Солнце в волосах

Тепло бережно окутывает каждый Питерский денёк, проходится по дорогам миролюбивыми лучами света и переменчивыми играми ветра. Улица манит, зазывает, завораживает. Только сейчас, пока что, совсем не до этого, не до резвых прогулок и мирных пикников. Обеим по шестнадцать, обе за двадцать минут до начала злополучного экзамена сидят под приютской холодной лестницей и листают несчастные конспекты в поисках спасения. Вот только Соня вся трясётся от волнения, как осиновый лист на ветру, а пальцы нервозно перелистывают и так выученные от корки до корки страницы. Оля сочувственно вздыхает: такие мелочи вроде контрольных её совсем почти не тревожат. Да и стоит ли? Она — девушка, перебившая добрую половину детдомовских хулиганов. Она — постоянно в ссадинах, не вылазит из потертых джинсов с затянутым туго широким мужским ремнём, с каждым годом всё больше отстригает неугодные ей волосы будто всем отговаривающим воспитательницам назло. Давай ножницы, Соне говорит, сами стричь будем. И отрезает у зеркала в общей душевой, беспощадно и бесстрашно, позже любуется обновлённой короткой стрижкой без излишеств, небрежно смахивает со лба темную чёлку и довольно улыбается. Потом кто-то совсем глупый издевается и глумится — стрижка явно походит на мальчишескую, — но Оле абсолютно всё равно и безразлично, потому что Соне, как и ей самой, тоже нравится эта прическа. Она, Оля Волкова, — безвозвратно влюблена в свою ангельски прекрасную подругу, чудесную до безумия, незаконно совершенную. Какие ещё жизненные сложности для приютского подростка могут быть похуже этой, единственной? Назовите хоть одну подобную проблему, Ольга посмеётся вам в лицо. Разумовская для себя такую проблему откапывает. Дрожит перед экзаменом, как перед смертной казнью, с ужасом замечает, как минутная стрелка некогда отвоёванных Волковой часов на ее запястье сдвинулась ещё на миллиметр. А повторение материала не спасает. Нет, думается Волковой, это не дело. Так не должно быть, не пойдёт, совсем ей не по душе. — Эй, — начинает она тихо, чтобы не сбить с мысли окончательно, не загнать в угол. Голос у Оли осторожный и ласковый, но не робкий. Она, кажется, не знает, что такое «робко» и как его использовать. А Разумовская наоборот, уже способна выпустить книгу с таким названием. — Тебе нужно отвлечься. Волкова добрая. Она может быть чуткой, становиться внимательной, тёплой и другой, не той, что с видом разъяренного дикого зверя расталкивала всех желающих спереть со стола последнюю ватрушку, Сонину, между прочим! Она бывает до страшного чувственной и весёлой, и это Оля-то! Оля, которая с выражением самой отборной недоброжелательности провожала взглядом всех ей неугодных — просто всех, — в первые приютские дни. Оля, которая не желала ни с кем знакомиться, тем более уж сближаться. Оля, которая, прошу заметить, теперь всё-таки влюблена в свою лучшую подругу, ради неё и в огонь, и в воду броситься готова, даже не думая, а сейчас со всей нежностью, данной ей, приободряет Разумовскую перед экзаменом. На предложение София наконец с усилием отрывает взгляд от конспектов, смотрит в непонимании на подругу, даже немного вымученно, но всё же спрашивает, прикрыв тетрадь: — Как? — Я могу поговорить с тобой о чём-то. Если ты только захочешь, — Разумовская молчит. Смотрит протяжно в глаза, будто что-то в них выискивает, прикусывает нижнюю губу. Она часто делает так, когда волнуется. А Оля от этого простого и повседневного на первый взгляд жеста уже совсем не выдерживает. Отвлекает теперь и подругу, и себя заодно: — Например, после экзамена мы можем пойти на крышу. Хотя нет, жара сегодня жуткая, перегреешься ты ещё, на солнце сидеть. Можно переждать в библиотеке, там как раз книгу вернули, которую ты хотела взять, помнишь, неделей назад? Или… слушай, со мной старшие девчонки из соседней поделились косметикой, на время. Можем попробовать! Там ещё чёрные тени есть, — довольно протягивает Оля, потом для пущей убедительности и верности своих слов берет ладонь подруги в свои руки, большими пальцами аккуратно поглаживает, переводит взгляд на тонкие синеватые венки, хорошо прослеживающиеся на бледной коже, и тут же что-то вспоминает. — Ой, смотри, что мне недавно бабка у продуктового растрепала, — Волкова переворачивает руку тыльной стороной вниз, раскрывает бережно, невесомо проходится по каждому пальцу, внимательно разглядывает, будто забыв об изначальной цели беседы. Разумовская сидит тихо, может, всё ещё в своих мыслях, каковых у неё всегда немало, но за происходящим следит с едва скрываемым любопытством, даже, вроде, дыхание затаила. — Вот это — линия жизни, — проводит Ольга по тонкой складочке кожи, нечаянно щекочет кончиком ногтя и заставляет Соню мельком улыбнуться. — Эта, поперечная — линия сердца. А вот эта, ещё одна полукруглая — линия ума. Её у тебя хорошо очень заметно. — И что это значит? — срывается с губ Софии быстро, а Волкова поражается, как удачно смогла заинтересовать её рассказами старухи, чтоб ей век жить. — Очень умная ты, вот что это значит, — улыбается теперь Оля и ловко с аккуратной игривостью щёлкает подругу по носу, пока та от неожиданности айкает, но тоже позволяет себе улыбнуться. Ни одна, ни другая ничего в этих линиях не понимают. Хотя, нужно ли, если и без этого всё ясно? Сидят дальше в тишине. Руку подруги Волкова, кажется, и не стремится отпускать. И почему-то комфортно. Почему-то спокойно и уютно так, когда молча, когда просто вдвоём, когда можно сидеть этажом ниже экзаменационного кабинета и ни о чем не думать. А нет, кажется, одна мысль всё-таки мельком посещает голову: Оля внезапно вспоминает, что забыла рассказать подруге про линию Судьбы. Да и черт с ней, если в жизни им никакая судьба и её страшные козни не помеха. Всё равно ведь вместе, всё равно плечо к плечу, ладонь в ладони. И тепло. Даже на холодном кафеле под приютской лестницей за жалкие двадцать минут до экзамена.