О закрой свои бледные ноги

      День как день, думается.       Летний, свойственно сезону жаркий, с едва ли намёком на всякое дуновение ветра. Обычно, отец не потерпит любых отговорок, и даже такое, несомненно, засушливое положение дел на улице не могло послужить достаточно весомым аргументом, чтобы перенести тренировку на другое время. Но этого и не требовалось. Сегодня им двоим ничего не предписано, они вольны проводить его сколь угодно беспечно и бессмысленно.       Его брат, насколько было известно, не был сторонником общества «ясельных» подгрупп, предпочитая компанию сверстников, но даже при всём при этом Ву не чувствовал себя сколько бы то ни было обделённым вниманием. Старший часто брал его с собой, и, как ни странно, проблем с этим не возникало. По большей части.       В последнее же время складывалось стойкое ощущение чуждой этому месту тревоги. Словно чьей-то незримой рукой в воздух был подмешан лёгкий, совсем невесомый эфир перемен. И ощущался он несвойственно тяжёлым, кусками холодной стали в лёгких.       Старшему это было несвойственно. Не появляться за семейными обедами, игнорировать предложения малютки-брата поиграть с ним в какие-то детские, конечно, но всё же весёлые игры. Исчезать с его маленького радара и появляться только ночью, когда сознание отчаянно хватается за якорьки сновидений, каким бы благородным не казалось большое стремление маленького человека дождаться своего верного спутника в обитель ночных грёз. Сколько себя помнит, с братом они засыпали вместе. В преддверии сна много разговаривали и мечтали о вещах самых разнообразных, но обязательно — глупых и несуразных. Ву был мал для понимания многого из того, что доводилось услышать в целом. Но, как ни странно, ему хватало какой-то своей врождённой мудрости, чтобы осознать, что конкретно эти — именно такие. Такие простые и по-человечески добрые.       Брат говорил, это его дар.       Сейчас брат ничего ему не говорит. Будто всё в нём в одночасье охладело к нему, к их семье, ко всей своей жизни в целом. Сейчас он молчит, но смех его до сих пор звонким отзвуком от стен напоминает Ву о том, кто его брат.       И его брат нуждался в нём.       Их семейный сад всякому ребёнку казался сказкой, но сам Ву, кажется, чувствовал её даже глубже, на ином уровне. Всё это убранство, всю эту нежность и красоту, что складывалась в черты человеческие, тонкие, знакомые с того самого дня, когда глаз его впервые коснулся луч света. Меж мощённых молочным камнем дорожек простилались полотна буйствующих красок: от цветов самых разнообразных, привычных всякому обывателю, до редчайших созданий царства растений. В такую, право, суровую погоду всех их спасала широко раскинувшаяся листва соседствующих с ними деревьев.       И пруд. Стоит выйти из дома, спуститься на пару ступеней вниз и в пару махов, среди камней причудливой формы играючи перепрыгивая с одного булыжника на другой — столь же молочно-солнечного, вдавленного в грунт до вида немного выпуклого деформированного блина — и ты уже на месте, стоишь у небольшого ступенчатого постамента.       Он нашёл его там.       Под небольшой статуей, на одной из условных ступеней, его брат нашёл себе компанию. Ни звука, ни движения — ничего. Только неопределённость, которая, кажется, давила на них обоих в равной степени.       И тонкие ноги, до колена опущенные в воду.       Ву был осторожен, немного издалека заглядывая брату за плечо. Старший рассматривал в руках некий предмет. Чувство было странное. Казалось, мальчик прощупывал почву, хотя и не знал, перед чем. Это ведь, просто его брат. Да, смятение его вызывало определённую тревогу, но подвязать её к какому-то определённому беспокойству не получалось при всём желании. Это было что-то бессознательное. Реакция за пределами его маленького сознания.       Браслет — горсть чёрных камней, огранённых все как один до идеально гладких глянцевых сфер, на тонкой нити. Один их вид отдавал характерным холодом на кончиках уже собственных пальцев, касаться было необязательно. При всей глянцевости они, кажется, не отражают свет — Ву никогда не видел в них своего отражения. Один лишь мрак. И что брат может в них рассматривать?       — Ты снова не пришёл на обед, — слова прилипали к нёбу, — мы тебя ждали.       Ву мялся. За неимением позитивного опыта сомнений в том, что отвечать ему будет в своей характерной молчаливой манере чёрная макушка заместо брата, почти не было.       — Я не голоден, ждать меня было не обязательно.       Он давно не слышал его именно таким — по-особенному спокойным и безыдейным.       Но он его слышал! Брат говорил с ним, кажется, не выжидая какой-то особенной паузы. Просто говорил, и Ву был готов благодарить каждый листик и каждый камень в этом саду за то, в чём они вряд ли содействовали.       — Правда? — неуверенность как рукой снимает, воздух заметно искрит от резкого всплеска энергии, — Я так редко тебя вижу в последнее время, что, кажется, ты совсем не ешь.       Ву обходит брата стороной и разглядывает его. Намеренно вызывая того на зрительный контакт, словами и без- он спрашивает разрешения составить ему компанию. Старший молча подвинулся. По глазам было видно, конечно, что тот чем-то сильно озадачен. Немного мешкаясь то ли от стеснения, то ли от странного блеска всё в тех же глазах, мальчик спешно занял освободившееся место.       Его присутствие само по себе без дополнительных действий со стороны, видимо, не сопутствовало диалогу. Оттого, что теперь у его брата появилась компания, тот не торопился изливать душу, продолжая тупить взгляд в безделушку в руках.       — Мама опять наготовила море всяких вкусностей — всё, как мы любим, — начинать стоило бодро, так, будто твой собеседник априори настроен на соразмерный ответ, — А без тебя у меня совсем нет аппетита.       — Я не просил подстраиваться под меня, Ву. Ты вполне можешь есть самостоятельно.       — Не могу! Кусок едва в горло лезет, когда у моего брата какие-то проблемы. Сидит тут, в полном одиночестве ноги мочит… Ай!       Задрав штанину и опустив ногу в воду по примеру брата, едва коснувшись зеркальной глади, Ву тут же отдёргивает её обратно.       — Вода же ледяная, ты простудишься!       — Ты преувеличиваешь.       В чём именно, не уточнялось.       Ву мог бы продолжить какую-нибудь по-детски нравоучительную тираду, коих сам в своём возрасте уже успел нахвататься, но его собеседника можно было отчасти понять: в такую жару холодная вода, как манна небесная, помогала остыть и понизить губительное воздействие высокой температуры. Сейчас бы на речку сходить, полноценно поплескаться… — первое, что приходит на ум и отчаянно не покидает его.       Вот только солнце такое с самого утра в прямом смысле, что жарит. Сейчас самый его разгар, «в зените» — так было написано в книжках — и по небольшим подсчётам вода не могла быть настолько холодной, какой была по факту. Кипяток? Ну, не совсем. Тёплая? Безусловно. Небольшие деревца на противоположном краю пруда только самую малость прикрывали его. Их было недостаточно, чтобы своим куцым теньком так кардинально повлиять на температуру воды.       Ладно. Наверное, он не о том думает.       — В последнее время мама всё больше проводит здесь время. Потому что, те лилии, ну, знаешь… — лицо мальчика немного мрачнеет, — им приходится совсем худо. Это странно, ведь им доставалось её самое особое внимание. Она всегда задерживалась на них дольше всех, и сейчас — тем более, но это не помогает. Из всех цветов именно они со временем становятся всё тусклее и тусклее.       — Если переусердствовать и постоянно донимать кого-либо своей чрезмерной заботой, то даже цветы начинают гнить.       На мгновение Ву точно мог видеть, как брат морщит лоб. Он недоволен? Озадачен? Чем? Сотни вопросов, но просто так на них явно не собирались отвечать. Привыкши читать человека напротив, как книжку с картинками, сейчас перед ним сидела книга из отцовских архивов.       — Ты думаешь, мама не знает, что делает? Она ведь старается ради тебя.       Не ответил. Видимо, тема цветов не очень-то сильно интересует его сейчас. И за неимением других, более подходящих слов, им пришлось какое-то время посидеть в тишине, с ногами в воде или без. Совсем скоро Ву стал жалеть, что хотел от брата большего, чем тот мог дать. Всё-таки реакция, даже не совсем положительная, — есть реакция, и пока она смотрелась лучше форменного ничего.       Во всём этом буйстве красок, солнечных ваннах и стрекотании насекомых будто постепенно вырисовывалось пятно. Шумовое и визуальное. Оно разрасталось, казалось маслянистой консистенцией, и обволакивало со всех сторон, но преимущественно — со стороны брата. Ву не мог понять ладно причины такого поведения — думается, объяснить на словах это можно.       Но это возрастающее чувство тревожности явственно спирает дыхание одновременно хваткой материальной и в то же время невесомой. За ней не числится никакое вещество — это то чувство, которое человек не понимает не в силу возраста.       А просто потому, что он человек.       Как будто оно было за гранью простого чувственного, лежало в границах бессознательного, и колотилось именно в его ритме сердца. Только в нём и ни в ком другом.       Это твой дар, так говорил отец.       Держась всё это время на удивление стойко, Ву казалось, что он вот-вот резко обольётся потом. Хотелось всего: встать, сесть, лечь, есть, плыть — одновременно. Чувство крайней и весьма гнетущей неопределённости давило на его хрупкую голову силами всех известных стихий. Мальчик старался не выдавать своей нервозности. Хотя брат всегда казался ему человеком максимально чутким, сейчас его чувства будто были немного притуплены. Это не отменяло того факта, что ещё немного, и он явно почувствует рядом с собой дрожащий комок нервов на ножках.       Оно всё перекинулось на глаза, и в попытках найти им стабильно нейтральное положение, его взгляд метнулся влево. Внимание моментально цеплялось за белый бинт, несколько раз обмотанный вокруг предплечья брата. Была за этим всем довольно мутная история с неоднозначными ответами.       Вот оно.       Осознание. Луч света, стремглав поразивший сознание в его полуметафоричном виде.       Всё было очевидно с самого начала.       — Слушай, а это не потому, что случилось между тобой и Кимико?       Гармадон, кажется, резко почувствовал укол в районе сидалища, будто гладкий камень постамента вот так внезапно оказался устлан стекольной крошкой разной степени дисперсии, ну, или, на худой конец, раскалённым углём.       Не, ну, а что он так подпрыгнул? Аж браслет в воду уронил от волнения.       Правда, ему сейчас не до него, судя по всему.       — Что ты такое говоришь? — Ву казалось, что он оглохнет. Голос брата вернулся в привычную тональность. — Откуда?!       — Откуда… что? — как бы невзначай уточняет мальчик.       — Откуда… — Гармадон осекся. — Откуда…       Кажется, это называется «поплыл». Озорной вид младшего брата своим бесстыдством мог проделать брешь в пространстве и времени, и не спрашивайте, как. Просто мог. Смотреть ему в глаза казалось испытанием похлеще тех объективно реальных, перед которыми их ставил отец.       Это всё. Просто всё. Это искра в глазах, разгорающаяся в пламя, это замешательство, оторопь, дрожь, это отрицание, гнев, торг, депрессия. Это принятие, стыд, нервозность, потупленный взгляд.       Это тепло крови, скромно приливающей к лицу. Здоровый человеческий румянец, который он неумело пытается прикрыть.       Это Гармадон.       Его брат.       — С чего ты вообще это взял? — лёд отчуждения тронулся, просьба держаться за поручни, — Ты что, следил за мной?       — Не-а. Ты не особо прятался.       Сказать в очередной раз нечего. Было видно, как брат, судя по всему, умудрился тайком проглотить ежа. Выглядел он болезненно где-то на грани предыдущего состояния. Но он выглядел естественно. Остальное мелочно.       Вздох.       — Что ты видел?       Открещиваться боле смысла не имело. Стоило оценить предполагаемый масштаб бедствия.       — Не очень много. Вы были вместе, а потом она прислонилась к тебе. У тебя был странный взгляд. Она… — голос младшего брата сквозил беспокойством. Неоправданно завышенным для взрослого человека и вполне естественным для совсем ещё неокрепшего юнца. — Тебя укусила?       Было бы смешно, ни будь контекста.       — Не совсем. Поцеловала.       — Гм, — Ву призадумался, — не похоже это было на поцелуй.       — Целуют не только в лоб, Ву.       — Ну да, ещё в щёки.       — Ву.       Оба брата смолкли. Казалось, решение это было принято синхронно, не переговариваясь, но понимая друг друга без слов. Цветы клонились от небольшого ветра, в шелесте листвы показался щебет птиц, вода блестела на солнце, словно была полна некой живительной силой. Их молчание, кажется, именно сейчас позволило природе раскрыться по-новому, во всей своей жизнеутверждающей красе. Ву был счастлив улавливать каждое мгновение открывшейся картины вместе с родным братом. И хотя молчание часто лучше всяких слов, всё же он не мог оставить всё, как есть. Таким неразрешённым.       Лицо Гармадона выровнялось по тону со всем остальным телом. Кровь отступила, и хотя бледнее он не стал, некогда жуткая хандра и уныние отступили на десятый план, всё же весьма ощутимый камень на душе у него никуда не рассосался.       — Расскажешь, что случилось? Ты не похож на человека, который счастлив.       — Это сложно.       — Ты так переживаешь, потому что почувствовал… ну, — Ву наклонился ближе, прикрывая рот ладошкой, будто собирался упомянуть бога всуе, — то самое?       «То самое» — звучит так табуировано, будто здесь было о чём говорить больше, чем можно было бы по факту. Собственно, претензий к младшему брату быть не могло, всё же симпатия, привязанность к неродному человеку, любовь, в конце концов — это те темы, в которых Гармадон и сам разбирался достаточно поверхностно. Что из всех его чувств можно было окрестить личным опытом, чтобы оно не было обозвано им ошибочно, сказать было сложно. Потому ажиотаж в какой-то степени был оправдан. Его сверстники выдвигали разные трактовки, причём зачастую кардинально разнящиеся друг от друга. Некоторые из них совпадали с тем, о чём когда-то говорила мать.       Отца он даже не спрашивал.       — Не совсем.       Было видно, как тяжело давался ему ответ. Но, справедливости ради, ответ этот и не ответом был вовсе в сути своей, а некой словесной конструкцией, которая всё только усложняла. Ву было трудно представить даже близко, что же ещё в тот момент утаилось от его глаз. Он проследил за братом (так уж вышло) до самого конца, когда тот оказался на пороге дома, и ровно с того самого момента на него снизошла эта хворь — резко и без предупреждения.       Если глаза его обманывали, то в чём?       В этот раз уточнять не пришлось, брат продолжил сам.       — В тот день она сопровождала меня до нашего дома. Я не знал, чем всё закончится, иначе бы ты точно не застал нас тогда. Нашёл бы какое-нибудь другое место, чтобы не смущать тебя. Но… всё произошло слишком быстро. Она застала меня врасплох.       Ву внимал молча и вдумчиво, постепенно достраивая странную картинку у себя в голове. Он был случайным свидетелем не по неосторожности своего брата — тот сам стал заложником ситуации, в которой оказался. Периодически вклинивающиеся в рассказ паузы только укрепляли его уверенность в двойном дне всей этой истории.       — Кимико думала, что поступила верно. В тот момент она была счастлива и была уверена, что сможет разделить эту радость со мной. Я был глупцом, замечая все эти её намёки и игнорируя их. Будто всё должно было пройти само по себе. Не прошло. И чувства от этого не стали взаимнее.       Так вот, что его гложет — подумалось Ву. Кажется, это была та ситуация, когда люди «не сходятся». Когда с тобой, например, кто-то хочет дружить, а ты не хочешь. Это в меньшей степени относилось к нему, но вот старший часто с кем-то «не сходился в характере».       Винить его совсем не хотелось: все те типы были какими-то малодушными и мелочными.       — А почему? Она некрасивая? Делала плохие дела?       — Нет, Ву, — Гармадона, казалось, все догадки младшего, улетающие «в молоко», в какой-то степени даже раздражали, — с ней всё в порядке. Просто мне нравится другая девочка, вот и всё.       Повисло молчание. Юноша, по сути, закрыл один из гештальтов в этом обсуждении. Несколько других ещё только предстояло обсудить: младший брат, судя по всему, потребует пояснений.       Это он и сделал.       — И ты… сказал ей об этом?       — Нет.       — Почему? Разве это проблема?       Хотя вывод по ситуации у него поставил Гармадона в некоторое замешательство. Чего греха таить, он не чувствовал себя в своей же тарелке уже очень давно, ему не привыкать.       — Почему это… проблема?       — Да. Она ведь тебе не нравится, почему это тебя так сильно волнует?       — Ву, это…       Просто таких слов ждёшь от кого угодно, но только не от их маленького светоча великодушия и эмпатии.       — Это не так просто, как ты думаешь.       — Почему? — у кого-то, кажется, открылось второе дыхание, мальчик чуть ли не напирал на старшего брата. — Ты ведь не из злого умысла не можешь быть с ней. Ты не хочешь её обидеть. Твоя правда — это милосердие. Какой бы тяжёлой она не была, её обязательно примут и поймут.       — Ты говоришь… удивительные вещи. — подобный апломб со стороны брата был ему знаком, но сам он опять звучал как-то «странно». Такое накатывало на него порой. Он всегда умел удивлять своей осведомлённостью в значении слов, которые некоторые и выговаривали-то с трудом в его возрасте. — Но всё это в теории, а на практике всё иначе.       — И что же это значит?       — Это значит, что это так не работает, Ву. Люди так не работают!       Уловив в тоне брата явные нотки раздражения от его упрямства, мальчик смолк. На душе сразу стало как-то неспокойно. Брат редко поднимал на него голос даже на самую толику, но, когда он так делал, внутри него всё сжималось: начиная органами и заканчивая воздухом в лёгких. Как будто тот тоже сжимался в такие моменты.       Гармадон выдохнул. Очевидно, он не сдержался и в эмоциях вывалил на брата слишком много внутренних переживаний. Здесь он не прав.       — А… как они работают? — вот и всё, что мог вымолвить Ву.       После такого всплеска негатива тот всё ещё задавал ему вопросы, удивительно. Старший брат никогда не кричал на него — ни в жизни — и даже сейчас сторонний наблюдатель мог бы констатировать едва ли повышенный тон вследствие назревшего раздражения, но даже так. Он не заслуживал, чтобы с ним общались после такого.       У него даже нет нормального ответа на его вопрос.       — Как-то по-дурацки, Ву.       Звуки окружающей природы продолжали заявлять о себе во всеуслышание. В народившейся тишине они слушали, но не вслушивались. Каждый был в себе. Старший осознавал, что своими личными проблемами раньше времени вытягивает брата из беззаботного детства, а младший понимал, что ничего, ровным счётом, не понимает, и своей недальновидностью только усугубляет ситуацию.       Гармадон, кажется, чувствовал за собой ответственность довести этот неудачный разговор до логического конца.       — Ты прав. Правильно было бы сказать ей правду. Это было бы честно по отношению ко всем. У меня нет к ней чувств, но это не значит, что всё становится проще.       — Разве? А Ганзо говорил…       — Ву, Ганзо — придурок, который считает, что людьми можно пользоваться, как вещами, и выбрасывать их, когда те перестают быть тебе полезны. — юношеское лицо заметно скривилось, голос был порядком пропитан омерзением. — Выбор за тобой, но я бы не советовал брать с него пример, ладно?       Мальчик кивнул. Его брат часто отзывался о своём сверстнике в негативном ключе, хотя они и общались. Гармадон говорил, с этим тоже всё «сложно».       — Я не могу сказать ей правду, потому что боюсь обидеть.       Ву редко видел его в таком расположении духа. Да и не только его — в целом людей, которым на ровном месте было буквально некомфортно дышать. Очевидно, сейчас он находился на пике своей искренности.       — Я не могу заставить себя испытывать к ней чувства. Но и признаться в этом я… я тоже не могу. Я представляю её лицо и понимаю, что не хочу этого. Я… я такой же придурок, Ву, я знаю, что ты говоришь правильные вещи, но я просто не могу…       Юноша смолк. Секундой назад этот рваный словесный поток казался лавиной, набирающей свою разрушительную мощь экспоненциально, готовой смести внутри него всякий намёк на самоконтроль, но лёгкое прикосновение маленькой руки к плечу что-то резко в нём закоротило. Успокоило бурю чувств и эмоций. Младший брат до сих пор выступал опорой для такого взрослого и сформировавшегося оболтуса — смешно, право слово, но это та самая правда, которой он так отчаянно сторонился в последнее время.       — Знаешь, — продолжил он, проморгавшись, — то чувство, когда ты хочешь поступить правильно, но не можешь? Когда ты сам себя загоняешь в ловушку, в которую ты точно не хотел попасть. Более того, уже попав, ты не хочешь там находиться, но всё равно остаёшься по собственному желанию. Ты добровольно остаёшься рабом того, от чего, казалось бы, мог бы избавиться, стоит только захотеть. Но нет.       — Отец говорил, это значит быть человеком.       — Да, любит он это повторять. — Гармадон немного замялся, от упоминания отца у него постоянно вяжет во рту. — Ужасное чувство. Хочу сделать, как надо, но не могу. Я уже вижу её лицо, все эти слёзы, чувствую её печаль, и даже если она мне не нравится, если мне всё равно на неё — это не значит, что я могу с чистой совестью причинять ей боль. Даже если буду прав, рассказав правду. Я просто не хочу, чтобы ни она, ни кто-то ещё страдал по моей вине. Да ещё и по такой глупости.       Младший был лёгким, как пушинка, но его хватка на талии в данный момент была достаточно весомой. Брат вцепился в него с объятиями.       — Прости меня Гарм и за мои глупости, которые я говорил. Я просто… — маленькие пальцы переминали ткань его одежд, голос звучал приглушённо. — Хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы все в нашей семье были счастливы. Я забочусь о тебе, братик.       — Я знаю. — юноша приобнял его в ответ. — Я ценю это больше всего на свете.       У него действительно была такая особенность: делать для блага семьи всё возможное. Ву был мудр не по годам, но всё же он оставался ребёнком. Его совет сделать всё правильно, игнорируя всякий человеческий фактор, был просто пережитком возраста. Гармадон не мог быть зол на него за это.       Мальчик отстранился, лицо его быстро переменилось на радостное. Чувства не могли лгать, брат определённо идёт на поправку.       — Ты ведь расскажешь ей? Я могу быть неправ! Но…       Ву осекся. По макушке быстро разливалось успокаивающее тепло. От него веяло чем-то настолько родным и любимым, что говорить совсем расхотелось. Старший аккуратно потрепал его светлые волосы — красноречивее жеста не придумать.       — Да, я расскажу. И всё будет хорошо.       Его тёплая улыбка не оставляла сомнениям и шанса. Конечно его брат решит эту странную проблему — это ведь его брат!       — Как твоя рука?       — М? — Гармадон заметно оживился. Взгляд его остановился на левой руке. В районе предплечья лежал бинт. — А, ты про это. Давно уже как даже не саднит. Ерунда.       — Точно? Заставил ты нас тогда поволноваться.       — Ну, это будет тебе уроком, Ву. Внимательнее смотреть под ноги.       Оба посмеялись.       В их голоса вклинивается третий. Женский. Ву резво на него откликнулся. Он узнает его из тысячи — нет — из сотен тысяч! А там дальше других цифр он и не знает — вот есть они или нет? Неважно. Немного поодаль, у дома, их звала мама. Сам факт звучания её голоса уже возносил мальчика куда-то в облака, в сказочное небесное королевство, а слова её — о Духи…       Время полдника!       — Да-а-а-а-а, мам, сейчас будем! Ты ведь пойдёшь со мной, да? Гарм?       Снова он пребывал в некой своей странной задумчивости, так и застыл с повёрнутой почти что на сто восемьдесят градусов головой. И что опять на него нашло?       — Га-а-арм? — нарочито растянул Ву, нарушая всякое личное пространство своего горе-собеседника. Действовало отменно. — Ты ведь теперь не откажешь нам в своём присутствии за семейным столом?       Оклемавшись невесть от чего, Гармадон ответил положительно.       — Да. Да, конечно. — он снова улыбнулся, именно так, как только он может!       На радостях, не теряя и секунды больше, мальчик вскочил с постамента и ожидающе встал около него. На этот раз ждать старшего не пришлось, тот покорно последовал примеру брата и вот они уже идут в сторону дома. Правда, кому-то теперь надо будет высушить ноги.       — Ой! — неожиданно воскликнул Ву. — Ты иди, я сейчас вернусь!       Так и поступили. Мальчик отбежал назад, вновь оказавшись у пруда. Легко забравшись на прежнее место, он закатил рукава и наклонился. Мочить одежду перед едой не сильно хотелось, а браслетик-то жалко. Ладно камни, им что, а вот верёвка набухнет и испортится. Оно кому-то надо? Применив весь свой недюжинный акробатизм, очень скоро браслет оказался на суше, в чьих-то ловчих (а как иначе!) руках.       Вода была тёплой.