стань моим спасением.

      — Понимаешь, и у меня будто пеленой глаза покрылись, я был так зол на этого парня, — Арсений сидит у психолога с чашкой кофе. Здесь, в этом кабинете, он чувствует себя уже как дома. Пусть и ему немного боязно до сих пор открываться Марине, но он медленно, но верно приближается к следующему уровню доверия между ними. Попов трет рукой лицо, устало вздыхает — получается даже слишком глубоко — и смотрит на Кравец, ожидая реакции.  — Что такого он сделал? Что вызвало в тебе такую резкую реакцию? — с полным спокойствием спрашивает женщина, держа на коленях раскрытый блокнот. Она чуть наклоняется вниз и аккуратно вычерчивает на листе бумаги какие-то буквы и слова.  — Это не моя тайна, Марина, — просто отвечает Арсений. — Давай я скажу так: он поломал жизнь моему… знакомому, — голос чуть дрожит, — и приехал, чтобы, видимо, сделать это еще раз. Меня попросили о помощи, и когда я увидел, как этот человек, блять, буквально избивает моего… знакомого, в голове что-то щелкнуло будто, знаете?  — Этот знакомый многое значит для тебя? — Кравец хитро улыбается. Попов сглатывает накопившуюся во рту слюну и вытирает вспотевшие ладони друг об друга. В ушах шумит ужасно, и вдруг стало отчего-то жарко — то ли на улице градус поднялся сразу на десять делений, то ли внутри самого мужчины.  — Нет. Врешь, Попов. Нагло, блять, пиздишь самому себе. Марина хмыкает, видимо, не сильно верит словам Арсения, но после, молча кивает, снова делая пометки на листе бумаги.  — В таком случае, очень может быть, ты в этой ситуации узнал себя. Ты — как твой знакомый, а тот человек являлся отражением твоих родителей. Да, это более жесткая форма взаимоотношений, нежели это было у тебя, но в душе ты ощущал себя также — избитый, измученный до полусмерти отцом и матерью. Ну, и не будем отрицать того факта, что сам по себе акт насилия требует немедленного вмешательства третьего лица, а если сложить эти понятия, то получится бурная реакция твоей психики. Арсений сидит некоторое время неподвижно, немигающим взглядом смотрит в окно, обрабатывая только что полученную информацию. Все это звучит, конечно, правдоподобно, даже очень, и пазл в голове начинает потихоньку складываться в цельную картину, и каменные глыбы на сердце медленно отходят в сторону, освобождая проход остальным чувствам. Но что-то покоя не дает все равно. Понять бы что именно.  — А если этот человек еще и играет для тебя какую-то немаловажную роль в жизни, — Кравец, заметив нахмуренные брови Попова, спешит добавить, — ну предположим просто, то это втройне играет на твоей агрессии. Согласись, одно дело — незнакомец, а другое — близкий. Это в корне разные понятия, и ощущаются они совершенно по-другому. б л и з к и й в а ж н а я р о л ь в ж и з н и а н т о н  — Пройдем со мной, Арсений, — произносит Марина и, положив блокнот и ручку на кресло, она движется к двери, ожидая Попова. У мужчины в голове — пусто. Перекати поле, бескрайняя пустыня — даже без миражей и галлюцинаций, мертвое море. Все мысли и чувства куда-то испарились, оставляя место лишь спокойствию, хоть и — Арсений чувствует — временному. Это все лишь обманчивое умиротворение, как наркотический эффект, и когда его действие закончится — расстрела не избежать. Кравец ведет Попова по широким длинным коридорам заведения, проходя через многочисленные кабинеты и, спустя несколько лестничных пролетов и поворотов, они останавливаются в большом зале, который обставлен мебелью. Модель квартиры. Арсений не успевает досчитать до десяти или прочитать про себя стих, чтобы как-то унять волнение и, буквально, дрожь в коленях, как в зал начинают заходить совершенно незнакомые люди, одетые в домашнюю одежду.  — Марина, что происходит? — Попов понимает, и он знает, что. Он много наслышан об этом методе психотерапии, много читал и изучал, но никак не мог подумать, что когда-то он коснется его. Женщина не отвечает, лишь кивает головой в сторону, так называемых, актеров, словно приглашая присоединиться.  — Таня, ты поесть приготовила? — произносит мужчина лет пятидесяти, с уже поседевшей бородой на лице, с аккуратно уложенными темными волосами, проглядывающими возрастными морщинами и пигментными пятнышками. Его лицо — грубое, жесткое, на нем буквально написано: «если мне что-то не понравится, то вам лучше уйти сейчас». Арсения прошибает мелкая дрожь. Он хочет присесть на стул, но, оглянувшись, не видит ни одного нужного предмета мебели. Руки трясутся, а сердце бьется так сильно, что, кажется, сейчас грудную клетку прошибет и вырвется наружу, улетит куда-нибудь в небеса, оставив Попова с огромной дырой внутри. сукасукасука.  — Сереж, нет, не успела, — тихо произносит женщина и машинально делает шаг назад от мужа, закрывая лицо полотенцем. Мужчина замахивается и шлепает ей по щеке, оставляя красную отметину-ладошку. Татьяна заходится страшным плачем, выкрикивает извинения, но это все будто ничего не значит для Сергея, который снова и снова заносит руку для нового удара. Попов плачет. Да, он касается подушечкой пальца своей щеки и чувствует влажный след от слез. Он не скрывает их, позволяет выйти, и плевать ему на всех. Просто потому что болит. Болит, что эта ситуация оказалась прожитой, но не пережитой эмоционально. Болит, что это все — действительно имело место быть в его жизни. Хочется спрятаться, убежать, скрыться от любопытных глаз. Арсений чувствует себя загнанным в угол, чувствует горячее дыхание паники, которая стремительно к нему приближается и впивается своими острыми когтями ему прямо в шею, сжимает в тиски, заставляет задыхаться и буквально умолять впустить хотя бы глоток кислорода в организм.  — А ты чего тут встал? — актер обращается к нему. У Попова в глазах мелькают темные круги от страха, ему кажется, что он уже не в этом мире. Что его душа уже отделилась от тела, и он за происходящим наблюдает где-то извне, со стороны. — Ты уроки сделал?  — У него снова четверка по иностранному, — тихо подсказывает женщина. — Я звонила учителю. Он сказал, что Арсений может, но совсем не старается. Все. Занавес. Арсений кричит протяжное «нет», когда «отец» приближается к нему. Кричит, захлебываясь слезами, закрывает лицо руками, отбегает назад, куда-то к стене комнаты, жмется к ней, словно в надежде на то, что откроется потайная дверь. Судорожно вдыхает воздух, а потом — сворачивается в комочек, обхватывает колени руками и скулит, сжимает зубы до ломоты, впивается ногтями в ладони, ноги, голову — тянет волосы на макушке.       Слишком, блять, мучительно. н е в ы н о с и м о. Картинки воспоминаний яркими вспышками мелькают в сознании Арсения, заставляя снова и снова ломаться внутри, буквально слышать хруст собственных костей, стен, которые он так долго выстраивал внутри себя. Сейчас там — руины, развалины от некогда большого мегаполиса, в котором царил, хоть и относительный, но мир. И он чувствует, как бегут последние жители, как ревут бомбардировочные самолеты, как звучит последний выстрел. Все кончено. Как бы это ни звучало, сейчас Арсений хочет только лишь оказаться в крепких теплых объятиях Антона. Как тогда, когда парень подошел к нему на кухне. Почувствовать давно забытое чувство окрыленности, когда в животе зарождается жгучее пламя, и по телу вместе с кровью разносится успокоение, как бальзам для души, как спасение от всех проблем, что ежедневно сваливаются на их головы. Сейчас руки Шастуна кажутся единственно верным решением. Антон нужен. Чрезвычайно, смертельно, безумно. И Арсений готов прямо сейчас сорваться и убежать подальше от этого места, хоть на край света, лишь бы заглянуть в бескрайние изумрудные глаза, чтобы снова почувствовать себя живым.  — Арсений, ты как? — Марина Леонидовна подходит ближе к мужчине и протягивает ему руку, приглашая встать. Нетвердыми шагами он дошел до специально приготовленного кресла и сел, закрывая лицо руками. Они все еще дрожат. Рвано вздыхает и поднимает взгляд на женщину, которая обеспокоенно вглядывается в выражение лица Арсения. — Можешь говорить? Кивок.  — Мы смоделировали примерную ситуацию из твоего детства, чтобы проработать каждый аспект твоих чувств и вообще твоего отношения к своим родителям. К травмам, которые они тебе оставили, и их непосредственным последствиям, которые мы можем наблюдать и по сей день. Снова кивок.  — Смотри. Теперь, — Марина осекается, молчит, пока двое мужчин выносят пару стульев и ставят их перед Арсением, — представь, что на этих стульях перед тобой сидят твои родители. Мама, — Кравец показывает рукой на правый стул, — и папа. Поговори с ними. Арсений кусает губы в кровь, он уже чувствует ее металлический вкус на языке. Когда-то, может быть, еще пару месяцев назад, он бы хотел сказать многое этим людям, но сейчас — нет. Это просто не имеет смысла. поговори. вдруг отпустит?  — Я… Не знаю, с чего начать, — Арсений поворачивается к Марине и абсолютно потерянным взглядом смотрит куда-то сквозь женщину.  — Расскажи о своем физическом состоянии сейчас, — подсказывает она, — обращаясь к родителям.  — У меня… дрожат колени, — Попов неловко смеется с нелепости этой фразы, но начать ведь с чего-то нужно?  — Поговори от лица твоих коленей. Почему они дрожат?  — Страшно. В них сосредоточен мой страх, он заставляет их трястись, он постоянно увеличивает свои размеры и разносится по всему телу. Мама, папа, мне очень жаль, что при упоминании вас мой организм вынужден реагировать подобным образом, — Арсений вздыхает и трет глаза руками. Затем опускает ладонь на ногу и ощущает, что неосознанно начинает легко похлапывать, царапать бедро.  — Арсений, теперь поговори от лица руки. Что олицетворяет твоя рука?  — Она… как доминирующая сила. Как мои родители. Она унижает, насилует, она… — слова даются тяжело, каждое из них приходится выдавливать из себя буквально по слогам, давиться ими, — она подавляет.  — Тогда твоя нога…?  — Это я. Я, который хочу летать, стремлюсь вверх, к небу, но мне не дают этого сделать. Не дают, оставляют на жесткой земле, Марин, понимаешь? — Арсений чуть улыбается, ощущая, как расширяется поток его сознания, его охваты. Женщина кивает и улыбается тоже, мягко треплет Арсения по плечу и снова отходит куда-то назад, оставляя мужчину наедине с пустыми стульями.  — Понимаю, Арсений. Теперь, пожалуй, самое основное. Сосредоточься на своем сердце. Что ты чувствуешь?  — Оно бьется быстро-быстро, но ему легче. Да, наверное.  — Если говорить от его лица, что бы оно сказало? — Марина наклоняет голову чуть вбок и подносит блокнот ближе к лицу, приставляет кончик ручки к листу бумаги и готовится записывать.  — Я думаю, мое сердце сказало бы, что любит их. Да, несмотря на все жестокое прошлое, которое у меня было, я люблю родителей. Я… просто до сих пор верю, что нужен им, что они хотели как лучше, желали мне добра. Что это такой метод воспитания. Хочу верить. Я мечтал о нормальной семье, о здоровых взаимоотношениях, как у всех. Ходить с ними в парк на выходных, сидеть в каком-нибудь кафе, обсуждая последние новости. Говорить по телефону каждый вечер, или по видеосвязи. Знать, к кому обратиться, если вдруг что-то внутри надломится. Иметь поддержку в их лице, потому что для многих людей родители — единственное, что имеет смысл, — Арсений откидывается на спинку кресла и чуть сводит брови, трет руками переносицу и устало выдыхает. Слишком сложно, но он чувствует — финал истории близко, остался всего лишь один акт, последний, а за ним — откланяться, собрать цветы и уйти в закат.  — Прекрасно. А теперь сконцентрируйся в голове.  — Я не могу вас ненавидеть, это определенно. Вообще, ненависть и боль, которыми в большей мере все-таки было когда-то заполнено все мое нутро — чувства ужасные и отвратительные. Они тянут на дно, как огромные балласты. Сыплются на землю, оставляя после себя такие следы, что их нельзя стереть или выжечь, а можно лишь наблюдать. Я хочу о вас забыть, дорогие мои. Навсегда забыть, из памяти удалить первые восемнадцать лет жизни, что я провел с вами в одном доме. И чтобы не было агрессии в моем поведении, или панических атак, что настигают меня каждое утро, день или вечер. Избавиться от апатии и страха, блять, любить и быть любимым. Здесь не нужны еще слова и красноречие, потому что все было сказано и без них. Не зря говорят, что молчание — самый громкий крик. Я… отпускаю вас? Мы прощаемся? Да, пожалуй, так будет лучше, — мужчина смотрит перед собой, на два пустых стула, и буквально видит, как испаряются с них силуэты родителей. Звенящая тишина. Кажется, даже Марина, стоящая позади, не дышит и не шелестит больше своим блокнотом, а работники заведения враз решили замолчать и отложить все свои дела. А у Арсения в груди — легко. В груди — свободно, огромные скалы залегли на дно, утонули десятки Титаников, потерпевшие столкновение с миллионами айсбергов. В океане спокойно, а небольшой городок начинает вновь отстраиваться, но только теперь он будет свободный, открытый для всех, а не оплетенный мерзкой колючей проволокой. Впервые за долгое время Арсений чувствует что-то похожее на счастье. ***  — Так, дети, послушайте все меня, пожалуйста, — Арсений улыбается широко, буквально светит изнутри — только глаза прикройте, чтобы не ослепнуть. — Сейчас все, тихо максимально, встают со своих мест, медленно, без резких движений, — мужчина усмехается, оглядывая задумчивые лица учеников, — и выходят. Урока обществознания не будет, домашнее задание прикреплю в чат. До свидания. Дети, все вмиг ставшие радостными и улыбчивыми, буквально выбегают из кабинета, на ходу собирая портфель. Кто-то прощается, кто-то треплет по плечу своего друга и уже планирует, как проведет внезапно освободившиеся сорок минут своего времени. Попов садится за свой стол и складывает голову на руки, ждет, пока все выйдут.  — Шастун, Амирова и Воробьева, останьтесь, — говорит он и тянется к небольшому шкафчику, достает оттуда стопку листов с распечатанными заданиями и кладет ее на первую парту.  — Да ну емае, Арсений Сергеевич, что за ловушки, — недовольно морщится Шастун, но все равно садится перед мужчиной, берет в руки лист и читает текст. Арсений наблюдает, как меняется лицо парня: от негодования до облегчения, отсюда до «чтоэтоблятьтакое», потом его выражение снова смягчается, а еще через секунду Антон уже лежит на парте, закрыв голову руками, в позе «я в домике блять меня не трогать». — Алены и Вики не будет, их вообще в школе нет, если вы не заметили, — бурчит он, не меняя положения тела.  — Прекрасно, Шастун, просто чудесно. Значит, тебе больше достанется, — ехидно тянет Попов и берет свою распечатку. — И так, первое задание читаем внимательно, давай. Антон, конечно, произносит его вслух, умудряясь даже с выражением читать — ну это так, чтобы время потянуть, — но на этом все его полномочия заканчиваются, и вот он уже снова буквально растекается по стулу, как масло по горячей сковороде.  — Че это вы вообще решили урок отменить вдруг, а? — спрашивает Шастун, поднимая глаза на Арсения Сергеевича.  — Во-первых, Антон, давай-ка не «че», а «что», мы все-таки приличные люди и находимся в довольно престижном учебном заведении, — Попов слышит, как парень фыркает и закатывает глаза, и даже немного пугается, что они сейчас так и останутся — зрачками к мозгу. — Ну а во-вторых, мы по программе все успеваем, а вот подготовку к олимпиаде так и не начали, а у нас осталось всего ничего. Ты же у нас знаниями не блещешь, — пожимает плечами преподаватель. Шастун краснеет моментально, он открывает и закрывает рот, хочет что-то возразить, но от возмущения получается лишь немое «ну охуел». Вообще, на парня сегодня без слез не взглянешь — следы от недавнего побоища остались, и синяки виднеются из-под длинных рукавов бежевой толстовки, ссадина на щеке и лбу, на шее сзади красуется сине-фиолетовая отметина, больше напоминающую портал в космос, нежели гематому. Взъерошенные пшеничные волосы и темные круги под глазами информируют о том, что пару ночей Антон провел без сна, и причины вполне себе ясны. Хоть Арсения и не устраивает такое положение дела — он и сам выглядит не лучше, тем более что губа до сих пор иногда пульсирует болью, — мужчина молчит. Прекрасно понимает, что такие вещи нельзя отпустить ни за день, ни за неделю, ни даже за месяцы долгой и упорной работы над собой. Пусть лучше Шастун переживет эту ситуацию сейчас, чем потом, в более зрелом возрасте, наступит на те же грабли, что и сам Арсений. Да и Попов всегда готов подставить свое плечо, чтобы поддержать парня, поэтому все будет хорошо. У Арсения все под контролем.  — Вы что, замазывали синяки тоналкой? — Антон не смеется, в его изумрудных нет даже и намека на хоть какую-то жалкую усмешку. Его взгляд полностью серьезен, даже немного мрачноват, а само лицо парня хмурое, понурое, з а е б а н н о е.  — Ну не заявлюсь же я на работу побитой собакой, верно? — а вот Арсений давит из себя улыбку, пусть и не совсем искреннюю, пусть и косую.  — Арсений Сергеевич, я… Я хотел вам спасибо сказать еще раз, потому что если бы не вы, я бы, наверное, умер нафиг, — Шастун теребит широкое серебряное кольцо с печаткой на безымянном пальце, и губы кусает так, что на них остаются маленькие красные ранки. а губы-то у тебя вкусные шастун.  — Я должен помогать своим ученикам, Антон. Не переживай. И, если что, я всегда готов помочь тебе еще. Но, искренне надеюсь, что это больше не понадобится. Шастун поднимает глаза на мужчину и смотрит проникновенно, буквально в сознание внедряется. Арсений словно чувствует, как бродит в его голове Антон, заглядывает в самые сокровенные уголки, разгадывает многочисленные загадки души Попова, узнает все новые и новые вещи про мужчину. Как он оказывается закован в огромный лабиринт, из которого выход — только в сердце. Арсений чувствует, что Антон уже слишком близок.  — И… Тот случай на кухне. Не знаю, зачем я это сделал, просто я… Ну, неправильно все это, понимаете? И я не готов ни к чему такому, если что вдруг, — Шастун тушуется быстро, а щеки заливаются краской от смущения. А Арсений чувствует, как подрывается в нем что-то снова. А внутри него разгорается новая война. Может быть, еще более жестокая. Может быть, с еще большими потерями.