viraha

      В приюте всегда почему-то пахло больничным спиртом и несвежим хлебом; возможно, это было из-за ассоциации с зелёными стенами, но Серёже этот запах никогда не нравился: он ощущал себя небезопасно, словно действительно оказался в больнице и его везут на операцию без наркоза. В их с Олегом общей комнате этого запаха не было никогда, пахло только волковскими футболками и мылом. В жару иногда — потом, но даже этот запах не был таким неприятным, как больничный спирт, смешанный с хлебом. От этого запаха буквально мурашки бегут по телу.       А в их комнате не так. В их комнате безопасно. Рядом с Олегом безопасно: Серёжа целиком, полностью и безгранично доверял ему, потому что Олег умел и тайны хранить, и за обоих постоять, и башка у него работала, как надо — только почему-то в школе все учительницы звали его тупым и предвещали невеселую судьбу в армии, но Серёжа-то точно знал, что Олег действительно умный, просто немного не в том смысле, в котором, видимо, было надо окружающим. Да, он не очень-то любил зубрить все эти определения из учебников по алгебре или химии, зато был очень находчивым и логичным. Серёже он за это и нравился.       Серёже он в принципе нравился — без каких-либо причин или исключений, весь и полностью. Даже эта его нерешительность нравится; сейчас, конечно, немного раздражает, но Серёжа точно знает, что позже будет думать, какой Олег заботливый.       А сейчас хотелось побеситься.       Волков сидит на краю кровати, и Серёже был не очень понятен ход его мыслей: вроде бы, тебе хочет дать человек, в которого ты влюблен (и который влюблен в тебя, что не менее важно), — это же хорошо, верно? Серёжа был бы в восторге. В смысле, он и был в восторге, когда первый раз подрочил Олегу, а сейчас они — или только он, кто же знает теперь — хотели заняться сексом, что должно было быть раз в пять приятнее, особенно для Олега.       Так и чего он тогда настолько бессмысленно мнётся?       Серёжа немного раздражённо и слишком показушно закатывает глаза, чтобы снова подчеркнуть свою позицию насчёт мнения Олега.       — Волк.       Голос властный, как и всегда, но немного мягче, чем обычно, потому что с Олегом Серёжа не мог иначе — против воли хотелось быть нежным и ласковым; Серёжу сколько угодно могли задирать старшие — гордость у него никто отнять всё равно не сможет, потому что Разумовский точно знает, что он лучше всех них, но он никогда не стал бы говорить этим тоном с Олегом, потому что с Олегом только так — только на равных, никак иначе.       И к тому же Олег его от этих старших сам же и защищал…       — Я не могу. — Он поднимает чуть испуганный взгляд своих красивых карих глаз на Серёжу. Олег редко пугался. — А что если тебе будет больно?       Это правда так важно для него?       Серёжа переползает от изголовья кровати к Олегу за спину, чтобы положить подбородок на его крепкое плечо, а руками обвить талию. Кровать неприятно скрипит, в очередной раз напоминая, что они вообще-то все ещё находятся в этом аду, но, видимо, даже в котле Сатаны можно было неплохо проводить время, главное — чтобы с нужным человеком.       Эта мысль греет душу и сердце. Серёжа целует щеку Олега, от которого пахнет домом.       Никакого больничного спирта и хлеба.       — Или если что-то пойдёт не так? Придётся звать воспиталок, а они…       — Не называй их воспиталками, это некультурно. И ничего не произойдёт, тем более, я сам всё это предложил.       Олег, кажется, закатывает глаза. Они оба иногда были излишне драматичны друг с другом.       — Иногда я забываю, почему вообще люблю тебя, — фраза должна звучать недовольно, но Серёжа даже с закрытыми глазами знает, что Волков улыбается — слышно по голосу слишком уж хорошо.       — Ах вот как… — тянет Серёжа и вдруг резко начинает щекотать Олега, не отрывая своей головы от его плеча.       Волков, конечно, дёргается и тут же начинает непривычно громко смеяться, отчего самого Серёжу подбивает улыбнуться хоть краешком губ, но он лишь продолжает свою пытку без тени веселья, словно действительно обиделся; Олег пытается отбиться от его рук, но плохо себя контролирует из-за рвущегося против воли наружу смеха. В конце концов хлопает Серёжу по рукам и сквозь смешки устало просит остановиться, на что Серёжа тут же прекращает дурачиться и спокойно возвращает пальцы на крепкий олегов торс. Под ладонями чувствуется отголоски биения сердца: ритм сильно сорван и слишком уж быстрый, и всё это из-за (или благодаря) самого Разумовского.       — Ну серьёзно…       Договорить Волк не успевает, потому что Серёжа чуть наклоняет голову и целует чужие губы, не давая больше никакой возможности для возражений. Это работает безотказно, и уже через несколько минут Олег покорно отвечает на поцелуй, забывая, что он хотел там сказать.       Серёжа отстраняется на пару секунд, чтобы помочь Олегу окончательно забраться на эту скрипучую кровать, и тут же валит его спиной на подушки, слыша, как доски каркаса отзываются возмущенным громким звуком; они оба смеются с этого где-то минуту, но затем Серёжа вспоминает изначальную цель всего этого и перекидывает ноги через бедра Олега, нависая над ним с хитрой ухмылкой. Длинные рыжие пряди касаются загоревшего на летнем солнце лица.       Приятно.       Им обоим.       — Всё ещё хочется что-нибудь сказать? — довольно растягивает Разумовский и оставляет влажный поцелуй где-то в районе открытых разрезом футболки ключиц.       — Кажется, нет, — выдыхает Олег, изо всех сил стараясь не быть слишком громким, потому что по обе стороны стены находились их соседи по приюту, и у всех бы возник весьма логичный вопрос, что, собственно, происходит.       Запрокидывает голову, позволяя Серёже подняться с поцелуями к шее.       — Вот и славно, — шепчет Разумовский куда-то в кадык.       Горячее дыхание мажет по коже, и это немного щекотно, но больше приятно, поэтому Олег ещё сильнее выгибается под Серёжей, которому, кажется, действительно нравится целовать его везде, где только можно. Ещё минуты две он именно этим и занимается, стараясь не оставлять слишком ярких засосов, иначе могли пойти слухи, а придумывать себе девушек им надоело ещё год назад, — в итоге на загорелой коже остается два влажноватых розовых пятнышка, которые пройдут минут за семь. Олег трет их ладонью, а Серёжа отлипает от его шеи, чтобы резко спуститься вниз, к самому паху.       Им по семнадцать, и гормоны ощутимо бурлят в крови — именно так Олег оправдывает то, что у него уже крепко стоит, но Разумовскому его оправдания не то чтобы сильно сдались, ему вообще плевать, как быстро завёлся Олег, главное — завелся, поэтому он сразу кладёт ладонь на вздыбленную ширинку и смотрит с искренним восхищением.       — Стой, погоди, — просит Волков внезапно севшим голосом, поднимаясь на локтях.       Серёжа немного испуганно убирает руку, как будто Олег мог его ударить, но тот лишь качает головой с улыбкой и тянет Серёжу на себя, они снова долго-долго целуются, и перед глазами бегут цветные пятна от того, как много оба чувствуют друг к другу — по крайней мере, точно в данный момент, потому что это было и возбуждение, и восхищение, и бесконечное уважение, которое проявлялось в простейших мелочах; только после Олег меняет их местами: сам оказывается сверху, нависая над изумленным и раскрасневшимся Серёжей, который такого поворота вообще не ожидал, а Серёжу не сильно подминает под себя. Так целоваться становится почему-то приятнее, но и Серёжа на самом деле не то чтобы собирался терять собственный контроль над ситуацией: он вцепился руками в шею Олега и держался так крепко, что вырваться было сложно.       Вырваться из цепкого захвата рук получается только тогда, когда Олег намекает, что хочет уже раздеваться, на что Серёжа улыбается, мол, а мне и так нормально, и приходится ещё лишние — хотя какие лишние, если любая секунда, проведённая рядом с Серёжей, казалась нужной и важной, необходимой — минуты две расцеловывать его лицо, шуточно умоляя отпустить. Серёжа в конце концов сжалился и расцепил ладони, а Волков поспешил немного отстраниться и стянуть футболку. Катастрофическое упущение бога было в том, чтобы сделать людям всего две руки, потому что Олегу жуть как хотелось продолжать лапать Серёжу, но сейчас он был слишком занят дурацкой футболкой, а впереди ждали ещё джинсы с ремнем и вещи Разумовского.       В процессе они оба неловко сталкиваются руками-локтями-ногами, потому что кровать была узкой, а вставать желания не было, и приходилось немного тормозить, потому что они начали оба смеяться друг с другом, убивая на какое-то время абсолютно весь настрой, чтобы затем опять вернуться к ужасному возбуждению: оба ведь все-таки давно хотели сделать именно это и именно друг с другом, поэтому сейчас уже отпираться бессмысленно.       Когда на каждом из одежды остаётся только нижнее белье, Олег перегибается к их нычке. Это где-то между каркасом кровати и матрасом — там сбоку запрятан тюбик смазки, который сильно сплющился от такого положения, и лента презервативов нужного размера. Щеки у обоих наливались краской, когда они вспоминали, как пришлось попотеть, чтобы сначала понять, где это всё достать, а потом ещё и подбирать презервативы по размерам — тут ведь были и на Олега, и на Серёжу.       Раза два Олег уже точно пытался растягивать Серёжу пальцами, один раз наблюдал за тем, как Серёжа сам это делает и ещё один — смирно лежал на старой приютовской койке, пока Серёжа растягивал его. Во всех случаях это было очень-очень приятно, разве что, возможно, в самом начале слишком смущающе, но уже на второй раз они к этому привыкли. И всё же сегодня они собирались пойти чуть дальше, чем обычно.       Сегодня всё кажется каким-то особенно странным.       Будоражащим.       Серёжа смотрит с доверием, когда Олег откладывает в сторону презервативы, но берет тюбик и открывает его крышку, немного выдавливая на пальцы; пока Серёжа, закусив губу, стягивает и нижнее белье, Олег всё-таки добавляет ещё смазки и покорно ожидает, когда Разумовский устроится так, как ему удобно: подложит под поясницу одну подушку, а вторую правильно согнет напополам у изголовья, чтобы лежать так, чтобы всё видеть. Это они уже делали, так что с конкретно с этой частью проблемы вряд ли будут, но что-то может пойти не так непосредственно в самом процессе, и вот этого Олег боялся больше всего, потому что слышал кучу пугающих историй.       И всё-таки, если Серёжа сам настоял, значит, он действительно этого хотел, поэтому Олег откладывает и смазку, а затем, устроившись между его узких бёдер, осторожно проник одним пальцем внутрь, кладя свободную ладонь на худой живот Серёжи, который он вытягивает ещё сильнее при вдохе. Серёжа тут же прикрывает глаза и выгибается в попытке насадиться сильнее самостоятельно, но именно для этого Олег и положил свою ладонь на его живот — чтобы осторожным поглаживанием немного тормозить Серёжу, у которого была привычка слишком всё торопить, будто, если не сделаешь что-то как можно скорее, потом уже будет поздно.       Серёжа тяжело выдыхает, а его зрачки затягиваются возбужденной дымкой; глаза из голубых становятся какими-то синюшными.       Олег старается быть максимально осторожным и терпеливым, растягивает долго и со вкусом, быстро находит простату, но Серёже, видимо, осторожно и терпеливо было не особо нужно, потому что он всё хныкал и просил о большем, кусая собственные костяшки пальцев. Волков, наблюдая за этим снизу, тоже хотел сделать всё по-быстрому, чтобы уже поскорее приступить к тому, что они ещё не пробовали, но приходилось тормозить не только Серёжу — ещё и себя, потому что так было совсем нельзя. Что бы там ни болтал Серый сверху о том, как он хочет, а порвать себя же он явно не желал, просто возбуждение отшибло ему все мозги нахрен — приходилось его контролировать.       Второй палец проскальзывает легко и тут же исчезает по самую костяшку вместе с первым; Серёжа сильно изгибается, а Олег наблюдает за своими же действиями, впервые осознавая, насколько это зрелище на самом деле восхитительное и возбуждающее.       Взгляд поднимается к истекающему смазкой члену Серёжи, и Волков перемещает руку с живота на него, чтобы повести от основания до головки и почувствовать, как Серёжа под его руками буквально вьется. Тихо поскуливает от удовольствия, пока Олег добавляет третий палец. Смазки становится вдруг слишком мало, поэтому приходится убрать одну руку с члена и кое-как добавить ещё, на что Серёжа мычит — то ли недовольно, то ли с одобрением, но Олег на всякий случай быстро возвращает ладонь на ствол, несмотря на то, что дрочить Серёже сейчас будет трудновато, потому что Олег уже сконцентрировался немного на другом.       — Господи, ты же в курсе, что я не фарфоровый? — сквозь сдавленные полустоны еле-еле выдавливает из себя Серёжа каким-то слишком уж писклявым голосом, будто ещё совсем не сломавшимся.       — Не фарфоровый, но чувствительный.       Серёже большого труда стоит в таком состоянии выдавить из себя настоящую ухмылку, потому что сил хватает разве что на всхлипы удовольствия и выгибания, но он справляется с этой задачей на отлично, растянув губы в хитрой улыбке, которая так нравилась Олегу (и, кажется, его члену тоже).       — Туше.       И тут же ему приходится одной рукой сжимать белую простынь, а второй снова глушить рвущиеся наружу стоны.       Олег понимает, что снова при каждом толчке пальцев попадает на простату. Действительно, туше.       Четвертый палец не ощущается болезненным только потому, что Олег тратит действительно кучу времени на подготовку и делает всё максимально аккуратно. Смазка стекает буквально отовсюду и влажно хлюпает при каждом движении пальцев, а Серёжа сверху смотрит прямо на Олега и от этого звука у него внутри всё горит возбуждением, но Олег пережимает основание члена — кончить сейчас ни за что не даст.       От перевозбуждения по щекам текут слезы, но Серёжа вдруг обнаруживает, что ему так даже нравится. Нравится перекладывать контроль под чужую ответственность, особенно на того, кому он доверял больше всего на свете.       Второй рукой — той, что раньше крепко держалась за простыни — Серёжа сжимает один из своих сосков и выгибается из-за этого ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда ещё сильнее, если он весь извился на этой дурацкой кровати перед Олегом, который будто и не замечал этого.       — Волков, ты можешь уже просто… — не договаривает, потому что опять хочется скулить в голос и приходится затыкать самого себя, пока Олег снизу ухмыляется.       Серёжа думал, что это его фишка — хитро тянуть улыбку и бесить этим всех окружающих, но Олег, оказывается, тоже умел таким быть.       И всё-таки он вытаскивает пальцы. Разумовскому, вроде, хочется возмутиться, почему это он остановился, и вообще теперь внутри была непривычная пустота, которую хотелось чем-то заполнить, но до слуха вдруг донёсся шелест упаковки, и Серёжа понял, что Олег пытается разорвать квадратик презерватива; он немного возится — Серёжа понимает, что тот все же ужасно нервничает, поэтому, вероятно, его руки сейчас ужасно тряслись, и от этой мысли улыбка сама рисуется на губах. Серёжа чувствует себя влюбленным.       И возбужденным вообще-то.       — Поверить не могу: ты так легко можешь уложить пацанов, но с каким-то презервативом не справляешься, — поддразнивает Разумовский, но сразу затыкается, потому что понимает, что Олег уже со всем справился.       Нетерпеливо ерзает на подушках и возвращает пальцы в рот, чтобы точно ничего не вырвалось; Олег снова сидит между его бёдер и, крепко схватившись за них обеими ладонями, осторожно входит сразу наполовину одним слитным движением. У Серёжи внутри всё распирает, но в приятном смысле, он откидывает голову назад от этого ощущения и жмурит глаза до белых пятен. На ребре ладони точно останутся следы от зубов, которые пройдут ещё нескоро.       — Ты как? — заботливо спрашивает Волков и ослабляет хватку на бёдрах, чтобы погладить их.       Серёжа вместо ответа закидывает ему одну ногу на плечо, а вторую — на поясницу, пытась прижать к себе Олега, чтобы тот продолжил; он всё понимает и входит до конца: их кожа соприкасается, и Серёжа снова начинает плакать от чересчур сильного возбуждения, которое вдруг накрыло его полностью. Прав был Олег, когда говорил, что он не фарфоровый, но чувствительный.       На слова сил совсем не остаётся, Серёже хочется только метаться по постели под внимательным взглядом карих глаз и бесконечно много стонать от заполнившего его удовольствия.       Буквально.       Стонать, конечно, не получится, потому что они все ещё были, считай, на слуху у слишком многих, но по крайней мере не на виду.       Широкие ладони на бёдрах Серёжи ползут вверх — к талии, и Олег начинает двигаться. Серёже кое-как хватает сил — и смелости — открыть глаза и посмотреть на Волкова. Они вдруг кажутся друг другу особенно уязвимыми в данный момент, потому что у Серёжи все ещё в глазах стояли слезы наслаждения, а у Олега вид одновременно какой-то обеспокоенный, но одновременно с этим по его щекам поплзли красные пятна от возбуждения, значит, ему тоже всё нравилось.       Разумовский отпускает свою руку, перестав её кусать, и перемещает обе ладони на плечи Олега. Они сейчас слишком далеко друг от друга, но Волков намек понимает отлично, поэтому свои руки снимает с прямой мальчишеской талии и перемещает куда-то по обе стороны от лица Серёжи, тут же наклоняясь к нему, чтобы глубоко поцеловать. Так становится в разы приятнее, и проблема со слишком сильным желанием Серёжи стонать оказывается решена.       Олег начинает двигаться и одновременно с этим продолжает целовать Серёжу, это выходит как-то смазанно и слишком неаккуратно, потому что они оба сейчас были сосредоточены на другой части всего процесса, но так было даже лучше, приятнее. Они ловили губами стоны друг друга и глушили их, пытаясь контролировать то себя, то другого; кровать продолжала тихонько скрипеть, но зато не стукалась изголовием о стену (а могла ведь), поэтому это не так уж страшно: все равно почти никто не услышит этих звуков в соседних комнатах.       Олег постепенно начинает входить сильнее и глубже — быстрее, а серёжин член оказывается зажат между их тел и при каждом толчке грубо терся о кожу, но сейчас это тоже казалось чем-то ужасно приятным. Серёжа крепко впился ногтями в шею Олега, а тот только молчал, потому что знал, что сейчас уж лучше так, чем потом отвечать на вопросы, кто же это в их комнате так громко стонал.       Тесно.       Жарко.       Х о р о ш о.       Они подстраиваются под ритм друг друга, и уже перестаёт быть чётко ясно, кто кого трахает, потому что Серёжа тоже старался подмахивать бедрами, чтобы насадиться сильнее. Приходится продолжать целоваться, хотя губы уже, наверное, у обоих сильно распухли и точно были влажными, но Серёжа и Олег оба понимали, что если сейчас отстранятся, то кто-нибудь обязательно застонет слишком громко — у Волкова уже тоже выключилась всякая бдительность, ему хотелось так же хрипло отзываться на приятную узость Серёжи, но вместо этого приходилось только целоваться. Впрочем, не худший исход.       Разумовский почувствовал, как внизу живота всё перевернулось и снова горячо зажглось слишком сильным возбуждением, он тут же начал поддаваться ещё сильнее, чувствуя, как бедра сводит от наслаждения. У Олега тоже дрожь пробегает по телу, он понимает: вот-вот кончит — он и Серёжа, поэтому пытается двигаться ещё сильнее.       Проходит не больше пары минут.       Серёжа буквально вгрызается ему в губы, чтобы не стонать, но по его щекам всё равно бегут слезы, а Олег делает какой-то особенно глубокий толчок.       Глаза слипаются от приятной усталости, хочется тут же завалиться спать, однако сперма быстро подсыхает — это они оба выяснили ещё несколько месяцев назад, поэтому Олег выходит из расслабившегося тела, стягивает презерватив и берет оставленные на тумбочке салфетки. Ну прямо супер-человек — столько дел сразу может выполнить, ещё и другим поможет.       Салфетка и завязанный презерватив летит в маленькую мусорку в виде коробки, которой они обзавелись не так давно, чтобы туда-сюда не мотаться в таких случаях.       Олег наконец-то может тоже расслабиться. Падает рядом с тяжелодышащим Серёжей и выдыхает.       — Ахуеть, — всё, на что хватает сил.       — Не матерись, ты становишься похож на быдло, — сквозь свои странные ахи-охи тут же отзывается Серёжа.       Олег закатывает глаза. Серый шутит, конечно, но до чего же он иногда бесит этими своими «это некультурно».       — В следующий раз ты сверху. У меня все тело ломает.       Серёжа смеётся и кладёт щеку на чужую широкую грудь, обнимая Олега одной рукой.       — Да я только с радостью.