легче. Легче сейчас выслушивать такие нежные ободрения Волковой и, уткнувшись в шею холодным носом, вдыхать её запах. — Отрастут, Сонечка, отрастут быстро, и заметить не успеешь. — А ты что? — Разумовская нехотя отрывается от подруги, позволяя протереть с бережностью блестящие от слёз щёки. Ей эта забота нравится, она к руке ластиться обычно готова. — Что я? — Не обижаешься на меня, ну, из-за этого? — Разумовская шмыгает носом. Думает, у неё отвратительный характер. Убеждена, что ненормально что-то с ней, что правда уже в психушку надо, как другие говорят. Уверена, что теперь в самую пору на неё обидеться. Или посчитать странной, что и без этого было уже далеко не в новинку. Оля так не думает и не считает. Она смотрит ещё раз на обновлённую прическу Сони, мельком оглядывает свою стрижку, тёмные пряди которой почти достигли плечей, а потом говорит уверенно: — Давай сюда ножницы, Сонь. — Зачем? — Разумовская тихо недоумевает, но ножницы всё равно без возражений протягивает. Доверяет, сильно. — Подравнять тебе кончики надо сзади, немного совсем. Ты не против? Я осторожно. — Соня только кивает. Становится прямо, утирает мокрые глаза, пока Волкова внимательно оглядывает внешний вид причёски. За состояние подруги волнуется, незаметно вздыхает, когда приходится собственноручно отрезать немногим ранее пропущенные Софией волоски, равняя их с общей длинной. Себе обещает, что в такую минуту её одну больше не оставит. Да и вообще не оставит. Им всего двенадцать: мир ощущается пока безумно ярко и сумбурно, а происходящее — излишне остро. И не всегда это шло на пользу. В особенности Разумовской. То самое, зло смотревшее несколько минут назад по ту сторону зеркала и улыбавшееся отражение, будто хваставшееся своей длинной прической, своим превосходством, ужаснуло. Но сейчас из зеркала на Соню смотрят лишь она сама, с короткими, рассыпавшимися по плечам волосами, и Волкова, довольно оглядывавшая свою несложную проделанную работёнку. И потому Разумовская успокаивается. Потому что и привидевшийся в стекле образ уже казался не более, чем злобными играми разошедшегося воображения, и потому что Оля, родная, любимая, рядом была. Значит сейчас уже точно ничего не страшно.

***

Соня выходит из общей ванной, когда Волкова ещё умывается. Только потом она вдруг замечает, что прическа Оли короче стала тоже, сантиметров так на семь, а волосы, осыпавшиеся на холодный кафель, переливались на нём теперь уже двумя цветами и смешивались — из глубокого шоколадного и шёлкового медового в единый, тёмно-медный. Красиво, даже символично, в какой-то мере. — А ты зачем подстриглась? — спрашивает в непонимании Разумовская, пока подруга красуется у зеркала и смахивает со лба надоедающую чёлку. — Не нравится? — Волкова уже в настроении приподнятом. Поэтому и Соня легонько улыбается, глядя на неё. От Оли всегда чем-то добрым веет, уверенным, сдержанным, спокойным. И заодно успокаивающим. — Очень нравится, Оль, честно. А ну дай посмотреть. Ух ты-ы, теперь у тебя самая крутая стрижка! — довольно протягивает Соня, с заинтересованностью обходя девушку со всех сторон. Волкова смеётся, опять оглядывает подругу, выдаёт с тёплой улыбкой: — Нет. У тебя всё равно круче.