viraha

      Серёжа ведёт наспиртованной ваткой по спине — прямо по огромному кресту, который уже давно перестал кровоточить, — и Олегу стоит огромных усилий не закатить вредно глаза и не сказать, что от третьей по счету обработки лучше всё равно уже не станет. Ни от третьей, ни от пятой, ни от сотой шрам не исчезнет, но против внезапного упрямства Серёжи не попрёшь, поэтому Олег только помалкивает: если так Разумовскому проще, то пусть. Чем бы дитя ни тешилось, как говорится.       А Серёжа за его спиной дышит сорванно, немного зло и грустно, но явно пытается контролировать это изо всех сил. Давит ваткой на порез особенно сильно, отчего Олег шипит и дёргает плечами, а Серёжа вдруг виноватым голосом извиняется и кладёт свои ладони на его плечи, отбросив дурацкую ватку.       — Олег.       — М? — отвечает почти раздражённо, но понимает, что актёр из него так себе, а раздражаться на Разумовского Олег давно разучился.       — Прости меня.       Он удивлённо оборачивается — узкие ладони соскальзывают с плеч — и смотрит с немым вопросом. За что второй раз извиняешься-то, думает Волков.       Потом вдруг доходит. Качает головой и всем телом разворачивается к Серёже. Одеяло на кровати шуршит, потом точно придётся поправлять, ещё и все эти ватки-спонжики с пола собирать.       Серёжа сидит на старенькой табуретке весь в слезах и с самым сожалеющим видом в мире; у Олега голова почти кружится от осознания того, что он действительно чувствует вину за всё, что случилось — речь сейчас явно не только о том, что Олега вот так просто, считай, выкрали из собственной квартиры, словно блядскую принцессу, — потому что после всего произошедшего Олег привык сторониться Разумовского: вслух говорить только «Серый», в мыслях как можно чаще использовать фамилию и гнать подальше воспоминания о прошлом. А теперь вот они сидят лицом к лицу, и перед Волковым все настоящие эмоции Серёжи, этого, вроде бы, слишком много, но это было необходимо Олегу, который в какой-то момент, находясь подвешенным в сыром подвале, поверил, что никто за ним не придёт, потому что Серёже на него плевать было всегда. Такая искренность переламывает ребра и заставляет сердце биться чаще.       — Сними рубашку, — просит он с серьёзным лицом.       А на самом из одежды разве что нижнее белье, потому что Серёжа прямо настоял на том, чтобы проверить каждый миллиметр тела на предмет наличия ещё каких-нибудь серьёзных ран. Ну хоть в трусы додумался не лезть — и на том спасибо.       Дурак.       Серёжа, конечно, ничего не понимает, но рубашку послушно стягивает, потому что Олегу доверяет целиком и полностью. Не умеет не доверять после всего, что случилось.       На бледной груди, покрытой едва заметными веснушками, растянулся заживший шрам в виде креста, который с ним теперь на всю жизнь. Теперь Серёжа понимает, почему его попросили снять рубашку, но всё равно качает головой почти недовольно.       — Как парные, смотри.       Голос Олега слишком серьёзный, но Серёжа всё равно знает, что он опять шутит: по-дурацки и не особо забавно, потому что ему самому хочется снова заплакать от бессилия.       — А теперь штаны.       — Это ещё зачем? — спрашивает, хотя уже начал расстегивать ремень.       Олег молчит.       Чуть наклоняется к острой коленке и тыкает туда пальцем, не касаясь кожи. (а хочется, чтобы коснулся.) На том месте, куда указал Олег, был маленький овальный шрамик, который Серёжа заработал, когда убегал от хулиганов — лет в семь — и упал прямо на камень. Затем Олег показывает свою коленку — там тоже шрам, едва ли не один в один, но этот Волков получил в армии, годами позже.       Ещё несколько раз Олег показывает почти полностью идентичные шрамы у них, но Серёжа снова теряет эту хрупкую нить смысла: зачем он тыкает в шрамы? Просто следит за движением олеговой руки и молчит.       — Слушай, у нас так почти всю жизнь получалось: сначала у одного появляется шрам, потом — у другого такой же. Большую часть из них я делал, когда ты жаловался, что со всеми этими рубцами никогда не будешь красивым, но некоторые появлялись сами. — Олег смотрит Серёже прямо в глаза. Теперь точно не шутит. — Глупая видимость связи, наверное. Мне нравилось думать, что это действительно нас как-то объединяет, потому что мы были очень разными: Сергей Разумовский, который метит в МГУ, который окончил школу с красным аттестатом, который знает всё об искусстве, и его глупый дружок Олег Волков, который ушёл в армию, потому что завалил первую же сессию.       — Ты не был глупым! — тут же хмурится Серёжа. Он бы в жизни не стал водиться с кем-то тупым.       Олег пожимает плечами.       — Возможно. Но в глазах окружающих мы смотрелись именно так, понимаешь?       Серёжа закатывает глаза, мол, вообще-то не очень, но как скажешь.       — Короче, это очень глупо, но мне по-прежнему нравится это — наши одинаковые шрамы. И этот — тоже. Плевать, что там случилось, главное, что ты меня в итоге вытащил, а это может стать напоминаем о том, что у тебя есть сердце и совесть.       Серёжа встает с табуретки, чтобы обнять Олега, прямо так: раздетым до нижнего белья, с подсохшими дорожками слез на щеках и душой нараспашку. Без спросу усаживается на колени, хватает руками плечи и прижимает к себе близко-близко, словно Олег мог куда-то деться. Олег бы даже при желании сбежать не смог бы.       — Серёж.       Зовёт ласково, не напирает.       Впервые за последние годы именно так — не Серый, а Серёж.       Разумовский — Олег поправляется, потому что не Разумовский, а Серёжа — всё же отлипает от шеи и поднимает взгляд, но обнимать не перестаёт. Со стороны они, наверное, смотрятся очень странно: два взрослых раздетых мужика сидят друг напротив друга и обнимаются.       — Можно? — полушепот в звенящей тишине кажется каким-то слишком громким.       Олег кивает.       Последний раз они целовались ещё до Венеции, то есть очень-очень давно, за это время оба успели попробовать спать и целоваться с другими людьми, оба поняли, что есть куча тех, кто лучше в техническом плане, но своего — самого родного — никто не заменит. Наверное, им обоим нужна была эта огромная пауза.       И оба ужасно с к у ч а л и.       И оба наконец-то д о ж д а л и с ь.       — Я люблю тебя.       Голос у Олега страшно хрипит после такого длинного рассказа о шрамах, и Серёже хочется стелиться перед ним на колени, вымаливая прощение, но, судя по взгляду Олега, этого делать было не очень-то обязательно.       — Твои извинения не уберут ни шрамы от пуль, ни этот крест, но мне и не надо, чтобы это всё исчезло, хорошо?       Серёжа снова набрасывается на него.       Целует.