Ледоколами на юг

До отеля Леона добирается на вызванной Гектором Рафиано посольской машине. Умудрённый опытом пожилой водитель-бергер клянётся, что потом доставит эрэа Леону на приём и вернёт в отель в целости и сохранности. Под угрозой быть лишённым привилегий административно-технического персонала посольства. Про сумку и блокнотик она не вспоминает, боясь даже оглянуться в сторону сидящего в джипе соберано. Ричард Окделл возмущается, что Леона опять собирается оставить его одного. По-взрослому замечает, что, если бы она днём была с ним, её бы не обокрали. Она отшучивается, что воровать у неё больше нечего. — Если я не вернусь к утру, вызови полицию, — устало просит Леона, роясь в чемодане в поисках вечернего платья. — Пускай они со мной разбираются. В конце концов, тебе не поручали за мной присматривать. Приключения на свою задницу предпочту искать в одиночку. Ричард Окделл кривит губы, садясь на заправленную кровать перед сидящей на полу с чемоданом Леоной. — Не я же здесь ребёнок высокопоставленного отца, — цедит он — ей кажется, что он завидует, но он ничегошеньки о ней не знает, иначе посочувствовал бы. — Всё равно на меня повесят всех кошек. Мол, я за тобой не уследил и всё такое. Нужен тебе этот приём? — Этот высокопоставленный отец первый будет радоваться, если я помру, не беспокойся. Он тебе даже приплатит, если ты поможешь ему от меня избавиться, — мрачно шутит она — да в общем-то в каждой шутке доля шутки. — Знаешь, не каждый день тебя приглашают сразу и экстерриор Гектор Рафиано, и соберано Рокэ Алва. Об обстоятельствах приглашения лучше не думать. После пережитого ею стыда за поразительную и совершенно не свойственную ей наивность и неожиданно воспылавшее страстью к Рокэ Алве и предавшее её тело у Леоны остаётся ровно одно желание — нет, не зареветь, заревёт она потом, когда вернётся, а попросить у Рокэ Алвы прощения за глупый вопрос, едва не испортивший безвозвратно отношения Талига и Кэналлоа, не дождаться его реакции и сбежать на край света с чувством выполненного долга. — Дались они тебе, а? Всего лишь мужики в костюмах, всё как у нас в вузе, только рангом повыше! Тебе ли не знать, что они обычно и есть самые мерзкие проходимцы? — Ричард Окделл морщится, как будто съел лимон целиком. — Да знаю я, знаю! — Леона наконец достаёт платье и встаёт. — Извини, конечно, но чем больше времени мы проводим порознь, тем лучше. Давай не будем портить друг другу вечер! Доклад ты можешь и без меня повторить. Без обид, ладно? Мы не друзья-приятели. Да что я несу, Леворукий? Мы же практически не знаем друг друга! Она смотрит в окно: Алвасете тонет в лиловых сумерках, разбавленных оранжево-песочными и кроваво-алыми полосами. Смотреть в закат — дурная примета, но Леона не может оторвать взгляда — такое небо её всегда завораживало. Впрочем, столичный мегаполис никогда не спит, и она тоже готовится не спать вторую ночь подряд, три часа в самолёте не в счёт. Оранжево-малиновые пятна расцвечивают кровать и совсем не по-взрослому обиженное лицо Ричарда Окделла. Леоне кажется, что в его глазах мелькает оттенок искреннего беспокойства за неё, но сегодня она всё время додумывает за людей их чувства, так что пора перестать доверять себе на этот счёт и тешить себя иллюзиями, что кому-то действительно не всё равно, что с ней случилось и ещё случится, что кто-то действительно может помогать ей от чистого сердца. — А как же твой доклад? — Похоже, большую часть её слов он пропустил мимо ушей, вот болван. Леона начинает злиться: Ричард Окделл становится слишком навязчивым и ей это совсем не нравится. — Твоё выступление на день раньше моего. Леона раскатисто смеётся — папенька бы непременно отметил, что девочке не пристало ржать как лошадь, но ей всё равно. — А ты сам как думаешь? — шипит она, наклоняясь к прикроватной тумбочке и доставая шкатулку с украшениями. — Даже если у моего доклада будет стопроцентная научная новизна, на четыреста процентов сделанные самостоятельно выводы и исполнение, заслуживающее все киношные премии за актёрское мастерство, мне никогда не получить диплом лауреата конференции. Я Манрик, я, Леворукий и все кошки его, — всё ещё дочь своего отца, Леопольда Манрика, и лишь одна моя фамилия — веский повод держать меня подальше от всяких наград, привилегий и хороших должностей. А то подумают ещё, что отец дал взятку. Никто не хочет связываться. Отец же вечно распинается, какая у него никудышная и никчёмная дочь. Все думают, что он за меня платит везде. И что в университет меня взяли благодаря его деньгам и связям. Спасибо, что хотя бы оценки нормальные ставят. Да тьфу, куда меня несёт? Что-то я сегодня слишком разговорчивая с незнакомцами. Леоне кажется, что она собирается на собственные похороны. Поэтому выглядеть нужно на миллион — помирать, так с музыкой. Хорошо, что она захватила самые парадные серёжки с крупными голубыми жемчужинками из Хексберг — выбирала под цвет глаз, когда ездила с одноклассниками на экскурсию в местный Морской музей. Она хорошо помнит: она сделала эту покупку специально, после того, как один не очень умный индивид сказал, что ей с её рыжими волосами не подходят бледно-голубые глаза, и получил учебником химии по башке (учебник истории Леона тогда поберегла, она помнит даже это, имени обидчика только не помнит). — Ты никогда не думала, что пора показать всем, как они ошибаются в тебе? — совершенно искренне изумляется Ричард Окделл. Леона давится вдохом: глупый наивный ребёнок совсем не понимает, как устроена эта жизнь. — А какая разница? — У неё начинается истерический смех. — Нашу семью всё равно в политической элите Талига недолюбливают. Несколько кругов назад наши предки были выскочками без роду и племени. Казалось бы, сколько воды уже утекло, наследуемые титулы все были упразднены, а Талиг помнит. Ты ведь не думаешь, что, если купить старую разваливающуюся машину, она в один прекрасный день превратится в джип соберано Алвы? И да, я тебя не просила давать мне советы. — Какое-то странное сравнение… — пожимает плечами Ричард Окделл. — Ладно, я просто хотел тебе помочь, думал, вечер вместе с коллегой по универу как-то поможет тебе оправиться после кражи, ты выглядишь очень несчастной с тех пор, как пришла. Да пошёл ты! Уволь, твоя помощь — это последнее, что мне нужно! — Давай я буду всё время улыбаться, как клоун? Так будет лучше? Даже если без настроения? — огрызается она. — Уходи! — приказывает, срываясь на крик, и натягивает на лицо дежурную фальшивую улыбку. — А глаза всё равно как будто из морозилки не доставали, — не унимается упрямый мальчишка. — У-хо-ди! — Леона цедит по слогам, стараясь взять себя в руки и успокоиться. Он нехотя встаёт с кровати и понуро плетётся к двери. — Только будь осторожна! — просит настырный Ричард Окделл уже в дверях, напоследок повернувшись к ней. — Хорошего вечера! — игнорируя его просьбу, бросает Леона ему в спину. От гнева хочется выть. Ей кажется, что чаша её терпения уже давно переполнена, а злость, эта бурлящая раскалённая лава, льётся через край. Леона сжимает кулаки и с силой ударяет ими о закрытую дверь. Возникает предчувствие, что сегодняшний отвратительный день — один из таких дней, когда лучше было бы вообще не выходить из дому, может стать ещё хуже. Кровь внутри закипает, и её тело требует сбросить напряжение и расслабиться. Леона знает только один способ, который точно поможет, но, увы, не с кем. Ли слишком далеко отсюда, а справляться своими силами… Не сегодня. Сегодня её тело наказано за слабость перед властным и опасным кэналлийцем с глазами из самого синего льда. Смешно. Кажется, ей нравятся мужчины с ледяными глазами: Олаф Кальдмеер, Рокэ Алва… И у неё самой такие же. Ей часто говорили, что она никогда не улыбается глазами, даже если ей весело или радостно. Глаза Олафа Кальдмеера улыбаются — она заметила — каждый раз, когда он смотрит на своего Ротгера. Ли только в этот ряд мужчин не вписывается. Его глаза Леона всегда сравнивала с угольками, которые едва-едва, но тлеют и могут, когда надо, разжечь большой пожар. Только лёд в глазах Леоны они так и не растопили. На этой грустной ноте она быстро принимает душ, натягивает своё вечернее платье с прозрачной спиной и такой же прозрачной полоской от шеи до талии, подчёркнутой кожаным ремнём, платье от дома моды Марианны Капуль-Гизайль, украшенное рисунками белых и бирюзово-голубых цветов, размещённых на груди и полосками на всё том же прозрачном фоне от талии к коленям, чередуюсь с полностью чёрными однотонными полосками. Надевает серёжки с крупным жемчугом, подчёркивает серебристо-лазурными тенями и чёрным карандашом глаза, наспех расчёсывает непослушные кудрявые волосы и убегает вниз к посольской машине в своих чёрно-голубых босоножках на небольшом, но массивном каблуке. *** Рокэ расслабляется перед встречей с гостями, вертясь в своём кожаном кресле. Перед глазами сливается в одно пёстрое, но тёмное пятно обстановка его рабочего кабинета: высоченные книжные стеллажи из красного дерева, доверху заполненные литературой по самым разным областям знаний; шкаф с костюмами и повседневной одеждой, используемой, когда лень возвращаться на ночь в загородную резиденцию; герб с летящим вороном на синем поле, два одинаковых сине-чёрно-серебристых флага, свисающих с древков за спиной; плотные бордовые занавески на окнах. Сумерки давно проглотили весенний Алвасете, и в иссиня-чёрном небе Рокэ видит только огни ночного города, сливающиеся в целые гирлянды, и расплывчатые силуэты зданий, окружающих Дворец Восстания — резиденцию соберано, получившую своё название благодаря усилиям Алваро Алвы, кровью, огнём и сталью отвоевавшего независимость Кэналлоа. Рамон Альмейда приходит с докладом за полчаса до начала приёма по случаю прибытия в Кэналлоа экстерриора Талига Гектора Рафиано. Гостей от имени соберано приветствует экстерриор Кэналлоа Хулио Салина, и время поговорить ещё есть. Рамон без слов протягивает Рокэ чёрно-синий портфель с белыми рисунками и надписями. Тот узнаёт символику Кэналлийского института международных исследований: очертания континентов Золотых земель и буква Q посередине. — Быстро ты! — Рокэ присвистывает от удивления, кладя портфель к себе на колени — на лакированной поверхности стола вишнёвого цвета для него, пожалуй, нет места: огромный белый монитор с миниатюрной клавиатурой, стационарный телефон с приклеенным к нему длинным списком внутренних номеров госслужащих разных уровней и руководства органов власти, рация, мобильник, какое-то неимоверное количество папок с бумагами (переход на электронный документооборот, как же!), невысокий пузатый светильник, письменный прибор с десятком ручек разных оттенков синего и голубого, государственная печать, а также скрепки, мелкие листочки с какими-то пометками и то, что Рокэ называет «всякий хлам». И рядом с клавиатурой — блокнот Леоны Манрик со свидетельством на возвращение. — Мне просто не терпелось узнать, с чего вдруг ты решил помочь талигойской студентке, которая тебя оскорбила в стенах твоего универа, — пожимает плечами Рамон. — На самом деле, в высшей степени анекдотичная история. Ну и… немного грустная. — Жги! — Рокэ ставит локти на стол и укладывается подбородком на сложенные ладони. — В общем, эти идиоты — безработный талигойский мигрант Раймон Салиган и вор-карманник Паоло Куньо — попали в аварию на мотоцикле, который числится в угоне. Сбили девушку с переноской с котёнком на пешеходном переходе. — Рамон смотрит на сползающую с лица Рокэ улыбку и поспешно продолжает. — Котёнок не пострадал. У девушки сотрясение мозга и переломы, я не вдавался в детали. Короче, живая. В общем, Салигана и Куньо задержали за попытку дачи взятки нашим доблестным гаишникам. Взятки крадеными деньгами, естественно. — Слабоумие и отвага… — резюмирует Рокэ и хмурится: девушку с котёнком действительно жалко, надо потом будет осведомиться об их состоянии. — Сколько они пытались дать гаишникам? — Тридцать пять тысяч песо, новенькими, сразу понятно, недавно из банка или обменника. И ещё кредитку предлагали отдать — сколько там денег было, я не знаю, — охотно посвящает его в детали Рамон. — Ну что ж, для дориты Леоны всё завершилось благополучно. — Рокэ откидывается на спинку кожаного кресла и тянет сложенные в замок руки вверх. — Карточку «Документа» хоть не забрали себе? — Ну, залезь в портфель и проверь, — смеётся Рамон. Рокэ встаёт и кладёт портфель на кресло, достаёт из ящика стола чёрные кожаные перчатки, натягивает их и открывает портфель так, будто там прячется ядовитая змея: осторожно и очень медленно тянет бегунок. Кривит губы: ни змеи, ни даже паучка. По очереди достаёт всё, что там было. Открывает бумажник: дисконтка, кредитка и социальная карта на месте. Загранпаспорт, вещи с символикой конференции, студенческий билет и тонкий мобильник с корпусом цвета пепел роз (ох выпендрёжница ты, Леона Манрик) — тоже. — А где тридцать пять тысяч? — интересуется Рокэ, не найдя ни намёка на пачку банкнот. — Ох, щас, мне их отдали отдельно. — Рамон роется в своём кожаном портфеле и вытаскивает небольшую прозрачную папку с купюрами. — Были ж изъяты, как орудие совершения преступления. Ну ты понимаешь, дача взятки должностному лицу… Хорошо ещё, что гаишник отказался. — Думаю, пожалел котёнка, — усмехается Рокэ. — Распорядись, пожалуйста, чтобы этих двоих закрыли если не на пожизненное, то хотя бы лет на двадцать. — Распорядись? — переспрашивает Рамон. — А как же самый справедливый суд в мире? — Ой, я хотел сказать «рекомендуй»! — Рокэ закатывает глаза, конечно, он не это хотел сказать. Впрочем, если девушка умрёт, то за все их прегрешения их могут закрыть на срок, превышающий возможное количество лет, которое им осталось прожить. — Да-да, так я тебе и поверил! Ты сказал именно то, что хотел. — Рамон смотрит на свои наручные часы с серебряным покрытием — их подарил ему Рокэ ещё до того, как стал соберано. — Смотри, до приёма осталось очень мало времени. Надо ещё связаться с теми, кто может забрать вещи этой девушки. Кстати, ты так и не ответил, зачем ты ей помог. — Чтобы она пришла сегодня на приём. Мне нужно высказать ей всё, что я о ней думаю. Жизненно необходимо даже, — уклончиво отвечает Рокэ — он никому не рассказывал, даже Рамону, которого считает своим другом, что Леона Манрик пробудила в нём безумную ненависть на грани помешательства и яростной похоти. Рамон, по крайней мере, знает, что произошло на церемонии вручения диплома почётного доктора ТГИМО, и то хорошо. — Короче, она придёт на приём, не надо никому звонить. — А если струсит? — Отдадим Гектору Рафиано. Сумку же я ему отдал. — Рокэ обходит стол и садится на него, прислонившись к выступающей части Т-образной конструкции стола — по обеим сторонам от выступа он обычно сажает посетителей. — И Гектор Рафиано вместо переговоров поедет отдавать вещи девчонке. Звони давай. Она же на конференцию в составе делегации приехала? — уточняет Рамон на всякий случай, пытаясь заставить упёршегося Рокэ договориться о передаче вещей. — А я знаю? Хотя… у неё в блокноте три номера телефона. Может быть, именно с их владельцами она приехала? На, набирай! — Рокэ протягивает блокнот Рамону. Первый номер сразу переключается на автоответчик. Владелец второго отвечает звонким юношеским голосом на талиг. Рамон, не знающий этот язык, протягивает свой мобильник Рокэ (не служебный, а использующийся для личных целей, да и номер у абонента на том конце провода не определится, как-то оператор всем высшим должностным лицам Кэналлоа это настроил). — Языками не владею, ваше превосходительство, — шёпотом шутит Рамон. — С кем имею честь говорить? — лениво тянет Рокэ, прижимая телефон ухом к плечу. — Ричард Окделл, — отвечает собеседник. — А я с кем имею честь говорить? — Скажем так, анонимный доброжелатель, — сдерживая смех, представляется Рокэ. — Вы сопровождаете Леону Манрик на конференции в Алвасете? — Ну да, мы в одном университете учимся, вместе приехали. А что? — недоумевает Ричард Окделл. — Мы с другом нашли украденные у неё вещи. Если она к нам не подойдёт, отдадим её вещи вам. — Рокэ цыкает на Рамона, который тихо, но явственно ржёт, слушая его разговор с каким-то мальчишкой из ТГИМО. — Хорошо… Только она ушла на… вечеринку… И… вам нужно… вознаграждение? — Голос в динамиках звучит всё неувереннее — кажется, его обладатель совсем сбит с толку. — Мы с другом тоже будем на этой… вечеринке, — подыгрывает ему Рокэ. — Нет, какое вознаграждение, мы же анонимные доброжелатели… с обострённым чувством справедливости. В общем, если мы сегодня не пересечёмся с Леоной Манрик, то с вами ближе к полуночи свяжется наш человек. Не дожидаясь ответа, Рокэ сбрасывает звонок и, запрокидывая голову, начинает заливисто смеяться. Рамон, не сдерживаясь, громоподобно хохочет. — Твоя актёрская… игра — это… нечто… — проговаривает Рамон, едва не давясь собственными смешками. — Вечеринка… Это ж надо было додуматься! Пацан думал, мы совсем ничего не соображаем? — Ну, справедливости ради, он же не понял, кто мы. Но мы ему в принципе и не соврали, — подмигивает ему Рокэ, всё ещё смеясь. Он дотрагивается пальцами до шрама на ключице, виднеющегося в распахнутом вороте рубашки. Лишь при нескольких особо приближённых к фигуре соберано лицах Рокэ позволял себе не скрывать этот шрам. И Рамон был в их числе. — У меня для тебя ещё одно конфиденциальное поручение, — как ни в чём не бывало серьёзным тоном произносит Рокэ, когда они заканчивают смеяться. — Узнай номер карточки пострадавшей в аварии с угнанным мотоциклом девушки. Переведи ей сколько сочтёшь нужным, я отдам. И да, узнай, куда определили котёнка: в приют или ветеринарный стационар. Пожертвуй им… ну ты понял. Увидимся на приёме. — Будет исполнено. — Рамон разворачивается и уходит. Рокэ быстро приводит себя в порядок к приёму. Он спокоен как зверь, долго ждавший своего часа в засаде и готовящийся совершить прыжок — внезапный и смертоносный. *** Леона часто посещала торжественные приёмы с кучей чиновников и иностранных гостей. На самом деле, с самого детства. Сначала — чтобы не мешалась под ногами и тихо сидела с другими детьми высокопоставленных родителей. Но потом её перестали сажать за детский стол с небольшой группой детей (компания менялась от приёма к приёму) и строгой надзирательницей и стали представлять гостям и их повзрослевшим сыновьям, которые, можно подумать, не помнили, как энное количество лет назад перемазывали Леоне и другим детям рожицы майонезом и шоколадным кремом под откровенное негодование суровой тётки. Подростки неловко делали вид, что друг друга не помнят, особенно если последняя встреча была давно и неправда. Последний приём — на Зимний излом — Леона посетила уже в статусе невесты Ли и невестки президентки. В каком статусе она притащилась на приём во Дворец Восстания? Она не уверена, что знает ответ. Знает только, что ради этого приглашения брат президентки солгал соберано Кэналлоа Рокэ Алве. Но тот наверняка их раскусил. Никто в здравом уме не пустит на дипломатический приём в качестве переводчицы девчонку без диплома об окончании университета. Леону, к её огромнейшему удивлению, пропускают без предъявления приглашения и удостоверения личности — у неё с собой ни того, ни другого. Мда, безопасность на грани фантастики. Но у неё в принципе с собой ничего нет: все её ценные вещи безвозвратно пропали на пляже в Монтальве. Наоборот, смуглая шатенка на вид чуть старше Леоны, вероятно, из протокольной службы соберано Алвы, в строгом бирюзовом брючном костюме и с алым галстуком-бабочкой, украшающим белую блузку, протягивает Леоне… её загранпаспорт с бумажкой внутри — надо полагать, в него вложено свидетельство на возвращение! Откуда? — Соберано распорядился вернуть вам ваши вещи, — объясняет она шокированной Леоне на кэналли и отдаёт портфель, тот самый, выданный ей утром при регистрации на конференцию. — Всё в целости и сохранности, не волнуйтесь, ничего не пропало. Можете при мне раскрыть портфель и убедиться. — Спасибо, я вам верю… — медленно произносит она, чувствуя, что тяжёлый мыслительный процесс у неё в голове явно выдаёт скрип крутящихся шестерёнок. Как Рокэ Алва так быстро вернул украденное? Некий Рамон и его люди за час просмотрели все записи с камер наблюдения в Монтальве и Алвасете? Воры могли уехать куда угодно, они ж не дураки. Как службе безопасности удалось так быстро их найти? Девушка протягивает ей схему рассадки гостей с галочкой на одном из мест. — Вот ваше место, пришлось в последний момент всех передвинуть. Основная переводчица экстерриора Рафиано сидит вот тут. — Шатенка указывает на место совсем близко от «Рокэ Алва» и «Гектор Рафиано» с обозначением «Селина Арамона». — Если что, поменяетесь с ней местами. Там у всех гостей таблички, своё имя легко найдёте. Да ладно! Дочка сучки из деканата работает переводчицей в нашем посольстве? За какие такие заслуги? За белокурые косы и красивые глаза? — Благодарю! — грубее, чем ей хотелось бы, отвечает Леона. Почему ей кажется, что с ней только что говорили как с умственно отсталой? Она на этом приёме всё же переводчица, а не спутница одного из политиков, которая не отличается умом и сообразительностью. И Селину Арамону успела мысленно обругать. Ещё немного, и начнёт на людей с кулаками бросаться такими темпами. А ведь она всего лишь хочет хотя бы попытаться улучить минутку для разговора с Рокэ Алвой без лишних ушей и глаз. Извиниться за неуместный вопрос и сбежать. Простой план, надёжный как дриксенские часы. Ох как ей хочется верить, что в нём нет ничего, что может пойти не так. Леона заходит в зал приёмов, и первое, что бросается в глаза — длинные столы с белоснежными скатертями, уставленные тарелками, приборами, фруктами — это в середине весны-то — и закусками. Только сейчас она понимает, насколько она голодна. При виде всего этого великолепия — даже в отсутствие основных блюд — она чувствует, что внутри неё кишки играют марш, протестуя против забывчивой хозяйки. Она впервые за день вспоминает, что последний раз ела в самолёте — рано утром. Обилие ароматов щекочет ноздри, а Леона едва успевает сглатывать слюни, подходя к своему месту. Канапе и тарталетки с рыбой, кусочками фруктов, оливками, разными видами мяса, кусочками овощей, шпажки с морепродуктами и кубиками разных видов сыра… Она кладёт вернувшийся к ней по счастливому стечению обстоятельств портфель сбоку от стула, покрытого такой же, как и столы, белоснежной тканью, садится на своё место у самого угла стола и протирает руки мокрым полотенцем, лежавшим свёрнутым в трубочку на небольшой деревянной подставке. Несколько мест слева и напротив неё не заняты, и она украдкой забирает несколько шпажек с морепродуктами, прикрывая своё преступление другой рукой — она не знает, можно ли уже есть или нет, но ей, по правде говоря, всё равно: завтрак в самолёте был так давно, как будто в прошлой жизни. С наслаждением съедает всё, что было на шпажках, практически в один присест. От голода кажется, что ничего вкуснее она раньше не ела. Леона повторяет манёвр, но уже тянется к канапе с мясом и овощами — как-никак мясные блюда — главная её страсть, а морепродукты — деликатес, коим можно побаловать себя пару раз в месяц. Но одно из основных блюд точно будет с ними, и Леона этим вечером точно устроит себе внеплановый праздник живота. Так прекрасно, что она может съесть всё это великолепие и не заплатить за него ни песо. Кстати, о деньгах… Леона достаёт портфель и перепроверяет содержимое. Все деньги и документы на месте, карточки тоже (карточка «Документа», родная!), баланс кредитки она проверит потом, негоже на приёмах сидеть в телефоне. Ну ничего, преступники же найдены, Леона пойдёт в полицию и заставит их всё вернуть, если что. Узнать бы только их имена… Может быть, служба безопасности оставила ей записку в блокноте? Один девственно чист, как скатерть на столе. В блокноте Кальдмеера под номерами телефонов появилась надпись на талиг, выведенная незнакомым почерком: «Ручаюсь, что все ваши деньги по-прежнему при вас. Если вдруг что-то с кредитки успели потратить, верну в полном объёме. Р.А.». Р.А.? Рокэ Алва? Серьёзно? Какая трогательная забота с его стороны. Даже нашёл время в своём невозможно плотном графике, чтобы черкануть ей пару строк, хотя видно же, что ему абсолютно всё равно, что там с ней случилось. Спасибо, очень мило! Я могла бы и сама пересчитать, считать умею и на память не жалуюсь! Леона окидывает взглядом зал. Пустой президиум для соберано, почётного гостя и других особо важных гостей, украшенный вышивкой со скрещенными флагами двух стран (и когда только кэналлийские мастерицы успели?), соединяет концы двух длиннющих столов с противоположного от Леоны края. Ну в общем, да, кто она такая, чтобы иметь хоть какой-то намёк на минимальный уровень протокольного старшинства над кем-либо? Рокэ Алва понимает же, что Селину Арамону ей подменять не придётся, иначе не отсадил бы её так далеко от президиума. А впрочем, так этой белобрысой и надо, пусть весь вечер переводит светскую болтовню и ни крошки в рот не возьмёт, хотя Рокэ Алва прекрасно знает талиг. Похоже, ему доставляет удовольствие издеваться над людьми. Особенно над женщинами. Одной показал, какой он злопамятный, другую заставит весь вечер без куска хлеба и глотка воды просидеть. И за что только все женщины так на него западают? Включая меня. Зал потихоньку заполняется людьми. Мужчины, выглядящие как клоны и, по мнению Леоны, отличающиеся только цветом костюмов и названием должности… Смуглые темноволосые кэналлийки, предпочитающие тёмные вечерние платья в пол… Ой… Леона с тревогой опускает взгляд под стол: её платье едва прикрывает колени. Ну уж простите! Не думала, что буду иметь честь быть приглашённой на дипломатический приём. Максимум ждала дискотеку для студентов-участников конференции, для неё платье и привезла. А впрочем, какая разница? Протокольщица и слова против не сказала, так что пусть только попробуют хоть слово против сказать, заколю шпажками от креветок! От кэналлийцев и кэналлиек разительно отличаются члены делегации и сотрудники посольства Талига — в среднем «по больнице» более светлые волосы и светло-фиолетовое платье у папенькиного заместителя Урфриды Ноймаринен (спасибо эру Гектору, что хоть папеньку на переговоры не привёз, а то была бы встреча года: «Здрасьте! Не ждали? А мы припёрлись!»). Леона так-то с нетерпением ждала, когда уже Арлетка поставит дочь ректора ТГИМО на место отца самой Леоны, ведь та, по скромному мнению пока что всего лишь студентки, наслушавшейся лекций по экономике своей родины, была гораздо более талантливым финансистом, чем неуважаемый папенька. И всех высот добилась сама: ректор Ноймаринен всегда хвастался тем, что никогда не продвигал свою дочь по карьерной лестнице. Не то чтобы Урфрида Ноймаринен была кумиром Леоны, но точно заслуживала её уважения. Талигойцы садятся за оба длинных стола ближе к президиуму. Леона узнаёт брата президентки и его переводчицу. Сменившая косу на искусственные кудряшки Селина Арамона, чтоб её кошки драли, несёт в руках холщовую сумку Леоны с вышитой на всю переднюю сторону бирюзово-голубой буквой L. Рядом с ними идёт статная кэналлийка с идеально прямой спиной, облачённая в тёмно-оливкового цвета платье и в тон ему перчатки, практически соприкасающиеся с короткими рукавами, — на вид ровесница Арлетки Савиньяк. Селина Арамона что-то спрашивает у своих спутников, они оба кивают, и та отделяется от них, направляясь… прямо к Леоне! Да что ей от меня нужно-то? — На держи, растеряша! — Селина Арамона ядовито улыбается и протягивает ей сумку. — Угу, спасибо! — ворчит Леона и выхватывает сумку у незваной собеседницы. — Тебе уже говорили, что с такими манерами Лионель Савиньяк передумает на тебе жениться? — едко интересуется Селина Арамона. — Тебе уже говорили, что с такой мамашей на тебе ни один мужчина не женится? — парирует Леона. — О, заткнись! — Селина Арамона едва не шипит. — Заметь, я всего лишь сказала тебе «спасибо», а в ответ получила оскорбление. — Леона устало ведёт плечами. — Кстати, кудряшками ты соберано не завоюешь. Вот если бы перекрасилась в рыжий, — она ухмыляется, — то ещё был бы хоть какой-то призрачный шанс, ноооо… Мы обе знаем, что по сравнению с Катариной Ариго ты даже не мисс-деревня-откуда-ты-там-вылезла. — Тебе повезло, что мы на дипломатическом приёме. — Теперь белобрысая сучка рычит, если бы она была кошкой, то сейчас точно распушила бы длинный блондинистый хвостик. — А то что? Мой жених — не сошка из деканата в отличие от твоей мамаши. Если ты меня хоть пальцем тронешь, то я попрошу его сделать так, чтоб тебя с позором выгнали из экстерриории и больше ни на одну нормальную работу не приняли. И я не шучу, что бы ты там себе ни воображала. Так что будь добра иди помоги акту коммуникации состояться. Ты же переводчица, а не участница боёв без правил. Селина Арамона не удостаивает её ответом и отправляется помогать акту коммуникации между высшими должностными лицами Талига и Кэналлоа. Леону изрядно веселит тот факт, что эта девица решила, будто Рокэ Алва тогда в машине оказывал не кому-нибудь, а Леоне Манрик какие-то, видимо, одной Селине Арамоне понятные знаки внимания. Знала бы она, как ему плевать на Леону, — расплакалась бы. И тем не менее он потрудился отдать распоряжение найти и вернуть мне мои вещи в целости и сохранности. Что бы это значило.? На языке дипломатии всё прозрачно. Нет ничего, на что политик не пошёл бы ради создания видимости дружбы между народами, особенно перед важными двусторонними или многосторонними переговорами. А вот на языке межличностных отношений? «Я тебя использовал, чтобы выгодно смотреться на переговорах с Талигом?». Как-то…неудивительно, но всё равно бесит! О Леворукий, как мне оставаться спокойной весь вечер? Леона напоминает себе, что пришла извиниться. Даже если не совсем от чистого сердца. Места рядом с Леоной тоже начинают заполняться — незнакомыми ей кэналлийскими чиновниками и их жёнами. Она рассеянно здоровается и представляется чужим именем — хочется избежать лишних расспросов и не засветить папенькину фамилию. — Я Рика Окделл, — врёт она. — Запасная переводчица делегации Талига. Она вновь смотрит на президиум: брат президентки с помощью Селины Арамоны болтает с той гордой кэналлийкой. Неужели Рокэ Алва отвёл ей место хозяйки приёма? Кто она вообще? Явно же его старше. И, скорее всего, чья-то супруга… или… министр? Леона перебирает в уме состав правительства Кэналлоа, но не вспоминает ни одного женского имени. Странно… Гул нестройных голосов стихает по мере того, как к президиуму приближаются Рокэ Алва и экстерриор Кэналлоа Хулио Салина. Так значит, та впечатляющая дама — его супруга. Не повезло соберано быть единственным неженатым членом собственного правительства. Он среди всех, получается, как одинокий ворон, только белый, а не чёрный. Леону веселит её собственная шутка. Она пытается не смеяться в голос, но не выходит. Соседи раздражённо шикают на неё. Леона замолкает и встаёт вместе со всеми для приветствия делегации Талига. Леона слушает вполуха, хлопает только брату президентки и Урфриде Ноймаринен. Пропускает мимо ушей приветственную речь Алвы, смотря на великолепие закусок, которые через несколько минут уже будет уничтожать. Наконец все садятся. Леона начинает уплетать за обе щеки все виды закусок, некоторые по несколько сразу. На неё смотрят крайне неодобрительно, но ей всё равно. Да, она действительно будто с очень голодного края — целый день не ела как-никак. Нет, вы не хотите услышать эту офигительную историю. Может быть, кто-то из гостей знает, что переводчикам на приёмах совсем некогда поесть, и жалеет её. Но ей — опять же — без разницы. В перерыве между закусками и горячим выступают какие-то приглашённые артисты. Леона практически не вслушивается ни в их имена, ни в слова песен, ни в их мелодии. При других обстоятельствах она бы живо следила за концертной программой, но сейчас ей глубоко всё равно. Она прикрывает глаза и пару раз проваливается в недолгий сон без сновидений. На горячее приносят говядину, жаренную на углях, с запечённой картошкой, а также несколько блюд с морскими гадами. Леона оживляется. Берёт и мясо с картошкой, и порцию паэльи. Надо отдать должное поварам резиденции соберано — готовят они отменно, руки у них золотые. Запивает всё Леона четырьмя бокалами Чёрной крови — любимого вина Рокэ Алвы. Из-за длительного голодания вино крепко ударяет ей в голову. В светских беседах она практически не участвует. Кажется, кто-то из сидящих рядом дам интересуется именем дизайнера платья, надетого Леоной. Она отвечает, но продолжает думать о своём плане. Ужин тянется бесконечно долго. Болтовня на кэналли, льющаяся ей сразу в оба уха, утомляет. Леона прекрасно знает, что ей не надо будет ничего переводить, и поэтому практически ничего не ждёт. Только окончания вечера. Если когда-то некоторые приёмы в Талиге казались ей скучными, то теперь она может взять свои слова обратно. Там хотя бы было с кем поболтать ни о чём. Там хотя бы был Ли, всегда готовый потанцевать с ней. Кстати, а тут танцев не будет? Леона вертит головой и видит в стене нишу с оркестром, негромком наигрывающим разные мелодии. Надо же, в шуме голосов она даже не различила негромкие звуки музыки, сопровождавшие приёмы пищи. Но сегодня она не готова танцевать. Ей уже успели натереть босоножки, так что по улице, скорее всего, придётся идти по асфальту босиком, если она не хочет, чтобы утром её везли на открытие конференции на инвалидном кресле — в противном случае ноги в туфельках завтра умрут от боли в первые же несколько минут. Ещё один перерыв с концертными номерами перед следующими видами блюд, но десерт и фрукты Леоне уже не хочется. Как ни странно, несмотря на дикий голод, она наелась. И заметно опьянела. Ну, пока есть время, можно порассматривать потолок, например. Всё интереснее, чем пялиться в пустую тарелку. Но сначала… Леона сворачивает голову к президиуму. Селина Арамона что-то объясняет супруге Хулио Салины, в то время как сам экстерриор Кэналлоа шепчется с Рокэ Алвой. Гектор Рафиано сосредоточенно режет и без того маленькие кусочки картошки. Рокэ Алва залпом опустошает почти полный бокал вина, и Леона может видеть, как дёргается его кадык при каждом глотке. Ей нравится открывшийся на несколько мгновений вид его шеи. Хочется, чтобы он, как в джипе, не был наглухо застёгнут на все пуговицы. Хочется развести в стороны края воротника и припасть губами к ключицам, оставить на них свои отметины. Ли вот никогда ей не запрещал, а… Стоп-стоп-стоп! Она здесь не за этим! Но из приоткрытого рта по уголку скользит вниз тоненькая ниточка слюны. Леона возвращает взгляд к пустой тарелке и с силой трёт губы, избавляясь и от слюны, и от фантомных остатков еды, которые она так-то уже стёрла и не раз. А щёки продолжают предательски гореть, зажжённые огнём непрошенных фантазий. Так вот, потолок… Ни вычурного полотна на весь потолок, ни тебе позолоченной лепнины, ни люстры высотой в ползала! Скучно? Зато нет ощущения, что вся эта роскошь грозит вот-вот тебя придавить и показывает всё ничтожество и незначительность гостей, пришедших к хозяину этого богатого расписного потолка. Во Дворце Восстания над головами гостей на высоте около трёх этажей мозаика из оттенков синего цвета, поделённых на фрагменты неправильной формы. Наружная стена тоже представляет собой мозаику, только сплошь из стекла с разделительными линиями цветов флага Кэналлоа, рассекающих огромную прямоугольную площадь под разными углами. А ведь некоторые из этих кусочков, наверное, — окна? Как же они открываются в таком случае? Леоне нравится, что потолок в зале приёмов во Дворце Восстания смотрится как кусочек неба, спрятанный под крышей и строго охраняемый, чтобы не сбежал и не соединился с бесконечно завораживающим невероятно звёздным южным небом. Если закрыть глаза и абстрагироваться от слов, звучащих вокруг, то можно подумать, что голоса — это шум пенного прибоя, мягко накатывающего на чистый, похожий на снег, песок, а сама Леона стоит совсем одна под огромным небом перед бескрайним Устричным морем и языки волн ласкают её уставшие ноги… Можно даже почувствовать дыхание свежего ветерка на коже и ни с чем не сравнимый вкус морской соли на губах, который обычно хочется увезти с собой на память о солнечных деньках и летних приключениях… От фантазий Леону отвлекает рука на плече. Она оборачивается и видит протокольщицу в бирюзовом костюме. — Дорита, возьмите свои вещи и идите за мной, — просит девушка. — Куда? Зачем? Кто… — Леона растерянно моргает, не понимая, что от неё хотят. — Приказ соберано, — следует «исчерпывающий» ответ. Наверное, Рокэ Алва или Хулио Салина хотят провести неофициальные переговоры с братом президентки. А тот хочет дать Селине Арамоне отдохнуть и заставить Леону сполна отработать полученное приглашение и съеденное ею за чужой счёт. Да уж, перспективка мрачная, как ни крути. Дела принимают весьма неожиданный поворот. Остаётся надеяться, что четыре бокала вина не помешают ей ясно мыслить. *** Леону отводят в небольшой кабинет недалеко от зала и оставляют одну. Наверное, именно здесь во время приёмов ведут приватные беседы и разного рода тайные и неофициальные переговоры. Тёмные шторы задёрнуты, с улицы не проникает ни единого отблеска огней ночного города. Царящий здесь интимный полумрак как раз очень располагает. Эту комнату, находись она в обычном доме, можно было бы назвать гостиной. Большую часть места занимают угловой диван и несколько кресел — в приглушённом свете торшеров они усыпаны бликами — наверное, обиты кожей. Между креслами стоят высокие журнальные столики, а перед диваном — низкий, но широкий столик с прозрачной поверхностью. Вероятно, на него ставят напитки и закуски, предназначенные для гостей соберано. Напротив диванов и кресел, на приземистом комоде возвышается огромный плоский телевизор. На матовой черноте экрана расплывается несколько пятен света. Для гостиной в богатом доме или комнаты отдыха сотрудников администрации соберано и важных сановников — в самый раз. Даже не зная, из каких материалов вся эта роскошная мебель, Леона предполагает, что потратили на неё весьма и весьма солидную сумму. Но это только по меркам обычного человека. По сравнению же с государственным бюджетом Талига или даже Кэналлоа — так, карманные расходы на пару дней. Леона садится на диван в ожидании брата президентки и его партнёров по переговорам. Проводит рукой по гладкой поверхности — действительно, кожа. Оглядывается в поисках пульта от телевизора и не находит. Ну замечательно! Кэналлийцы снова заставляют её скучать. И как гостеприимно с их стороны даже не предложить ей стакан воды! Она с наслаждением скидывает босоножки и разминает уставшие пальцы на ногах, трёт мозоли на пятках. На пальцах остаётся кровь, Леона осторожно вытирает её о столик. Портфель и сумку она оставляет на угловой части дивана. Она ёрзает по дивану, не зная, чем себя занять. Вспоминает про мобильный, оставшийся в портфеле. Может, там есть хоть сколько-то зарядки? Достаёт телефон, тот выключен, но вроде бы Леона сама его отключила прежде, чем зайти в воду. Есть! Ещё не сел! Часы показывают начало двенадцатого — мамочки, она, оказывается, почти два часа просидела за тем столом, скучая. Леона находит несколько сообщений вида «Этот абонент… пытался вам позвонить. Последний раз в…». С ней пытались связаться Ричард Окделл, Вольфганг фок Варзов и Ли. Последним двоим она перезвонит завтра. От Ли несколько обеспокоенных сообщений: «Что-то случилось?», «Где ты? Я волнуюсь», «С тобой всё в порядке? Ты долго не отвечаешь», «Я звонил, у тебя телефон выключен. Он сел?», «Леона, напиши, пожалуйста, как подзарядишь телефон». Последнее сообщение пришло два с половиной часа назад. Возможно, ему позвонил его дядя или что-то типа того. А вообще… Что-то Ли долго не ложился, до половины второго по своему времени. И опять и-за неё. Беспокоился, не знал, как связаться с ней, и теперь потерял всякую надежду. Леона поджимает губы. Она обещает себе позвонить ему с утра, сразу как проснётся. А сейчас… Надо хотя бы написать пару слов. «Ли, я в порядке, меня обокрали на пляже, но…» Леона задумывается: подробностей ему лучше не знать. Иначе придётся рассказывать про встречу с Рокэ Алвой и пересказывать их неловкий разговор. А эту встречу ей хочется забыть как страшный сон! «…полиция сумела разыскать преступников по номеру мотика, я его запомнила, представляешь? Мне всё вернули в целости и сохранности. Позвоню утром. Це…» — Долго ждёте, дорита Леона? Вопрос сам по себе не может напугать, но тот факт, что он задан в теоретически пустой комнате, — очень даже. Леона подпрыгивает и роняет телефон, не успев допечатать сообщение. Этот вкрадчивый голос будет сниться ей в кошмарах. *** — Долго ждёте, дорита Леона? Леона Манрик, расположившаяся на кожаном диване в его неофициальной переговорной, подпрыгивает и роняет телефон, в котором до того что-то печатала. Будто не замечая, что в её пальцах больше нет мобильника, она смотрит на Рокэ немигающим взглядом. Он закрывает дверь на щеколду — никто не должен им помешать. — Вввы.! — взвизгивает она и опускает взгляд на свои пальцы. — Я! — усмехается он. Она что, думала, что он, как радушный хозяин, останется на приёме до последнего гостя? Она его плохо знает. В какой-то момент он оставляет своих гостей на Хулио. Тот иногда ворчит, но обычно не жалуется. Вот и сегодня Рокэ тихонько выскользнул с приёма, чтобы поговорить с Леоной Манрик в заранее подготовленной по его приказу уединённой комнате. Оставил неофициальные переговоры с Гектором Рафиано на Хулио. В конце концов, тот не хуже Рокэ знает повестку. Она крутит головой из стороны в сторону и шарит руками подле себя. Вздыхает и поправляет упавшие на глаза локоны. — У вас под ногами, не наступите! — Он указывает на лежащий под столом телефон. Она наклоняется, и свет падает на её спину, прикрытую прозрачной тканью. Так-так, дело принимает весьма соблазнительный оборот. Рокэ замечает, что Леона Манрик кладёт телефон погасшим экраном вниз. Она выпрямляется и садится, положив руки на сведённые вместе колени — как примерная ученица. — А эр Гектор и эр Хулио? Они сейчас подойдут? — спрашивает она. — Это не двусторонние неформальные переговоры, дорита Леона. Я хотел поговорить лично с вами. Наедине. Ну вообще-то поговорить он хотел потом. После того как соблазнит и как следует оттрахает… — Оу… — Леона Манрик закусывает губу и опускает взгляд в пол. Рокэ молча наблюдает за ней. Она ставит локти на колени и прижимает ладони к лицу. Её плечи трясутся то ли от слёз, то ли от смеха, но он не слышит ни того, ни другого. Да что с ней такое? Слишком много выпила? Он бесшумно подходит ближе, ставит на стол открытую бутылку «Чёрной крови» и садится на кресло, закидывая ногу на ногу. Слышит попытки Леоны Манрик дышать глубже и выжидательно смотрит на неё. — Я… — начинают они одновременно, стоит ей вновь поднять на него взгляд. — Дамы вперёд! — подмигивает он, заглядывая ей прямо в глаза — в них не слезинки, только золотистые блики, из-за чего они кажутся жёлтыми, как у кошки. — А вы соберано Кэналлоа, и по протокольному старшинству… — она внезапно замолкает. — Будем считать, что у нас встреча «без галстуков». — И правда, он свой оставил Рамону. Вместе с пиджаком. — И без всяких дурацких условностей. Кстати о них… Вам уже говорили, что по протоколу вас в этом платье не должны были подпустить к моему приёму и на пушечный выстрел? — Нет… — практически шепчет Леона Манрик, и в её глазах проблёскивают недобрые искры, но затем она отворачивается к двери и с силой одёргивает юбку, пытаясь прикрыть хотя бы колени — положенные по этикету вечернего приёма три четверти длины, конечно, прикрыть не получится. Впрочем, Рокэ уверен, что другого платья у неё с собой нет, и сам лично в последний момент направил рекомендации протокольной службе не очень строго проверять гостей на предмет соблюдения дресс-кода. — Расслабьтесь, — криво улыбается он — один уголок его губ ползёт вверх, — последнее, что я хочу на встрече «без галстуков», — обсуждать дресс-код. — А ваша одежда в отличие от моей как раз для встречи без галстуков и не подходит. — Вот зараза, не удерживается от шпильки в его адрес. И как в ней это уживается: тревога по любому поводу и готовность язвить опять же по любому поводу, причём одно состояние у неё незамедлительно сменяет другое? — Кто ж ходит без галстука застёгнутым на все пуговицы? — Леона Манрик притворно закатывает глаза и тоже закидывает ногу на ногу, отзеркаливая его позу. Похоже, она не понимает, что «без галстуков» — это метафора… Рокэ бьёт себя рукой по лбу, сдерживая смешок. — Знаете, кошки подставляют шею для почесушек только тем, кому доверяют. — Он подтягивает к затылку слегка сползшую с волос резинку и выдаёт ещё одну метафору, даже не надеясь, что Леона Манрик его поймёт. — А я и так почти раздет. — А я думала, ваша броня всегда при вас, сколько бы одежды на вас ни было. Рокэ фыркает, но не может не признать: она права. И от этой правды очередной выдох застревает в горле. Он закашливается. Он так привык защищать себя от чувств к кому бы то ни было, что эта «броня» давно срослась с кожей и одно уже не отделить от другого. Но Леона Манрик даже не подозревает, что именно она пытается раскрошить его защиту изнутри — поднимающаяся в нём волна ненависти и страсти на грани помешательства упорно пытается пробить в нём брешь, как предатель, тайно показавший врагу самое слабое место крепостной стены. Но Рокэ не хочет показывать кому-либо, что ему не чужды человеческие чувства, кто знает, может, в прореху, проделанную ненавистью, залетит противно отдающая слабостью привязанность. Бесчувственность и бессердечность — вот его вторая натура. А неравнодушие к кому-либо — это не преимущество. Он помнит Эмильенну Карси и извлечённую из него пулю, которую он до сих пор иногда носит на шее под рубашкой в качестве напоминания самому себе о том, к чему может привести привязанность. Рокэ запивает удушающий приступ кашля вином прямо из горлышка, едва не захлёбываясь. Драгоценная жидкость стекает тонкой струйкой по подбородку и расплывается бесформенным пятном на идеально чистом воротнике. Остаётся только раздражённо цокнуть, но да ладно, он может себе позволить даже выкинуть эту рубашку — у него их и так около сотни. Леона Манрик придвигается к ближнему от Рокэ подлокотнику дивана. Она разворачивается и теперь внимательно смотрит прямо на него, подперев щёку рукой, опирающейся на вылезшую из-под платья коленку. Торшер позади дивана освещает половину её лица — тёмный круг под глазом, особо выделяющийся на бледной коже, резко контрастирующей с огненно-рыжими волосами, искрящиеся капельки пота на лбу и сами кудри, напоминающие последние лучи заходящего солнца. Она совершенно точно выглядит уставшей и замученной. Но нельзя её жалеть! Он напоминает себе, что пришёл сюда, чтобы дать волю своей ненависти — разбушевавшийся пожар сожрёт всё на своём пути, и, когда его источник прогорит до мельчайших пылинок золы, Рокэ наконец обретёт покой. — Вы, кажется, хотели мне что-то сказать, — не глядя ставя вино обратно на стол, он старается придать своему голосу как можно более равнодушный тон. — Ммм… дааа… — Леона Манрик как будто застигнута врасплох — о чём таком она задумалась? Рокэ замечает, как освещённая торшером щека девушки стремительно розовеет. Всё понятно: очевидно, о чём-то неприличном. Опять сидит и видит, как бы с ним потрахаться. Почему большинство встретившихся ему женщин думает только об этом? — Я весь внимание. — Такой неприкрытый сарказм поймёт любая наивная дурочка, но не Леона Манрик. — У меня там в блокноте появилась надпись про деньги на карточке. И подпись Р.А. Это вы писали? — быстро выпаливает она и бьёт себя по лбу — похоже, она хотела сказать совсем не это, но ладно, пусть будет так. — Не я. Я диктовал, а Рамон писал. Он талиг не знает, но хорошо пишет под диктовку, — усмехается Рокэ. — Что-то ещё? — Да как вы так быстро нашли мой портфель? Если бы полиция так быстро раскрывала большую часть дел, то уровень преступности бы резко упал. Преступники бы вообще не чувствовали безнаказанности. — Леона Манрик пытливо смотрит на него, ожидая от него «секрет фирмы». — Скажем так, ваши воришки оказались намного тупее, чем вы о них думали. Они едва не сбили насмерть человека и попытались дать взятку гаишникам в надежде убраться восвояси и не схлопотать срок. Но мотик тот был в угоне. Короче, редкостные capullos. — Рокэ вальяжно откидывается на спинку кресла и раскидывает руки на подлокотники. — Рамон бы выдал вам какое-нибудь вознаграждение за помощь в деле с угоном, но так как ваше имя официально нигде не всплывало, то только из своего кармана. Ну может, он расщедрится потом. Оповестим вас по дипломатическим каналам. Леона Манрик улыбается, а потом быстро мрачнеет — будто её веки тяжёлой свинцовой тучей опускаются на глаза. Она молчит, то сминая, то отпуская подол платья — видимо, собирается с силами, чтобы сказать ему что-то ещё, но пока не решается. Рокэ с интересом ждёт, сверля её немигающим взглядом. Пауза затягивается. — Вы хотели сказать мне что-то ещё? — задаёт он наводящий вопрос, чтобы она перестала молчать. — Не стесняйтесь, я не кусаюсь. Леона Манрик выглядит застигнутой врасплох — так встрепенулась, будто он только что застал её за чем-то неприличным. Ну, примерно так бы себя чувствовал Рокэ, если бы кто-то застал его за дрочкой в туалете борта номер один. — Я хотела… — запинается она, — хотела попросить у вас прощения… — Она смело смотрит ему в глаза, а под голубой льдинкой с золотой полоской он видит застывшую слезу. — За нарушение дипломатического этикета и элементарных норм международной вежливости. За то, что позволила себе непозволительную дерзость в вашем отношении как первого лица дружественного Талигу государства. Я должна была задать вам один из вопросов из утверждённого списка, но решила воспользоваться микрофоном по-своему. Мне очень жаль, что я поставила наши страны на грань дипломатического конфликта. Я знаю, что вы едва не отказались от полученного в ТГИМО звания, а ведь вы его закончили с отличием и благодарностью Ноймаринена! И всегда вспоминаете с теплом! — Её голос отчаянно звенит. — Я знаю, я прочла несколько ваших интервью, размещённых на сайте универа. Это был бы удар и для ТГИМО, и для вас. Вот… И… — Она внезапно замолкает, смотрит на дверь и встаёт, явно намереваясь уйти. — Сидеть! — припечатывает ошарашенный Рокэ. Хватает его только на одно слово. Чего он не ожидал от неё — так это сожалений и извинений. Он смотрит на её сгорбленную спину, обтянутую прозрачной тканью, и будто не узнаёт Леону Манрик, будто за несколько минут она стала совсем другим человеком, хоть её плечи уже знакомо вздрагивают, а она сама ставит согнутые локти на слегка разведённые в стороны коленки и закрывает ладонями лицо, трёт веки. Эту позу он уже видел, но эта Леона Манрик — другая. Торшер выхватывает пятном света острую лопатку. Какая же она худенькая… И опять он её жалеет! Какого Леворукого.? Одними извинениями ничего не искупить! Она должна страдать! А разве она уже недостаточно настрадалась? Больше не хочешь её уничтожить Бунтарка, не признающая авторитетов, и примерная девочка, изо всех старающаяся заслужить чужое одобрение? Какая же ты, Леона Манрик, настоящая? На этот раз он прекрасно слышит: Леона истерически смеётся, что, впрочем, легко перепутать с рыданиями. — Посмотри на меня! — резко приказывает он, не замечая, как переходит на непозволительно интимное «ты». Она медленно опускает руки на колени и так же медленно разворачивает к нему лицо, щурясь даже от неяркого света. На щеках — застывшие капли. Смеялась и плакала одновременно? Вокруг век размазанные остатки косметики, под глазами — тоже какая-то растёкшаяся… косметика — Рокэ не отличает один вид от другого. Слёзы — главный враг макияжа, но её это не остановило. Похоже, он её довёл. И тем не менее она упрямо сжимает губы, один уголок приподнят. Смотрит на него с вызовом, чуть скосив влево глаза. Спина выпрямлена настолько, насколько это возможно. Сжатые до побелевших костяшек кулаки — на подоле платья. Рокэ знает: если так сильно и долго сжимать, на мягкой коже ладони появятся полукруглые ранки от ногтей. Он так делал в юности, когда совсем было невыносимо — обстоятельства загоняли его в безвыходное положение. Он вздрагивает: эта поза и этот взгляд ему слишком хорошо знакомы. Семнадцатилетний Росио, студент первого курса ТГИМО, смотрел точно так же — как напуганный, но смелый зверёк, которому нечего терять. Против воли Рокэ приоткрывает рот. В оглушающей тишине неофициальной переговорной он слышит сбитое дыхание Леоны и — где-то в горле — своё сердце, сорвавшееся вскачь. Но он знает: если нападёт, она будет защищаться всеми оставшимися у неё силами до самого последнего вздоха. — Позвольте, выскажу вертящиеся у вас на языке мысли. — Он не дожидается ответа и отвечает за неё. — Я же извинилась, что ещё этому извергу от меня надо? Ему нравится меня унижать? Нравится издеваться надо мной? О Создатель, как я бесконечно устала и хочу домой! Леона медленно кивает, будто в её шее — проржавевшая пружина, сопротивляющаяся любой попытке быть сдвинутой с места. С её щеки медленно скатывается одинокая слеза –капля настоящих «Девичьих слёз». Леворукий, кого он тут собирался соблазнять и трахать? Тут нет глупой пустышки, которой нужно преподать урок. Тут есть только бледная девочка-подросток, грустная и уставшая, отчаянно просящая «Обратите на меня внимание! Я тоже человек, мне оно очень нужно! А ещё мне очень нужна помощь! Мне очень больно, помогите!». Почти ребёнок, каким и он был когда-то — когда только приехал в огромный, незнакомый, кажущийся враждебным Талиг. Это был бы чересчур асимметричный ответ с его стороны. В дипломатии так непринято. В межличностных отношениях, наверное, тоже. — Зачем вы задали тот вопрос? На этом его казалось бы идеальный план окончательно развалился по швам. Вести душеспасительные (или, скорее, душегубительные) беседы он хотел после… А теперь… Нет, работать психологом для девочки-подростка — решительно не его профиль, но раз уж он здесь… придётся доказать себе, что нет ничего, чего бы не умел могущественный соберано Рокэ Алва. Может быть, достаточно просто дать ей высказаться и внимательно её слушать? Почему, кстати, ещё никто не додумался это сделать до него? — Можно на ты… — Леона шмыгает носом и опускает взгляд на початую бутылку. — По протокольному старшинству вы имеете полное право. — Да-да, я уже понял, что вы… ты очень любишь апеллировать к протокольному старшинству. Но почему ты задала мне вопрос не по протоколу? — Вы когда-нибудь ненавидели? — Заходит издалека… Что ж, похоже, теперь ему поведают какую-нибудь крайне душещипательную историю… Только вот о ненависти он знает точно больше собеседницы. — И не раз. — В том числе тебя, но ты об этом не узнаешь. А может, и узнаешь. Но позже. — Вы должны понимать, что ненависть — это не самое страшное. Ненависть означает, что какие-то чувства всё же есть. — Не согласен, именно эти чудовищные чувства и пугают. — Страшнее всего крайняя форма ненависти — безразличие. Безразличие — это предел ненависти. И это худшее чувство, которое можно испытывать к человеку, которого вы, возможно, пусть даже недолго, но когда-то любили. Особенно если речь идёт о собственном ребёнке. — О, так я угадал. Сейчас точно будет история о безразличных родителях. Остаётся только спросить: ну и зачем они тогда родили ребёнка? — Не уверен, что когда-нибудь ненавидел настолько сильно. — Рокэ поправляет резинку на своём длинном хвосте и вытаскивает его из-за спины — от него жарко. А может, от кожи кресла… А может, от вина… А может, и от присутствия этой рыжей… — Я уверена, что отец любил меня… пока я не появилась на свет… — Леона опять прерывисто дышит, и Рокэ замечает новые слёзы на её щеках, ему хочется податься вперёд и стереть их, но он сдерживает порыв, стискивая пальцами кожаную ткань кресла возле своих бёдер. — Я убила маму! — Голос Леоны срывается, как рвётся натянутая струна гитары. — Когда я родилась, я… она не пережила роды… Я была младенцем! Я не виновата, что появилась на свет! А папенька… — громкий всхлип и задушенный выдох, — всю жизнь винил меня! Как будто у меня был выбор! Я маленькая была и до определённого возраста не понимала, почему отец не замечает меня, не играет со мной, не интересуется моими оценками в школе… — Она рыдает, крепко стиснув кулаками подол платья, и при этом не перестаёт говорить, хотя Рокэ кажется, что ей так больно, будто её изнутри рвут на части прорвавшиеся мучительные воспоминания и в её душе вскрываются старые — но никогда не заживающие — раны. — Я очень долго старалась получить от него хоть какой-то намёк на похвалу, заслужить его одобрение. Но он всегда был как глыба льда. Мы даже не разговаривали практически, он вечно пропадал на работе, уходил рано, приходил поздно, спихивал меня и в меньшей степени братьев на нянь и гувернанток. А потом… — Леона закашливается от собственных слёз, дышит, будто пробежала стайерскую дистанцию. Рокэ уже шестнадцать раз пожалел, что задал ей этот вопрос. Он действительно чувствует, что устроил Леоне импровизированный сеанс психотерапии. Он совершенно точно не обязан её выслушивать, но очень хочется. Может быть, этот разговор поможет ей в будущем меньше оглядываться на прошлое. Не то чтобы Рокэ был одержим идеей заниматься душеспасательством, иначе выбрал бы карьеру священника, а не политика, но, кажется, его грызёт что-то вроде чувства вины перед этой девочкой — он слишком долго слишком плохо о ней думал, и за свои гнусные мысли ему стыдно, как бы ни было неприятно это осознавать. Леона — глубоко травмированный ребёнок, и ей отчаянно нужна помощь. И внимание, да. Вот Рокэ и оказывает внимание — крепко попался на крючок, как ничего не подозревавшая рыбка. Если не её семья, что естественно, не жених, который на дипслужбе и далеко от неё, не друзья, которых у неё наверняка не очень много, то хотя бы… ага, глава иностранного государства, который её отчаянно желал поиметь. Ситуация бредовая, как ни крути… Но рыбке с крючка не слезть, да ему и… не хочется… Может быть, ему зачтётся этот вечер и в будущем судьба ему преподнесёт какой-нибудь сюрприз. Например, должность Генсека Лиги Золотых земель. Он не выдерживает и, перегнувшись через два подлокотника, касается её запястья, осторожно поглаживает его указательным и средним пальцем. Оно тонкое, мокрое и в следах размазанной косметики. Леона на мгновение затихает и смотрит на него сверху вниз, будто впервые его видит. Блики в её глазах дёргаются, словно вот-вот вытекут вслед за ручьём слёз. Она пытается успокоиться, глубоко вдыхая и выдыхая. Он считает её пульс и чувствует: истерика постепенно проходит, плечи трясутся менее интенсивно, сердце, толкающееся в его пальцы через вену на запястье, бьётся ровнее. Наконец он её отпускает, она шмыгает, втягивает носом воздух и продолжает. — Потом я попыталась с ним поговорить, потому что действительно не помнила, когда полноценно общалась с ним последний раз. И он сказал, что ненавидит меня, потому что это я виновата в смерти мамы. — Её голос всё ещё дрожит, как листики гранатового дерева на ветру в рощах близ моря, и срывается на несколько тонов выше. — И вообще: знала бы я, как ему тяжело всякий раз, когда он смотрит на меня и видит убийцу своей любимой женщины. По его словам, у него руки чешутся свернуть мне шею… Он тогда сказал, что ему всё равно, где я, чем я занимаюсь и как учусь. С тех пор я всегда ставила себе цель — пробить его на эмоции. Любые. Я гуляла допоздна. Ходила на сомнительные дискотеки. Пила… Чего я только не пила… При этом моя учёба в школе не страдала ну никак. Но я ходила в школу в чём угодно кроме формы. В мини-юбках, драных джинсах, майках на лямках, кедах вырвиглазных цветов… Аж вспоминать стыдно… — Леона поднимает глаза к потолку — видимо, пытается вспомнить, чего ещё она такого натворила в школьные годы. Слёзы на её лице подсыхают. — Дралась с одноклассниками, которые пытались меня облапать. Но если ты девочка, то ты — ну естественно — сама виновата, шлюха, провоцируешь мальчиков своим вызывающим видом. Отца много раз вызывали в школу. Когда мне удавалось после этого увидеть его глаза, готовые метать молнии и извергать пламя, я радовалась. Понимала, что не зря стараюсь. Что мне удаётся проломить его безразличие. Более-менее я успокоилась только в выпускном классе: я чётко понимала, что мне нужно поступить в вуз и свалить от папеньки подальше. Моего поступления он, естественно, не хотел. Считал ни на что негодной. Но надеялся продать меня замуж с глаз долой, чтобы супруг запер меня дома и я не отсвечивала нигде и не позорила славную фамилию… Я не продалась. Не хотела стать инкубатором для детишек и послушным болванчиком с приклеенной улыбкой уважаемой супруги благородного государственного мужа. Я поступила в ТГИМО, съехала от папеньки в общагу, упросив какого-то из проректоров помочь мне в этом из-за моих ужасных семейных обстоятельств, и влюбилась в Ли. Ради него я старалась быть примерной студенткой, старалась соответствовать, ведь его мама, опустим её личные качества, — президентка Талига, а я кто.? А я никто, гулящая школьница, только-только взявшаяся за ум. В унике у меня ни с кем глобальных конфликтов не было, так, по мелочи… Думаю, у вас возникали схожие ситуации. — Леона подмигивает Рокэ, и он готов поклясться, что видит в её глазах озорные искорки. — Там спросили то, что не задавали и даже не освещали на лекции. Тут раскритиковали доклад или курсач. Здесь несправедливо снизили оценку за тест по иностранному. Не выполнили обещание поставить автомат. — Она перечисляет, а он кивает: знакомые всё поводы. — А всё одно — повод посраться с преподом. Ну хоть не подралась ни с кем, хотя некоторым очень хотелось врезать. — Спасибо за явную шпильку в мой адрес. — Особенно Ноймаринену, когда он стал меня отчитывать после встречи с вами. — Вот и после терапевтического рассказа она наконец вернулась к его вопросу. — А вопрос я вам задала не потому, что хотела подставить ТГИМО, Ноймаринена или вас лично. Я хотела позлить неуважаемого папеньку. Хотела услышать, как он после всего меня обзовёт, скажет, что я позорище, никчёмная дочь, ничего из меня не выйдет и лучше бы меня не было. Хотела увидеть его гневный взгляд, его красное от ярости лицо. Всё услышала и увидела, насладилась, как вмиг его безразличие разлетелось на мелкие осколочки. Можете считать меня дурой. Или эгоисткой. Мне всё равно. Но мне нужно было добиться желаемого. Это производит какой-то… терапевтический эффект. Мне немного легче жить сразу становится, но, увы, легче лишь в моменте, а как избавиться от этой необходимости выводить папеньку на эмоции — я не знаю. Но, честно говоря, хотелось бы. Не хочу, чтобы моя жизнь вечно крутилась вокруг него. Я же уже сама себя обеспечиваю, замуж вот собираюсь… Сердце Рокэ обливается кровью. Его руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Найти бы её папашу и оторвать ему голову за издевательства над девчонкой. А производил впечатление такого приличного человека. Вот где уж точно внешность обманчива. Умеет, зараза, пускать пыль в глаза, производя первое впечатление. И Леона думала, что это Рокэ хотел над ней издеваться? Да он милые детские шалости замышлял по сравнению с её отцом. Бедная, бедная Леона… Сколько ей пришлось пережить… Сколько пришлось вынести на этих хрупких плечах… И ведь Рокэ — точно один из немногих, кому она доверилась. Наверное, он ей благодарен. Он не любит ошибаться в людях, а она помогла ему исправить ужаснейшее первое впечатление и начисто переписать свой образ в его глазах. Не то чтобы Леона очень много для него значила. Но как-то негоже соберано признавать, что он ненавидел ничего из себя не представляющую идиотку. Слишком мелко. Какое облегчение, что за её вопросом стояло не желание выпендриться своей тупостью. Рокэ видит в Леоне травмированного, но невероятно сильного подростка — сколько мужества ей понадобилось, чтобы терпеть свою боль неполные двадцать или сколько там ей на третьем курсе лет… Чтобы замуровать свои обиды глубоко в себе и никогда не обнажать их перед теми, кто может воспользоваться её слабостями… Сколько раз она наступала себе на горло и делала что-то ужасное лишь бы вывести кусок льда, по ошибке зовущийся её отцом, на эмоции? Может быть, её и раньше так прорывало, когда копившееся и невысказываемое ею годами переполняло её настолько, что плотина её самоконтроля не выдерживала натиска бушующего потока кипящих эмоций. Может быть, её жених тоже знает всю её историю. Но что-то подсказывает Рокэ, что гораздо больше раз она пыталась держать себя в руках, чтобы не взорваться изнутри и чтобы эта взрывная волна не сменила траекторию на противоположную, чтобы крепко ударить под дых уже саму Леону. И, наверное, ему хочется помочь ей, сделать так, чтобы ей больше не пришлось копить в себе обиду, разочарование, огорчения и горькую-прегорькую боль отцовской нелюбви. От этих напастей хочется заслонить её собой. Только он не знает как. Да и в принципе ему это не очень-то нужно, но какая-то иррациональная часть работающего как отлаженный механизм мозга всесильного соберано Кэналлоа отчаянно требует от самого соберано совершить рыцарский поступок и спасти девочку, попавшую в беду. — И универ, конечно, хочешь закончить. А работать после него хочешь? Твой жених — сын Арлетк… — Вот это он, конечно, дал маху. Это же глава её государства, мать её жениха, какое неуважение с его стороны. — Прошу прощения, Арлетты Савиньяк… — Закончить хочу. Причём магистратуру тоже. И работать тоже хочу. У меня есть мечта. Работать переводчицей-синхронисткой в Лиге Золотых земель. Хочу таким образом помогать тем, кому ещё можно помочь. — Леона как-то понимающе хмыкает. Это всё из-за «Арлетки»? Ну он бы тоже был не в восторге от такой свекрови, будь он молодой девицей. — Мы с тобой похожи. Ты очень эмоциональная, но сильная — мало кто смог бы так долго держать в себе столько боли. Внутри тебя определённо есть стержень. Признаться, временами я тоже мечтаю о работе в Лиге Золотых земель. О должности Генсека. — Рокэ в ответ на её искреннюю исповедь — просто на разрыв сердца — решает поделиться с Леоной частичкой себя настоящего. — И спасибо за искренность. И за… доверие. Я уверен, тебе очень непросто вываливать столько всего… неприглядного на… почти незнакомца, ещё и очень плохо о тебе думавшего, — он тщательно, как когда-то сердитый на юного кэналлийского студента Рудольф Ноймаринен, подбирает слова, чтобы не ранить чувства доверившейся ему девочки. — Каюсь, у меня сложилось о тебе, мягко скажем, не лучшее первое впечатление, стало обидно за родной вуз. Не хотелось верить, что в него принимают таких… извини за выражение, пустышек без мозгов. Не знаю почему, но мне важно было убедиться, что ты не такая. В конце концов, я должен признаться, что был очень зациклен на тебе последние два месяца. Не мог же я быть зациклен на человеке, у которого, извини, за душой ничего нет… За что-то мне нужно было зацепиться. Нет, он не расскажет, что она снилась ему во множестве разных поз. Проще прямо сейчас провалиться сквозь землю. Под ними, кстати, ещё цокольный этаж, даже это сейчас не получится, а жаль. Леона молчит, смотрит на него широко распахнутыми глазами и с приоткрытым ртом — пытается закрыть его и не может — то ли от возмущения, то ли от удивления. Наблюдать за этим забавно — она так похожа на рыбку, которая пытается заглотить наживку, но та всё ускользает. В конце концов Леона шмыгает и вытирает глаза с красными ниточками полопавшихся сосудов и нос голой рукой — фи, как неприлично, какое вопиющее нарушение этикета даже для… встречи «без галстуков». — Знаете, Ноймаринен действительно однажды сказал, что я и вы похожи. Не мне лично, но детали разговора мне это узнать не помешало. Не думала, правда, что настолько… — Леона — ему точно не привиделось! — слегка улыбается, чуть приподнимая уголки губ, и вытягивает босые ноги под столиком. — Наверное, вы надеялись, что он меня отчислит. Но нет. Не отчислил он меня потому, что я напомнила ему вас в студенческие годы. — Ты, по крайней мере, никому не успела нос сломать, — со смехом отзывается Рокэ. — Конечно, я хотел, чтобы тебя отчислили. Такое наказание я считал вполне справедливым. Впрочем, не меньше хотелось ещё раз взглянуть в твои бесстыжие глаза и… наказать самому… Леона смешно надувает губы и вздыхает так тяжело, будто воздух в ней — это тяжеленная штанга, которую она уже еле-еле удерживает, и та падает с высоты её роста, подобно балкону со старого здания. Рокэ видит, что у неё под носом и на раскрасневшихся щеках висят блестящие капли, но тактично об этом умалчивает. — По тому преподу, кстати, до сих пор видно, что нос сломан, а историю про вашу драку передают из уст в уста. Правда, повторить ваш подвиг так никто и не решился. Голова обычного студента слетит в среднем раз в шестнадцать быстрее, чем такого привилегированного, как вы. — Леона замолкает и отодвигается к дальнему от Рокэ подлокотнику дивана, опять натягивает многострадальный подол платья на колени и недобро зыркает. — «Зациклен два месяца», «наказать»… Вы звучите как маньяк! У вас в рукаве случайно нет ножа? Первая мысль — сказать «А ты расстегни мне рукава, и узнаешь», но для такого неприкрытого флирта не место и не время. Да и с чего вдруг ему флиртовать с этой ходячей детской травмой? — Вообще-то я предполагал… наказание… несколько иного рода… — как можно осторожнее выдавливает из себя он и хмыкает, озарённый внезапной идеей. — Вообще, будь я твоим женихом-дипломатом, я бы точно тебя наказал за тот вопрос. Выпорол бы… Или стеком по губам… Стоп-стоп-стоп… Леворукий, он не хотел этого говорить… Забыл обдумать последствия. Это уже не флирт, это прозрачный намёк на «я тебя хочу, давай потрахаемся». Куда его несёт? Леона выглядит озадаченной. Она отдвигается от него ещё дальше. Ему кажется, что он видит, как у неё дым из ушей валит — прямо из кипящей от мыслительного процесса беспокойной рыжей головы. Потом на неё снисходит что-то вроде озарения. Она смотрит на него с ухмылкой и поднимает указательный палец вверх. — Аааа… так вы из этих… Как там, в том фильме… Yo no hago el amor. Yo follo. Duro, — Леона цитирует очень хорошо знакомый ему фильм. Катарина в своё время долго уговаривала его посмотреть, он отнекивался, но потом согласился, смотрели они вместе, но Рокэ критиковал каждый момент, и Катарине быстро стало невыносимо и обидно за собственное творчество, но она дотерпела его ехидные комментарии до самого конца. Потом набросилась с поцелуями… Рокэ не выдерживает и громко хохочет. — Леона, ну только не ты! Тебе нравятся третьесортные мелодрамы для домохозяек? — Так вот какого вы мнения о творчестве вашей Катарины! — Леона издаёт тихий смешок. — А ты следишь за её творчеством, что ли? Даже я не следил никогда. И вообще… — он делает паузу, думает, стоит ли идти на ещё одну откровенность… и решается. — Мы вроде как расстались, если это тебя волнует — Оу… — Она в который раз уже отворачивается от него и вытирает под носом рукой. Он не видит её лица, но ему кажется, что она снова собирается истерически смеяться или плакать. Возможно, какие-то слова до сих пор вертятся у неё на языке, но она не может облечь их в нужную форму. Он её… удивил? Расстроил? Да какая разница? Она же помолвлена с Лионелем Савиньяком и не поняла, наверное, что возникшее у неё в машине желание взаимно. А теперь… проигнорировала прозрачный намёк на секс… Пусть Рокэ и не из этих… псевдо-бдсмщиков этой глупой мелодрамы, но иногда «трахаю жёстко» — точно про него. Именно этого он хотел в отношении Леоны до сегодняшнего дня. Теперь же… Да к Леворукому всё! Он уже ничего не понимает в собственных чувствах! Как же его бесит, что она вытирает сопли рукой! — Леона! — Рокэ не выдерживает и повышает голос. — Эрэа из богатой семьи не следует так явно вытирать… лицо руками. По этикету… — По этикету, — раздражённо шипит Леона, скрещивая руки на груди и закидывая ногу на ногу, — у меня должны быть носовые платки или салфетки. Или я слепая, или тут действительно нет ни того, ни другого. Леона болтает ступнёй в воздухе, внутри него поднимается знакомая волна жгучего желания. Рокэ сглатывает слюну и отхлёбывает вина из бутылки. Что бы ей предложить вместо платка? — Но ведь любая ткань подойдёт, верно? — Рокэ ухмыляется: в его голове зреет очередной дурацкий, но коварный план. — Моя рубашка всё равно уже безнадёжно испорчена… — И, не дожидаясь её ответа, тянется к верхней пуговице рубашки, вытаскивает её из петли. Она выставляет руки перед собой, будто пытаясь защититься, скрыться от этого… непотребного зрелища. — Вы чего творите? Ввввы.! — Леона вскрикивает и смотрит на него как на умалишённого — округлившимися безумными глазами — и показывает на него пальцем, будто у него за спиной стоит убийца с ножом. Не обращая внимания на её протесты, Рокэ расстёгивает пуговицу за пуговицей. — Нннне надо! Да как же… Она же дорогая… А как вы потом… О Создатель… — Она закрывает себя руками. — Вы что же, будете ходить голым по вашей резиденции? — Всего лишь по пояс. Мне иногда полезно закаляться, а прислуге — культурный шок обеспечен, с удовольствием на это посмотрю. — Рокэ расстёгивает пуговицы на рукавах и стаскивает с себя рубашку. Леона отворачивается и закрывает лицо, будто отталкивая от себя какую-то невидимую преграду. Он фыркает. — Как вы можете… У меня жених есть! — Всё замечательно, только обращается она к двери. — Если я такой страшный, можешь для храбрости выпить, там ещё полно. Может, тогда тебе хватит храбрости взглянуть на меня? — Рокэ пожимает плечами и комкает рубашку. Леона осторожно и крайне неуверенно поворачивается. Подползает обратно ближе к нему. Берёт бутылку и внимательно разглядывает горлышко. Непонятно, что она там хочет найти. Микроскопические пылинки? Кошачью шерсть? Капельки его слюны? Потом хмыкает и как-то странно улыбается — коварно и одновременно намекающе. Наконец подносит бутылку к губам и опускает её горлышком вниз. Жадно пьёт, периодически скашивая глаза на его мышцы, больше не скрываемые тканью. Рокэ смотрит на шею Леоны — как она двигается при глотании. Думает, что на ней неплохо бы смотрелись пару следов укусов и несколько засосов — красный хорошо сочетается с рыжим. Как в шторм волны накатывают на берег — каждый раз всё дальше и дальше, так Рокэ захлёстывает желание. Он стискивает зубы. Выходит, она приняла моё приглашение в непрямой поцелуй? Значит, и прямой захочет? Наконец Леона отставляет бутылку на стол — что-то ему подсказывает, что там уже практически пусто. Он бросает в неё комком ткани. Она опускает глаза, рассматривает смятую рубашку, потом начинает медленно стирать влагу и косметику с запястий. Переворачивает ткань другой стороной и вытирает лицо. Теперь её щёки и лоб украшают не остатки макияжа, а пьяный румянец. У её губы остаётся капелька вина, и её хочется немедленно слизать языком. Рокэ кажется, что он никогда не видел ничего прекраснее и соблазнительнее. Змейки рыжих волос не отталкивают. Может быть, все рыжие женщины по-своему красивы. Но так сильно ему хочется её одну, Леону Манрик, помолвленную с сыном Арлетки Савиньяк, талигойским дипломатом. Рокэ встаёт, сам тому не веря, будто кто-то другой контролирует его движения, управляет им словно марионеткой, ручками, ножками, шарнирами суставов. Отодвигает стол, бутылка теряет равновесие и частично проливается на прозрачный прямоугольник — его капли блестят как кровь. Леона успевает только сдавленно вскрикнуть — непонятно, что она увидела в его лице, но точно испугалась — и вжаться в спинку дивана, роняет его рубашку на пол. Он без слов нависает над нею, ставит руки по бокам от её плеч и, видимо, с выражением мрачной решимости целует её в приоткрытые губы. Совсем вблизи он видит её возмущённо хлопающие ресницы, а её ладони упираются в его пресс, отталкивая. Но он не отрывается и давит на её руки, чтобы она их опустила.