viraha

      Им с Серёжей уже далеко не семнадцать: словом, многие вещи в жизни стали куда проще, другие наоборот — сложнее. Чтобы купить теперь алкоголь, например, не надо было придумывать никаких фокусов, даже паспорт обычно не спрашивали. И хотя это было по большей части абсолютно бесполезно — Серёже из-за таблеток спиртное противопоказано, а Олег не пьёт в знак солидарности и по работе тоже как-то не положено, — само осознание этого грело душу.       А вот вещь, которая после двадцати пяти стала немного сложнее в исполнении, — секс. У Серёжи начались периодические судороги прямо во время оргазма, в основном на бёдрах, потому что напрягались больше всего именно они. Когда это произошло в первый раз, Серёжа больно отпинал Олега ногами, потому что не мог контролировать себя; в итоге они оба свалились с кровати, громко смеясь. А кровать вообще-то была ужасно большая, как такое вообще произошло до сих пор оставалось вопросом, но с тех пор Олег строго следил за тем, чтобы Серёжа хотя бы пытался жить нормально: питаться не этой гадостью из автоматов двадцать четыре на семь, а здоровой пищей, спать минимум семь-восемь часов в сутки и на свежем воздухе иногда бывать. И всё же судороги никак не желали пропадать окончательно. С этим пришлось смириться.       У Олега всё как-то попроще, он ведь после армии пришёл наученный жизни и куда более здоровый, чем раньше, но иногда в голову могла ударить мигрень. Олег об этом говорить не любил, но Серёжа и без слов понимал — ПТСР ведь никуда не могло просто взять и раствориться. Они об этом так и не поговорили — они о многом так и не поговорят, потому что у обоих появились свои мелкие секреты, которые хотелось хранить не потому, что это было тайной, а лишь бы в очередной раз не ранить самого близкого в мире человека.       Сегодня, кажется, был такой же обычный день, как и всегда. И секс тоже начался так же скучно и обычно, как и всегда: медленные ленивые поцелуи, перетекающие в глубокие, в итоге привели к тому, что они оба стянули друг с друга всю одежду; Серёжа со смешком выцеловывал чужой пресс, пока его не подмяли под себя, — Олег навис над ним, схватив оба запястья в одной руке, а второй упирался в подушку и неспешно водил носом по щеке Серёжи. Нежно так, совсем осторожно и с огромной любовью. Серёжа на это поначалу только улыбался и ждал дальнейших действий, но вдруг Олег случайно сжал запястья чуть сильнее, чем раньше, и улыбка на веснушчатом лице поблекла. Волков этого не заметил — слишком был занят тем, что покрывал бледную шею поцелуями.       Серёжа вдруг замотал головой, освобождая свои руки из захвата.       — Нет, стой, прекрати, — забормотал он и живо вылез из-под Олега, который даже не сопротивлялся. Только смотрел с явным удивлением. И не потому, что обломилось, а потому, что быстро догадался, что Серёже стало некомфортно. — Я так не могу, прости.       Сбитое дыхание отдавалось эхом в ушах.       Волков подтянул тонкое одеяло, сбитое ещё минутами ранее к краю постели, и осторожно накинул его на плечи Серёжи, который весь моментально сжался, стал очень-очень маленьким: подтянул к себе колени, обнял их и положил туда голову щекой. Глаза из темно-синих от возбуждения стали прозрачнее воды, словно вот-вот могли покатиться слезы по щекам.       — Что случилось? — обеспокоенно интересуется Олег и садится рядом, но старается соблюдать дистанцию в несколько сантиметров. Если Серёжа его оттолкнул, значит, по какой-то причине, сейчас ему было некомфортно от чужой близости, а комфорт Серёжи — самое главное для Олега.       Разумовский выглядит незащищённым.       От этого осознания внутри тут же нарастает беспокойство: Серёжа обычно ни при каких обстоятельствах не позволяет себе выглядеть таким. Его тактикой было закатывание глаз или попытка высмеять, если что-то действительно шло не так; пожаловаться, сказать, что Олег как-то не так трахает, посмеяться с этого вместе и забыть на пару дней об этом, чтобы потом снова заняться сексом — на этот раз нормально. В крайнем случае — просто уйти, не показывая своей слабости, потому что, как известно, лучшая защита — это нападение, а Серёжа и в том, и в другом был очень даже хорош.       — Я просто… — голос мягкий, тихий. Осторожный.       Он замолкает и нервно вцепляется ногтями в кожу на коленях.       Олег знает, что сейчас лучше не приближаться, но быть рядом — обязательно, поэтому только молча ждёт, когда Серёжа действительно захочет рассказать, в чем дело. Возможно, он будет молчать, но и тогда уходить будет нельзя. Тут ведь не в разговорах дело, а в том, чтобы просто показать, что они есть друг у друга, что они всегда рядом: Олег в любой момент готов выслушать Серёжу, Серёжа — Олега.       Тишина длится ещё несколько минут, а затем Серёжа поворачивает к нему свою голову, глядя глаза в глаза.       — Я думал, всё только шутят про эти тупые тюремные вещи, ну, знаешь, упавшее мыло и всё такое, — говорит совсем тихо, словно и не для Олега, а для самого себя мысли вслух озвучивает, интимно, но не в пошлом смысле, — оказывается, нет. У них такое развлечение интересное было: загадывать загадки без капли логики и…       Снова затихает.       Олег не спрашивает, кто эти загадочные «они» — без лишнего разглагольствования всё понятно.       — В общем, конечно, Птица всегда успевал до того, как произошло бы что-то непоправимое, но иногда меня успевали облапать. А в другой раз один из них прижал меня за руки к полу. Кажется, тогда Птица — или я сам — вывернул ему запястья. Круто, да?       Вот оно что, думает Олег.       Он ведь сейчас буквально нависал над Серёжей, заламывая ему руки, и сам этого не замечал, действовал по чистой привычке.       Рассветное солнце лениво ползёт лучами по комнате, пробираясь через стекла огромных окон, которые они забыли зашторить, потому что слишком уж были увлечены друг другом; в его бледном свете Олег замечает, как по щеке Серёжи влажной дорожкой стелится одинокая слеза. Разумовский тут же утирает её, но слез становится только больше.       У Олега от этого зрелища что-то рушится внутри: бухает к самым ногам, и в горле ещё першить начинает. Он пытается собрать себя по частям и подобрать нужные слова, которые никак не хотят формироваться в предложения.       Они видели друг друга всякими, но настолько уязвимыми оба разучились быть лет в двадцать.       Взросление напрочь убивает такие вещи.       — Прости за это, — хныча, говорит Серёжа и безуспешно пытается остановить поток слез.       — Пойдёшь ко мне? — тихо спрашивает Олег и не уточняет контекст вопрос, потому что знает, что Серёжа и сам всё поймёт.       Серёжа действительно всё понимает — тут же сбрасывает одеяло с плеч и падает в объятия Волкова, словно им обоим снова по тринадцать, словно Серёжу снова трогают местные хулиганы, словно Олег снова зовёт его только грубоватым «Серый». Какой, блин, Серый, если он рыжий?       Правда, в тринадцать они точно не обнимались голыми — оба бы это запомнили на всю жизнь, но тогда они ещё даже не знали, что так можно: чтобы два пацана и вот так.       Олег кладёт голову на рыжую макушку и гладит ладонями узкую спину, пока Серёжа вцепляется ладонями в его шею. Да, сейчас они оба голые, но весь подтекст вдруг исчезает. Возбуждение давно сошло на нет у обоих.       — Ты же знаешь, что я остановлюсь в любой момент — только скажи, — твердый голос превращается в полушепот.       — Конечно.       — Тюрьма позади, а я тут, с тобой. Меня бояться не надо.       Серёжа вдруг снова начинает слабо всхлипывать. Утыкается носом ему прямо в шею и жмется крепко-крепко.       — Я люблю тебя.