О закрой свои бледные ноги

      О закрой свои бледные ноги…       Сон — привилегия тех, кого невозможно достать с той стороны.       Тех, чей организм не способен функционировать без длительного отдыха.       Просто привилегия людей, в конце концов.       А человек ли он — вопрос риторический.       Во всём следует искать плюсы. Он давно, лет так пятьдесят точно, не наблюдал за спящими людьми. Раньше это казалось познавательным, в чём-то даже увлекательным. Сейчас же смысла вроде как нет, всё ведь очевидно донельзя. Подчиняется предсказуемым паттернам. Он видел сны — сам процесс — эпилептиков, безумцев, посттравматиков, шизофреников и много кого ещё. Это поле исследовано вдоль и поперёк.       Нет, немного солгал. Стоило сделать ремарку, что за пятьдесят лет было одно небольшое исключение. Просто оно такое ненавязчивое, в сути своей ничего из себя не представляющее, и потому вполне могло из общей тенденции быть вынесенным за скобки. В то время — кажется, это было лет семнадцать назад, — когда ему внезапно пришлось уживаться с другим человеком формально под одной крышей, невольно он становился свидетелем чужого отдыха. Вполне нормального, без каких-либо крайностей. Тому человеку даже сны как таковые не снились. Казалось, мозг не знал механизмов, как проецировать реальность через линзу с другой оптической силой, отличной от оной в объективной реальности. Он не умел рисовать что-то новое и несуразное, рождая образы, которых никогда не было, но которые существуют в рамках черепной коробки — нет. Простой стерильный сон сугубо из соображений энергозатрат и их восполнения.       Как ни странно, позже он уже сам останавливался и изучал эту вопиющую посредственность более детально. С чувством, с толком, с расстановкой. У неё всегда был чуткий сон, но, когда это надо, Гармадон может быть ну очень ненавязчив. Наблюдая за формальным ничем, всё равно это приносило какое-то странное удовлетворение. Сам факт превалирующе доминантного положения над человеком, когда тот максимально беззащитен, часто лишён всей лишней одежды. Полностью открыт для него, сам того не подозревая.       Приятно, когда даже посредственность может раскрыться с новой стороны.       Равно как и сейчас. Можно было бы сказать, что с годами ничего не поменялось, но это не совсем так. Теперь она выглядит даже более беззащитной, чем тогда. Да даже в сравнении с другими людьми, у которых за плечами нет никакого военного опыта, что сладко спят в своих кроватях и ничего из себя не представляют — сейчас она выглядит даже более проигрышно на их фоне. Как будто они могли бы что-то противопоставить ему, что-то жалкое и несуразное, но ведь у неё и этого нет. Вообще ничего.       Сейчас её дыхание ровное, спокойное, строго периодичное. Лежит она на боку, чуть подперев голову руками. Одеяло скомканным валялось рядом, потому вполне спокойно можно было разглядеть белую футболку и что-то вроде коротких шорт — комплект ночного белья вырисовывался именно такой. Не балахон, что, стоит признать, уже не плохо, но и не идеально. Одна резинка поверх другой резинки шорт неиллюзорно намекала на всё то же пресловутое нижнее бельё.       Стало быть, дело поправимое.       От былого хладнокровия мало что осталось. Теперь она наверняка видит сны и весьма сумбурные в плане тематики. Это может быть всё, что угодно, начиная бытовухой и заканчивая фантазиями разной степени паршивости: от кошмаров до каких-то сомнительных видений. Недавние события не оставили должного отпечатка? Совсем? Ни разу не поверит. Скорее, она притворяется, что спит, а сама выжидает с поразительным спокойствием, свойственным, наверное, только мертвецам. Да, людям вроде как не снятся одни и те же сюжеты круглосуточно, если только они в действительности не тяжело больны каким-то психическим заболеванием в его запущенной форме. Да даже отзываясь о происходящем максимально нелестно, не факт ведь, что оно действительно так глубоко засядет и будет изводить ночами напролёт её бедный рассудок.       Те времена, когда её откровенно лихорадило от одного факта его существования, вроде, прошли.       Но ведь обидно. Чертовски обидно, что он так не вовремя появился на пороге уже её дома и в итоге ничего такого не застанет. Каких-нибудь особых метаний по кровати и странного беспокойства в мыслях, что конвертировалось бы в судорожное, неровное дыхание. В тепло, от которого становилось бы натурально жарко.       Хотя эротические сны и кажутся больше выдумкой кинематографа с его гиперболизированным виденьем происходящего, всё же Гармадон настолько неотвратимый фактор в человеческой жизни, что вполне мог бы насильно засесть в голове идеей, что перестроила бы её восприятие на новый лад. Внесла, так сказать, некоторые коррективы в биологические механизмы. Подумать только, он мог бы мучать её во сне и наяву бесперебойно, пока она натурально не сойдёт с ума от переизбытка нездорового внимания к себе.       Её беззащитность безусловна. Преувеличена, кажется, в сотни раз в сравнении с нормативной. Наружу просится какое-то животное наваждение. Инстинкты, которых он не просил. В который раз он засматривается на её горло. К нему неизменно всё ведёт. С него всегда хочется начать, а дальше уже процесс пойдёт своим чередом. Как надо. Рука так и тянется провести кончиками ногтей от выемки меж ключиц и вдоль шеи, к подбородку, в кои-то веки не оцарапав её, но уловив лёгкую дрожь голосовых связок. Едва ли он касается кожи, когда тихая и спокойная идиллия готова тотчас разрушиться от одного неверного движения, и всё же тонкие, соблазнительно приоткрытые губы одним своим видом бередят его душевное спокойствие только в путь. В последнее время он изучил их вдоль и поперёк самым нетривиальным способом, но этого всё ещё мало.       Схватить бы её сейчас за волосы и засунуть все эти формальности куда подальше, да поглубже. В чувствах, что называется. Но он всё ещё спокоен. Всё ещё разборчив и рассудителен в своих действиях. Хотелось, конечно, много чего, всего и сразу, желательно, но терпение вознаграждает, как уже устоялось с годами. Он будит её менее вызывающе, опускаясь рукой ниже по той же траектории и немного подцепляя воротник футболки.       Это уже даже не смешно.       Дважды повторять не приходится, ожидаемо она чуть было не отпрыгивает на противоположный край кровати, и сердце у неё бьётся так, в такой набат, что, кажется, вот-вот случится декомпрессия. Животный страх; застрявшие где-то в глотке крики оттого, что связки лопнули от одного только напряжения, так и не выдав ничего вразумительного; и резкий вакуум, судя по тому, как сложно ей сделать следующий вдох — бальзам для его души, мелодия для его ушей. Её пробуждение уже окупило многие другие сюжетные ответвления с сомнительным содержимым. Можно было бы даже сейчас просто уйти и обсасывать в голове каждое мгновение этой сцены, но он останется.       Конечно он останется.       Ах да, он ведь здесь незваный гость, вот в чём проблема. Гармадон делает характерный жест и призывает поубивать громкость: ни кричать, ни рыдать и чур громко не ругаться — потому что да, их сын где-то там, за пределами этой комнаты, сладко спит и ничего даже не подозревает о происходящем. Нет, он его не трогал и не тронет, специально не видел и не увидит, если мамочка не будет поднимать панику на весь дом — только и всего. Да, если плакать тихо, рукой прикрывая рот от излишне громких звуков, то они вполне уживутся в их квартире втроём на непродолжительный срок. Она так трясётся за его благополучие — неужто у него уродилось что-то, за что можно так переживать? Удивительно. Кажется, они прекрасно понимают друг друга. Безразличие всегда интересовало его меньше всего, и будто по первому запросу у неё всегда есть, что терять.       Плюсы, как известно, нужно искать во всём.       Ей нужно время, чтобы смириться с происходящим. Конечно Коко не давала никаких адресов, но было бы наивно полагать, будто его невозможно отследить. По лицу видно - до сих пор не верит, будто, отперев дверь в комнату сына, не найдёт там фарш грубого помола вместо ручек, ножек и других составных частей тела. Гармадон предлагает проверить это, покричав, или закатив натуральную истерику, но тогда он не постесняется и убьёт их обоих — только и всего. Проверять ей, конечно, резко расхотелось.       На какой-то момент между ними установилась пауза. О том, что происходящее — не отрывок немого кино — напоминало одно лишь её шумное дыхание и тихие, постепенно отступающие всхлипы. Как это обычно и бывало, он не спешил нарушать такой вот иногда престранный ход вещей. Спутанные волосы, покрасневшее лицо, глубокие вздымания грудной клетки. Её дрожащие коленки, раскинутые в стороны как бы невзначай. Когда дыхание только-только возвращается в около-привычный ритм и уровень кислорода для стабильной работы мозга приходит к норме, до неё доходит некоторое осознание. Его взгляд вполне недвусмысленно намекает на характер такого внимания, и, хотя она сводит колени согнутых ног вместе достаточно плотно, всё же маленький кусочек ткани натянут не менее вызывающе.       Какая прелесть.       Конечно «что тебе нужно?». Ни «привет», ни «как дела?», ни «как прошёл твой день?», собственно, как будто он ожидал чего-то другого. Объективно ведь, после такого пробуждения спасибо мало кто скажет. Ей нужны ответы, и это занимает немного больше времени, чем, казалось, должно бы. Хочется развести руки и отпустить небольшой смешок по поводу данной ситуации. В конце концов спрашивать о таком как-то глупо. Вопрос кажется риторическим. Дело не в том, что он снова пришёл её чем-то шантажировать и подбивать на что-то конкретное — нет. Это уже традиция: врываться в её повседневную жизнь и портить кровь одним своим существованием. Заставлять трястись от осознания, что ни его настроения, ни его мысли, а там и действия, невозможно контролировать. Он — наглядный фактор хаоса в человеческой жизни. В теории вы бы могли остановить маньяка, будь тот даже с ножом или сильнее физически в рамках человеческих возможностей. Всё же варианты противодействия ему не всегда есть по факту, но всё в той же теории — ни один.       Попробуйте остановить вот это.       Даже в теории.       Она всё такой же загнанный в угол зверёк, но сейчас, конкретно в данный момент, это даже не аналогия, а констатация реальных вещей в их объективной действительности. Да, они вроде как виделись уже ни раз; очевидно, что она цела и невредима, и всё же особую роль играет место. И потому как теперь он на её территории, а не наоборот, правила менялись беспорядочно, пункты ломились от подпунктов — один другого краше. Теперь особо даже сцену ломать не получится. При всём желании оторву не отыграешь. Оставалось надеяться только на то, что он в хорошем настроении — вот и весь план.       Говорит, пришёл составить ей компанию за сном. Коко не припомнит ни единого раза, когда бы он спал при ней, но ведь он и не говорил, что обязательно должен спать. В конце концов, это её прерогатива, а он просто посидит рядом. Необязательно прельщать его своим вниманием этой ночью, как-нибудь перебьётся, но такая перспектива очевидно вызывает у неё чуть ли не рвотный рефлекс, и за неимением полноценного ужина наружу лезут внутренности. Он откровенно издевается, предлагая такое. Чтобы это существо наблюдало за тем, как ты спишь, да даже как ты дышишь — ей правда стоит это объяснять? Ни будь он в её комнате посреди глубокой ночи, ни будь сына дома, она, наверное, сорвалась бы на него. Доходчиво объяснила бы, почему не может себе позволить такой вопиющей идиотии, но вовремя прикусывает язык. Бессмысленно. Сто раз было говорено в предыдущие дни и годами ранее, как сильно она ему благодарна за разрушение своей жизни. Так какой смысл повторяться? К тому же, грубить сейчас ох как не с руки, проще язык уж откусить, и то последствия менее плачевными будут.       Уточняет, не против ли она, и Коко понимает, что не может позволить сказать себе правду. Это должно остаться здесь. Да, она ненароком внесла ситуацию в пределы их квартиры, но тогда уже всё должно остановиться на комнате. По правде говоря, она даже не уверена, что сын их не слышит. Ллойд иногда отличался достаточно чутким слухом, и, наверное, мог бы отреагировать в любую секунду на происходящее. Уму непостижимо, если он застанет своего папашу именно здесь и сейчас, и по какому, спрашивается, поводу?       Если говорить ещё правдивее, до сих пор нет уверенности, что Гармадон с ним ничего не сделал, и пока этот вопрос не получится изучить более досконально, Коко изо всех сил убеждает себя в том, что всё хорошо. Иначе никакое самообладание не спасёт её нервы.       В очередной раз так хорошо ложится в голове сопоставление образов нынешних и давно уже минувших лет. В какое маленькое, утратившее все свои дикие черты, домашнее животное она превратилась. Остепенившееся, с мягкой ухоженной шёрсткой. Думается, возьми её сейчас за волосы, и всё же покажутся клычки; проскользнут старые образы и повадки, она оставит собственные когти в его плоти, пытаясь ослабить хватку, но это не поможет. Отличие с образом из прошлого лишь в степени сопротивления, в длительности того времени, когда она сможет сохранять лицо стоическим и непоколебимым. И сейчас этот промежуток весомо сократился.       Он не изверг, чтобы проверять это на деле, но иногда так хотелось, чего греха таить.       Она спрашивает, в чём была необходимость появляться у неё дома. Нет ничего сложного в том, чтобы сделать один звонок, и ценой своей карьеры и всякой естественной нужды она приползёт к нему на ковёр. Нет ничего сложного в том, чтобы изначально обозначить время встречи и, опять же, ждать её не придётся. В конце концов, можно просто её запереть где-нибудь у себя и не выпускать — что угодно, только бы он не появлялся на пороге её дома.       Но он здесь, и вопрос, какого же чёрта он здесь делает, не имеет смысла.       Он риторический.       Потому что ему так захотелось, очевидно. Его нахождение здесь каждое мгновение убивает в ней мириады нервных клеток, они уже в минус вот-вот уйдут. И ей не остановить его «хотелки». Никак. Вообще. Если убить его не представляется возможным, то других вариантов и нет. Коко сложно придумать аргументы, чтобы он отступил. Формально она уже находится при наиболее благоприятных обстоятельствах из всех возможных вариантов в сложившейся ситуации, учитывая, как у Гармадона складываются отношения с людьми. Его мнимой добродетели хватает лишь на то, чтобы в какой-то момент не начать отрезать ей пальцы в назидание за старые обиды.       Он аккуратно заправляет за ухо свисающую прядь. Касание ногтей к коже как всегда действует отрезвляюще. Оно выводит её из раздумий, но от этого не легче. Сейчас Коко сидит на краю кровати, и момент весьма специфичен. Его тень накрывает её с ног до головы, и смотреть на него снизу-вверх в данной конкретной ситуации, думается, достаточно уничижительно даже в сравнении с аналогичными прецедентами. Но и напротив картина ничуть не лучше. Словом «патовый» можно уже характеризовать абсолютно всё в её жизни. Любое положение в пространстве.       Даже со всем пониманием совсем без вопросов не обходится. Тех самых риторических, на которые так хотелось знать ответы вопреки их природе. Очевидно, если ему так нужна определённая компания по некой неясной ей причине, то не проще ли действительно было бы запереть её где-то у себя в кабинете/подвале/ещё где-нибудь и всё тем же старым добрым принуждением, угрозами и шантажом получать желаемое? В довольно агрессивной манере, да даже без согласия — зачем оно ему, собственно. По логике вещей ведь, ему незачем излишне возиться с ней сейчас, после всего произошедшего.       Вместо конкретного ответа конечно он отвечает вопросом на вопрос и весьма ожидаемым, дескать, а ей хочется, чтобы их взаимоотношения были именно такими? Чтобы он что, в первый же день вывихнул ей челюсть или сломал парочку тазовых костей, так? Если он попробует её изнасиловать, это будет похоже просто на экстравагантный способ убоя. Удовольствие на один раз. А он тактик, и так быстро прощаться с ней не намерен. Момент всегда можно растянуть.       Он говорит, всё успеется, и ей нечего больше сказать.       Она не спорит. Уже нет. Оно ни к чему не приводит из раза в раз и только энергию расходует зазря. Появляются новые переменные, которые возьмут, да и выстрелят в один прекрасный момент, потому их лучше сразу свести в минимум. Сегодня у неё меньше возражений. Сомнений не меньше, но те успешно игнорируются. Они это уже проходили: схема всё та же, только немного разные подходы. Необходимость в излишней осторожности, обусловленная сохранением минимальной планки шума, придаёт её движениям некий особый характер. Что-то, отдалённо схожее с нежностью. Нечто синонимическое. Она никогда до этого не была груба — грубость в таком специфичном деле до добра обычно не доводит, — но даже так. Казалось привычным, в чём-то даже аксиоматическим, что всякое её прикосновение сначала выражало собой неловкость, неумение и стыдливость. После: превалирующее нежелание, протест. Всегда — принуждение, а вместе с ним и смирение со своей позицией в вопросе.       Сейчас же она настолько одержима идеей не издать ни единого лишнего звука, что ей некогда думать ни о своём унизительном положении, ни о его причинах в целом. У неё есть небольшой опыт, и сейчас он реализуется так, как того требует ситуация. И Гармадон бы с радостью, думается, порушил бы все её планы, с особым упоением схватившись за рыжие волосы и подушив в несколько специфичной манере, но это так. Первое, что приходит на ум, как обычно. Мешать именно такому подходу к делу, когда её заботит исключительно процесс, а не переменные, что к нему привели, было бы большой глупостью. Уж больно приятно всё это звучит.       Шкаф, окна, две прикроватные тумбочки, двуспальная кровать, ламинат под ногами — убранство как минимум этой комнаты тянуло на двоечку. Он не шибко любил роскошь, но даже так, умеренные декорации собственного кабинета и то смотрелись куда интереснее. Вот это вот всё какое-то вычурно «никакое». Одним словом — посредственность. Двумя — городская.       Но ему нравится. При некотором определённом раскладе.       Происходящее в приятном полумраке в такой естественной для неё и чуждой для него среде обитания навивало какие-то странные мысли. Наверное, жить с этой женщиной под одной незамысловатой крышей — не такая уж и плохая затея. Давиться этой её пресловутой городской рутиной ради подобных моментов. Ради спутанных волос, уставшего выражения лица и несвойственной по отношению к нему учтивости. Во всей этой камерности происходящего, посреди форменного ничего в его системе ценностей.       В её мире, а не в его.       Он думает не о том. О каких-то уж слишком сказочных сюжетах. Очевидно ведь, они не смогли бы жить вместе без её попыток рано или поздно зарезать его.       Все эти странные мысли не на пустом месте вырисовываются. Дело, как ни странно, в ней. Кажется, что их обоюдная заинтересованность в происходящем — не плод возбуждённого рассудка. Когда всё происходит так вычурно медленно и неспешно, практически с нулевой инициативой с его стороны, здесь ощущается что-то личное. В тишине как никогда звонко и чётко звучит немое согласие. Кажется, будто она входит во вкус, хватаясь за его ноги, находя в них столь необходимую сейчас опору. Ему нужно совсем немного контроля — самую малость — направить заданный ритм в нужное русло. Рука путается у неё в волосах где-то на затылке. Коко дышит чаще и шумнее. Растущее по экспоненте давление вопреки всем ожиданиям вклинивается в процесс крайне посредственно. Несущественно. Нет даже невербального намека с её стороны поубавить свои амбиции, пока на горизонте не показались намёки на асфиксию — нет. От напряжения тонкие пальцы переминают складки его одежды, но не более. Процесс увлекает её с головой.       Это забавно.       Большим пальцем Гармадон вытирает влагу с её липких губ, и этот жест, пускай и на мгновение, но вызывает в ней специфический отклик. Стоило ожидать, что он издевательски разотрёт всё это дело ей по лицу, как уже делал, но в этот раз, очевидно, решил воздержался. Думает, наверное, что пожалел её самооценку, и это при том, что от неё давно уже ничего не осталось. Она не в том положении, чтобы о чём-то подобном зарекаться.       Неважно. Они ведь не закончили, и эта мысль ожидаемо изводит её каждую секунду всё больше. Ей приходится смотреть на него из положения сидя, вопреки остаточному чувству собственного достоинства, но картина не проясняется. Пары мгновений достаточно, чтобы восполнить недостаток кислорода в мозгу и прийти в себя. Осознать своё положение в пространстве. Происходящее кажется этаким полусонным бредом — определённость осталась где-то в реальности.       На ней слишком много одежды — звучит с его стороны с явным упрёком, и оно не ново. Сам он никогда особо с этим делом не торопится. Небезгрешен, что сказать. И хотя периодичность таких запросов никак не влияет на их сомнительность, спорить было ещё более сомнительным занятием. Ей приходится встать, и тонкие женские пальцы уже норовят заползти под собственную футболку, но это не то. Не та последовательность. Его интересуют шорты, и в этот раз руки действуют с большей неохотой. С неким предубеждением. Настороженно, и её можно понять.       Наверное.       Она зажата странным, невесть откуда взявшимся чувством неловкости и стыда, и ведь напрасно. Они не чужие друг другу люди, разве нет? В конце концов, он что-то ещё не видел?       Ладно, есть кое-что. Скажи он это вслух, пришлось бы брать слова назад. Конечно, за десять-сколько-то там лет с подобным одомашниванием человек меняется. В лучшую или худшую сторону — тут тоже зависит от угла, под которым смотреть. Годы простаивания не ушли в никуда, она не запустила себя так, как запускают обычные люди, необременённые ни суровым детством, ни военным прошлым, ни ещё чем-то сомнительным, но послабления были, и это трудно отрицать. Для здешнего обывателя она, думается, подтянутая стройная женщина без грамма лишнего жира, и Гармадон бы не спорил, если бы только глаза умели его обманывать. Менять прежний жизненный устой на вот это вот всё безобразие — расточительство. Сейчас оно всё чувствовалось иначе. Как-то не так. Ощущения в чём-то даже казались тревожными, будто вступая в противоречие с ожиданием. Бока, бёдра, а вместе с ними кости, мышцы, кожа — вся структура в целом на многие миллиметры вглубь, сама плотность вещества — ощущались другими даже визуально. Отголосками прошлого с налётом преступной прокрастинации. Ему трудно однозначно ответить, что в этом хорошего. Что плохого — запросто. Шрамы — ладно, приятное воспоминание как в голове, так и на теле — но здесь есть кое-что ещё. Личное, как это и бывает.       У неё растяжки. Да, определённо что-то такое в районе бёдер. Редкие белёсые полосы с невыраженным рельефом. Они неплохо сливались с общим тоном кожи, и всё же оставались довольно ярким напоминанием о ряде, наверное, весьма и весьма травмирующих событий из прошлого. Было бы, чему удивляться, это ведь не новость.       Раньше даже больше было.       Касание раздражает её, акцент в целом нервирует по понятным причинам. Это и просто сам факт нежелательной близости и вместе с тем табуированность некоторых сторон вопроса. Всё несовершенство человеческого тела выражалось всего лишь в парочке характерных линий на некогда близкой к подобию идеала коже. На языке вертится что-то близкое, синонимичное к откровенному уродству.       Какая жалость.       Ей очевидно не нравится, когда он лезет к ней особенно бесцеремонно, но хватает её только на замешательство. Дыхание спирает оттого, как сильно ощущается хватка на ягодицах, как от силы, приложенной к телу, стремглав по направлению импульса сейчас она прижата к нему, и от такой близости спокойствие стремительно рассасывается. Совокупность обстоятельств, очевидных намерений и перспектив, кажется, доведёт её сейчас до истерики. Они договаривались о другом, но ведь, позвольте, это в прошлые разы, а в этот никаких условий не было озвучено. Она сама взяла инициативу, что называется, в руки, чему же тогда удивляться?       Он чего-то не понимает, определённо. Не знает, как у неё в голове крутятся шестерёнки: по часовой, против или, скорее всего, вообще по как-то другой траектории. В чём её проблема? Короткая память? Несколько минут назад её рвение ни разу не выглядело результатом одного лишь принуждения. Более того, принуждение здесь — не более, чем подлог уже с её стороны. Этакое прикрытие своей вопиющей безнравственности и распутности. Конечно он «манипулирует» ей, разумеется он «лжёт» — её невинный лепет, право, одновременно раззадоривал и раздражал его. Возбуждал, как итог. И свою правоту он доносил шёпотом, как она и пожелала. В близости, которой она не просила. Выхода нет во всех смыслах. Его линия мысли резонирует с её собственной. Хватка усиливается, оставляя стойкое, болезненное ощущение от будущих синяков для неё, и неразрешимое напряжение для него. Думалось, без колготок ситуация метнётся в более предсказуемое русло, но ожидания его не оправдались. Если бы Гармадон ориентировался только на сенсуальный опыт, как на единственный источник информации без всякого визуального сопровождения за неимением глаз, допустим, то он бы усомнился в ряде очевидных вещей. Глаза говорят одно, а нервные окончания вторят другое.       Это какой-то абсурд.       Надо ещё. Немного больше информации, полученной исключительно эмпирически. Опытным путём. Он немного корректирует её положение в пространстве, градусов так на сто восемьдесят. Без особых промедлений, хотя и с должным спокойствием руки нащупывают застёжку бюстгальтера (ну бред же, Коко). Он не может сейчас снять его полноценно, рвать тоже в кои-то веки ни с руки, но ему и не надо. Просто ослабить, опустить немного ниже, и этого достаточно. В прошлый раз, когда им довелось встретиться, акценты были на других вещах. Тогда спонтанный импульс казался мимолётным видением пускай и с довольно странным, выбивающим из душевного равновесия послевкусием, но не столь значимым на фоне других, более актуальных вещей. Тем не менее, сейчас оно всё чётко всплывает перед глазами. Отдаёт характерным покалыванием на кончиках пальцев. Один к одному. Мягкая кожа груди, кажется, принадлежит ей и в то же время кому-то другому. Ей, но другой.       Всё то же характерное уплотнение там, где это обусловлено физиологией, но немного другое. Небольшая рельефность, проистекающая из шрамов от детских молочных зубов — подумать только, когда-то эта женщина кормила молоком их новорожденного сына.       Преступное зрелище.       Конечно ему хочется реакции. Именно такой, притуплённой, сдавленной необходимостью остаться обделённым вниманием третьих лиц. И она ёжится. Дрожит. Продолжает молчать, изредка лишь допуская шумные вздохи. Взглядом отмеряет любое поползновение под футболкой, и воображение, очевидно, дорисовывает картинку в полном объёме. Каждое движение, каждую мелочь вплоть до рисунка отпечатков его больших пальцев. Он мог бы быть настойчивее. Пережать ей кровообращение, оставить сколь уродливые, столь и прекрасные гематомы, повторить очертания характерных шрамов собственными зубами, в своей грубости, стало быть, доходя до помешательства, но он потерпит. Ещё немного.       Ему нравится думать о том, как хлопчатобумажная ткань, вопреки своему щадящему трению, в такие моменты натирает ей кожу вне всякой меры и приличия. Кажется, он слышит в её тоне жалобные нотки; боль от лёгкого, ненавязчивого прикосновения этой самой ткани к возбуждённой коже. Нет ничего плохого в том, чтобы сутками напролёт стоять именно в таком положении и продолжать спокойно, без резких движений изводить её плоть. Ощущать её на каком-то микроуровне. Чувствовать всё за неё, на своей коже, будто это и не её кожа вовсе, а его собственная.       Оно всё так давит на мозг, что, кажется, на мгновение собьёшься и подавишься слюной. Он чувствует слишком много. Престранно покровительствует телу, прекрасно осознавая, какое малодушное существо скрывается за ним. Хочется верить, что всё это на уровне инстинктов, которые он и сам довольно смутно понимает.       Люди ведь так и делают. Стоит лишь запустить триггер, и в чувствах, далёких от здравого смысла, дальше всё продолжается по накатанной. Людей ведь не волнует, как оно звучит. Как оно выглядит. Лишь как оно чувствуется.       В какой-то момент, когда тонкая полоска ткани под небольшим усилием соскальзывает вниз, Коко реагирует чересчур резко. Это замешательство. Это страх. Это форменный ужас. Она надеялась на… что? Шахматы? Нарды? Тематический музыкальный вечер — что? Конкретнее. Отчего её маленькие ручки так отчаянно цепляются за его? Ему приходится напоминать, что они не одни, и изгиб её шеи, открывающийся наилучшим образом так не вовремя и бесстыдно, едва ли оставляет в нём силы продолжать, право, беспорядочно трепать языком. Тратя время на бессмысленные прелюдии, ситуация грозит обостриться. Не менее бессмысленное сопротивление с её стороны заводит его, но не в ту сторону. Говорит открыто, без прикрас — будет кусаться. Случайно — абсолютно — оставит парочку характерных синяков там, куда воротничок не дотянется. Цвета, который невозможно замазать тоналкой.       Он врёт — и говорит об этом также открыто, без преувеличений. На самом деле, кусать хотелось так, что ничего не останется. Лишь грубый край, по которому позже криминалист устанет пересчитывать его зубы. И если продолжать его дразнить, они определенно кончат именно так, а не как-то ещё.       Ей хватило самоконтроля не выносить ситуацию на более широкое обозрение. Очевидно ведь, что его не переубедить. Рука скользит по изгибу, плавно перетекающему из бедра в колено, и ему не нужно говорить вслух. Ему не нужно просить, лишь намекнуть. Достаточно, чтобы она не мешала, и всё будет хорошо. Сейчас её нога в прямом смысле находится в подвешенном состоянии, придерживаемая его рукой в районе сгиба, и её бездействие в данном случае — это необходимость. Не будь её, Коко бы воспротивилась, но такое уязвимое положение буквально продиктовано уже другой необходимостью, а та третьей и так до бесконечности.       Немного подкорректировав точку опоры, всё той же рукой очень чётко, на тонкой грани между прикосновением и порезом, очерчивает характерный изгиб на внутренней стороне бедра. Момент прикосновения к оголённой, ничем не прикрытой части исключительно женской плоти в каком-то смысле сакрален. Он будоражит, вынуждает её притихнуть на какое-то время под давлением смешанных чувств и эмоций. Отголоски ощущений давних лет выражаются мелкой дрожью, сбившимся тихим дыханием и очевидной спутанностью мыслей, когда его пальцы заявляют о себе между её ног. Громко, боем крови в ушах, пульсом в висках, которые он слышал, как свои собственные.       Там, внизу, оно всё звучит… воодушевлённо. Так звучит хрупкость. Чувствительность. Мольбы о ласке, которые не могут быть озвучены вслух нормальной человеческой речью: потрогай меня, приласкай; если надо — раздери в мясо — только сделай с этим что-нибудь, пока поверх лежит обман, высказанный словами абсолютно лживыми, эгоистичными, действительности несоответствующими. В такие моменты по обыкновению начинает говорить тело, и всё также он прекрасно понимает его. Говорит с ним на одном языке. Даёт ему только то, что необходимо, игнорируя предрассудки мнимого здравого смысла.       С обеих сторон.       С пониманием, которого она не достойна ни в коей мере, вместо кровавой расправы, которая была бы более уместна в парадигме их отношений, касаясь сочащейся влагой плоти, более чем ласково поглаживая её между чувствительных складок, прекрасно слыша её жалобные всхлипы от каждого движения пока ещё только поверхностно, в какой-то степени даже обходительно.       Стоит сделать последний рывок, и она изойдёт на откровенный плач.       На него можно реагировать по-разному, но так реагирует человек, у которого довольно специфическая личная жизнь.       Её нет.       О он может ущипнуть её за эго. Особенно ощутимо, особенно болезненно, передавив напрочь несколько артерий с циркулирующим самомнением так, что они не оправятся. Он мог бы сказать прямо, как есть, но предпочитает извиваться ужом. Натурально поддразнивать, щекотать нервишки острием ножа, коим являлся его язык. Так много плохих слов крутится на нём — не счесть. И дело даже не в том, что она так и не научилась выстраивать отношения с противоположным полом. Не в том, что она так и не смогла оправиться от ран, которые он ей вывел на коже, под ней и даже в ней — на молекулярном уровне. Дело не в том, что в нынешнем социальном институте, равно как и в предыдущем, её сочтут неполноценной.       Дело в том, что она даже не пытается звучать в должной степени убедительно, когда лжёт.       Он просит её соврать ещё раз. Сказать что-нибудь особенно нелепое и смешное. Все эти классические заготовки про «тело», его «самобытность», его «автономность», дескать это всё организм, и его биологические процессы не всегда потакают мозгу с его холодным расчётом — всё это уже порядком приелось. Мазахизм для его ушей. Кажется, услышь он ещё хоть слово в подобном ключе, и бедный Ллойд (Ллойд же?) обязательно откроет для себя все аспекты взрослых отношений. Все их уговоры/договоры/обязательства полетят в мусорку, к его тенденции сдерживать свои обещания. И потому, что ей всё ещё присуще здравомыслие — хотя бы его толика, — ей всё же хватает совести не опускаться до такой наглой, убогой подмены понятий. Совесть сожрёт её с потрохами прежде, чем он обдумает хотя бы букву будущей словесной конструкции.       Цена её лжи сейчас бесстыдно блестит на его пальцах, наполняет комнату приторно сладковатым запахом похоти и разврата.       Об череп бьётся мысль, перебивая весь настрой, что время, вкупе с пережитыми родами, влияют на структуру женского тела вплоть до химического состава. Идиот, думает он. Надо было всего лишь задержаться на пару мгновений больше обычного. Не идти на поводу каких-то жалких слепых желаний и напихивать всё и сразу, торопя события как не в себя. Всё это можно было понять ещё неделю назад, даже не залезая ей в трусы — оно лежит на поверхности. Единственное, что он тогда для себя отметил, так это кривые восьмёрки — кривые восьмёрки, прости господи.       Кому они нужны, когда здесь всё какое-то неказистое и кривое.       Органы чувств отказываются работать адекватно.       Ему нужен другой угол обзора.       Оказавшись на кровати, Коко резво подбирает под себя ноги и отползает немного от края. Она растеряна. Взбудоражена происходящим. Неопределённость между ними обостряет ситуацию в плоскость наиболее неблагоприятную. Во что-то слепое и неразумное. К ошибкам их общего прошлого.       Ей кажется странным то, что что-то здесь происходит именно так. В таком контексте.       Я видела, как ты смотришь.       Рука застыла чуть ниже колена. Тихое звучание её голоса вынуждает его повременить с продолжением. Ему думалось уже, она разучилась говорить хоть что-то, кроме: «нет, не надо, я не хочу, я не буду» и всё в таком же духе, но иногда и чудеса случаются, и в личном вокабуляре человека находится место для парочки языковых новшеств.       Знаю, что ты чувствуешь.       Весьма спорное заявление, как ни посмотри. Что бы человек понимал его хоть в чём-то — такая романтика. Что бы она его понимала — это уже что-то на уровне фантастики. Даже если бы это действительно было так, и он закрыл бы глаза на годы непонимания и бессмысленных разногласий, оставивших пару глубоких шрамов уже на его коже — да это даже звучит, как форменный абсурд. О таком думать глупо, а зарекаться преступно. Он не может ждать вечно, пока она соберётся с мыслями и допустит в свою парадигму духовных ценностей альтернативный взгляд на некоторые вещи. Его терпение — весьма дорогой ресурс, и едва ли на него можно рассчитывать. И ей самой-то жить осталось лет сорок от силы при лучшем раскладе.       Но, очевидно, она о чём-то другом. А он опять о своём.       Откуда оно только берётся?       Здесь есть женщины, к которым ты сможешь прикасаться без отвращения.       Не, показалось.       Так какого чёрта тебе от меня надо?       О, ему смешно. Какие вульгарные, поверхностные суждения льются из этих праведных уст, подумать только. Ей должно быть стыдно. Обвинять его во всех плотских грехах, когда у самой язык так и норовит ляпнуть какую-нибудь пошлость, — это несерьёзно.       Смешно ему, правда, лишь на долю секунды, когда на смену спонтанному веселью очень быстро приходит раздражение. Диктовать ему, что видеть, что чувствовать, о чём думать — продолжала бы она держать язык за зубами. Давилась бы собственным достоинством и дальше, если всё, на что её хватает, звучит так плохо. Сказать бы, как есть, языком, который ей недоступен. Словами, после которых она уже ничего не сможет сказать. Поступками, после которых уже ничего не сможет сделать. Откровенно, действенно, честно, как она любит.       А она всё не о том. О чём-то эфемерном и пустом.       Сейчас он смотрит на её ноги, точнее, на то, что между ними. Обстоятельства складываются максимально однозначно, и её слабые попытки добавить ситуации какого-то своего протеста, столь же эфемерного, придают происходящему специфичных оттенков. Когда-нибудь она добьётся своего, и её мнения, её желания, её надежды не встанут поперёк его настойчивости. Крайне агрессивной, насильственной, как ей того хочется.       Она скованна. Зажата как в рамках свободы действия, так и физически, в своей позе. И он разрешает вопрос максимально просто, раздвинув ей ноги.       Всё было понятно ещё с того самого момента, когда происходящее перестало быть принуждением и стало чьим-то сугубо личным делом. Когда её дыхание, всякое усилие в тонких женских запястьях и характерное движение головой стали ощущаться до боли знакомым импульсом. Когда сердце пропустило один удар, затем второй, а после ударило со всей силы так, что силилось перебить обыденное буйство голосов в его голове.       Партия с её стороны была проиграна ещё на моменте прелюдии. Сейчас ей стыдно. За себя и свой менталитет, за своё упрямство, которое ни к чему не привело ни сейчас, ни вообще когда-либо. Хочется всеми силами отмазаться, откреститься от той сомнительной сцены, но не получится — нет. Обманывать его всегда было делом неблагодарным.       Сейчас они смотрят вместе на плоды такого безынициативного сопротивления. Да, он немного надавил на неё, в каком-то смысле, но это было излишним. Оно всё ощущалось чуть ли не в пространстве. В воздухе, которым они оба дышат. Сейчас здесь всё такое хрупкое и чувствительное — трудно начать с чего-то определённого. Трудно даже остановиться на чём-то конкретном, расставить акценты — он натурально теряется. Всё просится. Определённо напрашивается на что-то.       И он поступает неправильно. Иррационально. Единственно верным решением было бы взять нож. Остриём клинка или даже собственными ногтями вырезать на коже её бедра узоры в виде снежинок, по типу тех, что вырезают дети из бумаги в холодные зимние дни. Оставить парочку глубоких надрезов там, где это надо, чтобы человек потерял возможность самостоятельно шевелить ногами. Женщина перед ним с недавнего времени очень боится близости ввиду того, что из неё, бывает, случаются казусы, навроде их сына. Вопрос решается очень просто хирургически. Если сильно не дёргаться, он определённо исправит это недоразумение собственными руками.       Это то, о чём он должен думать, но не то, о чём думает по факту.       Она смотрит на него, как забитый ребёнок — одичавший, глупый и несуразный. И, говорит, знает, как он на неё смотрит. Это как же?       Как ему на неё смотреть? Как можно более всего не хотеть скормить ей её собственные руки, ноги, разодрать на кровавые ошмётки всё её нежное, женское нутро, поворачивая самый тривиальный романтический сюжет в натуральный кровавый угар. Не забавы ради, а для того, чтобы обозначить наконец-то цену своих идиотских поступков.       Как можно смотреть ей в глаза и не хотеть видеть там что-то помимо страха? Он неподкупен — трудно с этим спорить — но это не ужас. Это далеко не тот первородный ужас, которого ему так недостаёт здесь и сейчас.       Как ещё ему на неё смотреть? На это зазнавшееся в своей наглости существо. Трудно смотреть ей в лицо и не видеть какой-то издёвки по поводу всего, что случалось ранее. Пусть даже если она смотрит на него именно так — в смятении и замешательстве. На грани слёз в немом отчаянном желании наконец-то остаться одной, и чтобы его тень больше никогда не нависала над ней. И между невысказанных слов, молчаливых взглядов, иногда рваных, а иногда и мерных вздыманий грудной клетки, он продолжает видеть её образы при других переменных, но при схожих обстоятельствах. В таком же положении с обеих сторон. Вместо подлых насмешливых рожиц которых ведь даже нет, — выражения чувственной истомы, преступной слабости и неги.       Как ему на всё это смотреть и не думать о чём-то, кроме каких-то очевидных вещей?       Как смотреть на корень всех своих проблем, а не на её ноги. На то, что между ними. Как правильно расставлять приоритеты, а не идти на поводу у бессмысленных желаний?       Как не слышать то, о чём ему кричат эти безмолвные шрамы? А кричат они её голосом, срывая связки, вокруг вычурной стерильности и людей в белых халатах. В блеске хирургической стали. Как во всей этой ситуации ему не зацикливаться на своих до противного детских обидах? Если бы тогда он не отпустил её, оно осталось бы с ним в своём первозданном виде, а не комплексом жалких подобий, проигрываясь снова и снова, раз за разом заглушая привычный ход мыслей. Теперь придётся искать компромиссы. Выводить языком каждый грубый надрыв на хрупком теле, в котором он повинен более всего, некогда сношая её изо дня в день сутками напролёт. Не будь она конченной стервой, ради которой даже взглядов нынче жалко, он бы очертил все эти рубцы ни один десяток раз. Если это позволит быть ближе к ужасам её прошлого, он бы нашёл способ забраться к ней под кожу, к слоистой консистенции эпидермиса, намеренно доводя себя до отчаяния на уровне органов чувств.       Возможно, только так он сможет оставить эту навязчивую идею где-то позади и двигаться дальше.       Она говорит об отвращении. Отвращении, которое безусловно чувствует в нём, но которое всё равно не понимает. Только думает, что понимает. Что её уродство — мнимое оно или нет — может влиять на что-то больше, чем оно влияет по факту. Его, право, клинит от такого мерзкого несовершенства и спорить здесь бессмысленно. Это работа времени — в чистом его виде — вкупе со спецификой человеческого организма. Сторонний насильственный фактор со временем и в сравнении с годами стал выделяться на их фоне в меньшей степени. Его отсутствие в её жизни ожидаемо сгладило многие углы. Сточило их, оставляя дурное послевкусие сейчас, на перспективу.       Но здесь всё равно вклинивается личное.       Истинное уродство здесь только внутреннее. Её темперамент и её поступки. Омерзительные в своей иррациональности решения, за которые убить было бы мало и в сравнении с которыми её тело — верх совершенства.       Всё остальное мелочно. Эстетически оно всё смотрится сомнительно. Чуждым, но не очень. Знакомым, но не очень. Мерзким, но не очень. Прекрасным, но не очень — этот ряд можно продолжать ещё долго.       И всё это иррационально в крайней степени.       Бессмысленно вне всяких рамок приличия.       Ей бы пустить кожу по касательной с мяса, а не вот это вот всё. Выпустить кровь и пустить по венам собственную.       Он бы показал ей, что такое настоящее уродство.       Когда оно на уровне генетики.       А это… это просто тело. Просто ноги, которые теперь всем своим видом доводят его до эстетического отчаяния и подбивают оторвать их не из-за старых обид и злобы, а из-за несоответствия той модели, которую он нашёл привлекательной в прошлом.       Она говорит ему, найди себе женщину, к которой сможешь прикасаться без отвращения, и это заведомо безнадёжное занятие. Нет такого человека в принципе. Вне зависимости от пресловутого пола — об этом даже говорить глупо. Нет никаких альтернатив. Нет вообще ничего. Не имеет никакого смысла: ни практического, ни теоретического. Но если выбирать между отвращением и откровенной аверсией, то он выберет её.       Потому что это даже хуже.       Когда её кидает в дрожь от обширного поглаживания внутренней стороны бедра; когда её бросает в пот от одного только касания к мокрым, лоснящимся складкам между ног; когда её едва ли не бросает в слёзы от ощущения наполненности впервые за долгое, мучительно долгое время — многие немаловажные вещи становятся эфемерными.       Пустыми.       Потому что ощущения характерной влаги на пальцах, тепла женской плоти, сжимающей их с определённым давлением, и вздохов, близких к всхлипам, по какой-то причине достаточно, чтобы здравый смысл постепенно отходил на далёкий второй план. Потому что её запах и её вкус на кончиках тех же самых пальцев определённо другой. Не такой, каким он его запомнил, и это ещё один фактор, вкупе со всеми остальными, сбивающий Гармадона с толку. Подрывающий биться головой об стену от бессилия перед своей бескомпромиссной природой. Он бы хотел забыться и не обращать внимания на детали, ничего для обычного человека не значащие, но не может сопротивляться им в должной мере. Не может перестать раз от раза испытывать отвращение от всякого малейшего прикосновения; каждый раз, подобно первому, явственно ощущать, как нервные окончания физически выворачиваются наизнанку, вызывая немедленный анафилактический шок. Он не может прекратить ничего из этого.       Но и остановиться тоже.       Едва ли она сейчас помнит о вопросе, который задала ещё недавно, и это не проблема. Ни для него, ни даже для неё. Потому что ей не нужен ответ или хотя бы его подобие, который он мог бы дать.       Некоторые темы между ними обоюдно считались табуированными и по сей день.