О закрой свои бледные ноги

      О закрой свои бледные ноги...       Говорят, это называют взрослением.       Переходным возрастом у подростков.       Ему уже за сто семьдесят, но это первый ребёнок, с которым он вынужден нянчиться, не считая брата.       Все эти истерики, крики, скандалы — всё это такое… внезапно несвойственное на фоне других людей. Уши всё не перестают адаптироваться под этот повышенный тон. Резьба в голосе отдаётся чудовищно назойливой свирелью. Ещё бы на один пункт выше, и барабанные перепонки зальются кровью.       Как несколько лет уже за тридцать, и всё же она застряла где-то в отрочестве, не иначе.       Перестала носить юбки. Конечно, когда так много рук пытаются ухватить тебя за все мягкие места ниже пояса, невольно меняешь гардероб на более закрытый. Хотя, быть может, это тоже своего рода акт самовыражения, а не травмирующий сексуальный опыт из прошлого.       Как знать?       Сегодня она выглядит более уставшей, чем в прошлый раз. Более… потрёпанной, что ли? Она вообще спит? Ну там, спала всю прошлую неделю или как. Или что. Он бы даже спросил, наверное, но ведь уже спрашивал и не услышал ничего, кроме оскорблений и проклятий в свой адрес. Репертуар не меняется из раза в раз, она уже даже повторяется иногда, в порыве крайнего недовольства исходя, стало быть, на праведный гнев, за которым ничего не видно. Будучи местным террористом, рецидивистом и просто хорошим человеком он слышал всё это даже в более запущенной форме, с таким апломбом, что, право слово, даже становилось смешно.       Здесь же всё равно присутствует умеренность, и оттого слушать её можно ещё долго.       Они не виделись лет десять, если не больше, и все свои мысли по этому поводу он высказал всё также на прошлой неделе. Сейчас у него своя жизнь, у неё своя, выстроенная таким образом, чтобы пересекаться с ним по минимуму. С тех пор, как он официально (!) закрепил за собой юридический статус отъявленного маньяка и периодически портит людям жизнь от нечего делать, отгородиться от него в целом стало проблематично. Косвенно он затрагивает каждого человека на острове, но напрямую — самую малость, если только на краткосрочной перспективе. Всё же он успел перепытать кучу народа. И она старалась — правда — не попадаться ему на глаза. Вечно маячила где-то вне его радара и вела неприметный образ жизни. Не то чтобы он намеренно её искал — как сказать, — ему просто всегда было интересно встретить знакомое лицо в перерывах между рутиной. В конце концов, с неё бы спросить не помешало за парочку каверзных ситуаций из прошлого. У них есть такая общая вредная привычка: оставлять вопросы неразрешёнными. Но это всегда успеется, как известно.       Он никуда не спешит.       Шквал ругательств с её стороны похож на карамельную патоку, и если словами и можно было убивать, то довольно скоро он загнётся от сахарного диабета. Врать не станет, если скажет, что слыхал словесные пируэты и поизобретательнее, пообиднее, что ли, но от неё даже самое отъявленное проклятье звучит по-особенному приятно. Аж отдаёт покалыванием на кончиках нервных окончаний, как если бы ещё параллельно она тыкала иголкой в его куклу вуду. Преимущественно в член.       Это вроде какое-то психическое отклонение, когда женщина тебя обзывает, а ты и не против. Если так подумать, его успело проклясть столько людей — и женщин и мужчин — и ему что, всё мало? Надо больше? Оно приятно, безусловно, но всё же далековато до отклика конкретно на её слова.       Дело, думается, в контексте.       Она говорит, что он солгал — вот это новость. Гармадон врёт. Никогда такого не было, как известно, и вот опять. Он что-то там обещал, угрожал ей (конечно нет, ни в жизни), и вместо оговорённого результата, тем не менее, Коко снова здесь, в его кабинете, закатывает ему оды несправедливости и коварства с его стороны. Если бы всё пошло по плану, наверное, она бы здесь не находилась, учитывая проблематичную прокладку маршрута и в целом нежелание вести переговоры с террористами. Когда она приходила в прошлый раз, они условились сделать друг другу парочку одолжений, чтобы дело не дошло до поножовщины. И он что-то не так сделал, очевидно. В чём-то слукавил. Да, она может пристыдить его, но не более.       Оно всё очень приятно — все её пламенные комплименты он учёл — но иногда нужно вовремя попуститься. Он всё прекрасно понимает. Перед ней лицо человека, которому ещё недавно можно было рассказать всё. Пускай он трижды монстр, четырежды чудовище и мудак в секстиллионе, но даже ей трудно игнорировать их связи в прошлом. Именно поэтому, появившись на пороге здесь перед ним впервые лет за десять, у них может выстраиваться диалог. Именно диалог, а не слезливое блеяние в ответ на всё, что он скажет. Сначала ступор, да, неуверенность, мандраж, но после — вполне связные предложения, оскорбления и даже претензии. Она смеет огрызаться ему, считая, что имеет право на безнаказанность, и оно интуитивно. Неосознанно.       Но всё же иногда стоит помнить о правилах приличия. Соблюдать субординацию. Иногда свой маленький поганенький язычок следует держать за зубами, даже если ему всё равно на сказанное. В конце концов, сейчас их отношения держатся на воспоминаниях, а не реальных делах. И ей трудно, безусловно, держать себя в руках, ни разу не апеллируя к их совместному опыту из прошлого. Потому он поможет ей. Напомнит максимально ненавязчиво об их разнящемся положении в обществе. Да, между ними гуляла достаточно интересная история по части взаимоотношений, богатая на памятные события, но, по правде говоря, он не страдает по ностальгическим временам. Если так подумать, даже с трупами общий язык складывается надёжнее, чем с этой… с ней, короче.       Но ладно. Ладно. Какой-то он злой в последнее время. Каждый раз напоминать ей о том, кто здесь, что называется, «главный» — так не только наяву, но и во сне будешь видеть сто и один способ, как расчленить надоедливую суку на дому.       Если бы он только спал, конечно.       Какая-то она не особо разговорчивая, когда за спиной стена, впереди он и ни единой дружественной души в радиусе десятка километров. Дар речи сразу куда-то пропадает, язык немеет, когда страх — тот самый страх, без которого раньше не обходилась ни одна их встреча — залегает глубокими тенями на её зазнавшемся лице. Ей стоит подумать о том, что действительно имеет смысл. Чем она дорожит, и как легко он может всё это отнять, стоит только начать зазнаваться почаще. Мнить себя силой, которую можно ставить поперёк ему и его воле. Это всегда была и будет игра по его правилам. Она либо играет или хотя бы отыгрывает, либо они начнут говорить на языке ей хорошо известном, но непопулярном до недавнего времени. Взрослая девочка ведь уже, может принимать взрослые, взвешенные решения. Нести ответственность за свои слова и поступки. Всё станется намного проще, если быть последовательным до конца, отказавшись от всяких преференций, кои были тебе любезно оказаны «по старой дружбе».       Но ведь ей этого не надо, разумеется. Когда есть такая возможность, конечно с ним лучше не ссориться. Да, он неуравновешенный психопат, маньяк, убийца, извращенец и всё в таком же духе, и всё же мирный диалог с ним лучше, чем его отсутствие как таковое. Она просто не может позволить себе отказаться от этого сейчас, когда он нашёл её снова, по абсолютно идиотскому стечению обстоятельств. По чьей-то наивной глупости.       Пускай теперь расскажет, какая она злая и недовольная, прямо-таки изошла на всякие словесные непотребства, обличая его во всех грехах этого мира. Пускай пожалуется, какой он плохой, принуждает её абсолютно подло и бесчестно, под соусом различных угроз, к сомнительным вещам. Это каким же? Неважно. Пусть жалуется, он всё выслушает, только тон пониже, а там ещё, шёпот — оптимальный вариант. Пусть сделает вид, что он — совсем другой человек, которому она может спокойно поведать обо всех своих проблемах. Озвучить актуальные страхи. Опасения. Почему сейчас она молчит?       Они ведь так искусно вели этот практически односторонний диалог. Она так сильно была недовольна, а сейчас будто язык проглотила — какое недоразумение. Гармадон говорит, что она может продолжать, и он всё выслушает, какой бы оскорбительной ни была её риторика.       Они могут поговорить об их сыне. Как он? Ходил ли сегодня в школу? Какие отметки получил? Стоит ли ему приходить к ним домой и сделать чисто отцовский дисциплинарный выговор по поводу низкой успеваемости? Может, ему действительно стоит чаще участвовать в их семейной жизни?       Почему ей хочется плакать?       Порвать бы её на части и собрать заново, чтобы повторить, а там вновь собрать и так по кругу, пока ничего не останется. Но люди так не работают. Люди не работают так, как ему хочется, и это факт, с которым приходится считаться. Тогда он будет искать альтернативы и обязательно найдёт их — это лишь вопрос времени.       Её слёзы — что-то вроде продукта-заменителя в контексте ситуации. В сравнении с истинной потребностью — капля в море. Но с точки зрения объективных реалий — прекрасное взаимозаменяемое решение. Кажется, это единственное, что действительно могло бы утолить его физическую жажду. Ничего не стоило заставить её откровенно рыдать, валяться на полу в истерике и лить слёзы круглосуточно, ограничив зону существования до этого кабинета.       Но это было бы слишком просто.       Слишком безыдейно. Что-то инстинктивное в нём подбивает, безусловно, закончить со всем этим балаганом как можно скорее, во избежание ещё более одиозных ошибок, но это неинтересно — только и всего. Сейчас бы тратить несколько лет жизни непонятно на что и в итоге закончить ничем — просто потому что так проще всего.       Очевидно, он не искал лёгких путей.       Они ведь оба прекрасно понимают, кто здесь задаёт правила, а кто им следует, если собственная шкурка дорога. Он может просить всё — вообще всё, — либо просить будет их сын. И будет ли он в состоянии сделать это — зависит всецело от уровня её вшивости. Сейчас Гармадон вновь интересуется, как бы невзначай, его увлечениями, привычками, наличием друзей, как если бы был ему отцом.       Но он ему не отец.       Да, как донор ДНК — разумеется, — но как сама идея — очень сомнительно. Сколько ему там лет? Он видел его единожды, если повезёт, и то память отказывает. Сейчас поздновато будет воспитывать отцовские чувства. У него даже чёткого представления нет, как это должно выглядеть. Корректного примера из детства нет. И потому надеяться на всю эту романтику для домохозяек, где всё случается впервые, и связь между родителем и его ребёнком вспыхивает по щелчку пальцев, не приходится. Сын — не более, чем просто предлог, и предлог весомый в контексте ситуации. А ситуация-то патовая. Сейчас её бросало в холодный пот, с каждым вопросом — по-разному. Всё это начинает смахивать на эмоциональные горки. Его вопросы ненавязчивы, он просто их озвучивает, не дожидаясь какого-либо внятного ответа, но между строк, конечно, прослеживается такая, знаете, тоже тонкая и ненавязчивая манипуляция. Дружеское напоминание, что в случае чего она потянет за собой, вероятно, то единственное, что может быть ей дорого.       Найдёт ведь. Обязательно найдёт и за волосы притащит сюда.              Они затрагивали эту тему и в прошлый раз, но не напомнить, не озвучить заветные слова с лёгким, пока что, флёром угрозы, было бы преступлением. Конечно она просит его не делать этого. Даже просто не думать о нём. Забыть. Очертить линию. Это их дело. Их личная драма. Это ведь она и только она виновата в собственном упрямстве, и никто более. Он бы мог поспорить, на самом деле. Предположить, что на почве гормональной перестройки после родов у неё пошёл сдвиг по фазе. Однако в ходе расследования предпосылок к парочке дерьмовых решений можно и на себя самого выйти в итоге, так что он промолчал.       С болезненной бледноты её лицо ныне перебивается тёплыми пятнами. В прошлый раз она проявила большую стойкость. Тогда он даже не напирал, не загонял её в угол физически, ограничиваясь лишь моральным давлением. Кажется, она прячет взгляд. Да, определённо избегает зрительного контакта, прекрасно понимая, за что он ухватится мёртвой хваткой. За её хрупкое, измождённое лицо. Ничего не стоит небольшим усилием схлопнуть его пополам вместе с черепом и всеми возможными проблемами, и всё же он повременит с этим. Не сейчас, когда скулы и щёки вполне отчётливо очерчивают слёзы, которых он так хотел. Под нужным углом свет преломляется именно так, как он того хочет — раскрывая всю полноту её маленькой трагедии.       Сейчас, впервые за десять лет, он ближе, чем когда-либо. Не так близко, как в прошлый раз, но это, стало быть, другое. Он дышит ей в висок пока думает, что же ещё сказать. Что заставить представить, чтобы это продолжалось дольше, но не перешло в откровенное физическое насилие. Между слов в редких паузах он отсчитывает в голове сердцебиение: её, его — их общее. Руку знакомо сводит, отчего она сдержанно вздыхает, но предпочитает бездействовать. Вряд ли это наружу пробивается глубинное желание познать насилие над собственным телом. Скорее просто инстинкт самосохранения, ибо без чёткого плана, как воспрепятствовать персонажу напротив (а точнее чуть сбоку), сделается только хуже. Он уже близок к тому, чтобы оставить характерные синяки, повторяющие форму пальцев, а в случае чего и оставить её без лица как такового, дай только повод.       Она говорит, он может делать с ней всё, что захочет, если только это останется между ними. И это, право, смешно. Чувство юмора у неё довольно паршивое. Её пульс, её дыхание, даже её запах — всё это омерзительно. Всё это напоминает в сути своей о впустую потраченном времени, о сомнительных дилеммах с обеих сторон и энергии, которую можно было направить в более продуктивное русло, но которая в итоге исчезла в никуда, когда, казалось бы, закон её сохранения предписывает совершенно другое. Как и всегда он пытается быть дальновидным, просчитывать ситуацию наперёд, чтобы поиметь с неё максимальной выгоды, но на мозг буквально капает что-то, чего он не просил. Что-то личное. Оттого нервы немного поплавились, руки как обычно пытаются донести мысль в её первозданном виде — через насилие. И это она будет ему говорить, что он может что-то там от неё хотеть? Его воротит — натурально воротит от одного её присутствия здесь.       Его порядком уже тошнит от самого её существования. Её присутствие, кажется, отравляет воду, которую он пьёт; пищу, которую поглощает; мысли, которые приходят ему в голову. Он дышит углекислым газом из её лёгких, а не полноценным воздухом.       Но ему этого хочется.       Стало быть, он действительно извращенец.       Нашёл ведь, заставил прийти сюда. Второй раз. Больной ублюдок. Вместо простого откровенного издевательства — какая-то тягомотина, размазанная во времени ни на день и, думается, ни на два будет, а больше. Сколько: неделя, месяц, ещё больше? Так бы и зажимал изо дня в день и докапывался, докапывался до неё часами напролёт, точно также капал бы на мозги, как ему капает сам факт её бессмысленного, ничтожного в сути своей существования.       Хватит о них. Хватит о сыне. Давайте о ней. Его воодушевлённый оскал чувствовался физически, настолько понятие расстояния ничего из себя не представляет в такие моменты. Когда ему есть, что сказать. И очередной вдох даётся с трудом. Вместо довольно знакомого, характерного травянистого аккомпанемента, что-то, что можно было бы окрестить аммиаком. Химическое соединение, отравляющее его лёгкие и рассудок. Держать её поблизости, оказывается, может быть так не с руки. Но он не может не спросить, как часто она меняет нижнее бельё.       Потому как в прошлый раз на ней определённо был другой бюстгальтер.       Вопрос ожидаемо вызывает отклик. Моментально спирает дыхание. Видимо, от осознания, по какому тонкому льду придётся, что, идти? Нет, танцевать. И нет, он не трогал её одежду, офисная блузка всё также застёгнута на все пуговицы, даже на парочку самых верхних, хотя их и оставлять-то не зазорно. Оно ни к чему не призывает. Но вопрос в перспективе, в ракурсе и угле, под которым на всё это смотреть. В точности зрительного аппарата, улавливающего особенные складки на ткани. В прошлый раз они были другими. В прошлый раз и блузка была на размер меньше. Кто-то определённо планировал сбавить и без того блёклые акценты, но сделал только хуже.       Она путается в собственных словах, очевидно отрицая какие-либо изменения. Не понимает, дескать, о чём он. А ему всё интересно, повлияло ли как-то его непосредственное вмешательство в периодичность смены гардероба. Обычно то, что показываешь на людях меньше всего, и меняешь весьма неохотно. Откуда такая вариативность? Между тем, вопрос за вопросом, его рука постепенно ослабляет и без того довольно свободную хватку ткани. Неспешно, строго по технологии. Вычурное спокойствие контрастирует с неровным дыханием и учащённым сердцебиением. Инстинкт бьёт в ней тревогу, призывая хотя бы схватиться за его руки и сделать вид, что здесь есть сопротивление, но она успешно его глушит. Условия их с сыном сомнительного благополучия обязывают её подчиняться, хотя он даже не просил этого.       Это понятно интуитивно.       Ну конечно он другой, сразу было понятно. Оба достаточно безынтересные, хотя на предыдущем хоть и немного, но присутствовали декоративные кружевные элементы. Цвет стандартный, без какого-либо изыска, но он и не требуется. Белый, как символ чистоты и непорочности, подкупал своим контрастом с его тёмной кожей. Этими руками в прошлом он опорочил всё, что только можно, и не намерен останавливаться на достигнутом.       Он делает ей одолжение — маленькое, совсем несущественное, — продолжая ослаблять текстиль слой за слоем. Обхват довольно жёсткий и сдавливает всё, что только можно. Кожа ведь должна дышать, ему ли объяснять все эти женские штуки? Говорит, если ей так сложно даются такие элементарные вещи, они могли бы сходить в соответствующий магазин и подобрать ей что-то получше. Подороже, покачественней, поинтересней. Это ведь не ему надо — ни в коем случае, — он готов выступить исключительно в роли консультанта. Оценить все доступные варианты: насколько они подходят ей, как хорошо сидят и как смотрятся. Никто ведь не против, если он полностью проконтролирует процесс примерки?       Она дрожит и весьма сильно. От холода? Учитывая, где они находятся, весьма сомнительно. Хотя дело, быть может, в руках? В их доминирующем положении? В прикосновении к небольшому сгустку нервов с характерной плотностью? Почему она молчит даже сейчас? Они могут поговорить о них двоих. Об упущенном времени и возможностях. Об ошибках в прошлом, которые привели к пропасти между ними сейчас. О чувствах и ощущениях от прикосновений как к человеку, а не просто куску мяса.       Это и было лишним? Он был недостаточно груб с ней? Сейчас Гармадон говорит в сердцах, что вполне может исправить это постфактум. В голове эхом отдаются едва ли завуалированные угрозы, отпущенные с неким особым придыханием, со страстью, на которую способен только он. Конечно она говорит «нет». Ей ничего от него не нужно, но он настаивает, воздыхает по той боли, которую может ей причинить. Которой можно было бы скрасить её серую жизнь. Если осточертели нежность и учтивость, он вполне бы мог превратить её существование в тактильный Ад — стоило только попросить тогда, когда её мнение учитывалось.       Сейчас оно носит исключительно рекомендательный характер.       И о возможностях, вроде как упущенных, но не совсем, напоминает специфическое трение, иногда даже покалывание по линии движения ногтей по коже. Пускай без должного давления и как такового усилия, всё же налившиеся кровью следы подразумевали под собой вполне отчётливые мотивы. И хотя эта тенденция продолжалась, акцентов почти не было, всё же один напрашивался сам собой. Это инстинкт, а не осознанное её желание, и лишь здравый смысл не усиливал хватку на его руках, когда они принялись ненавязчиво водить по линии шрама. Ей страшно. Было, есть и особенно сейчас. Кажется, он мог бы в любой момент вонзить ногти и вспороть давно уж снятые швы, распластав все её внутренности по вылизанным полам в кабинете, но это одно.       Другое сидит глубже. Он спрашивает, в чём её проблема. Что, генетика? Непроходимость? Узкие бёдра? Что? У неё ведь было железное здоровье в своё время, выдержка и просто физическая сила. И ему интересно вот что. В случае, если их сына абсолютно случайно не станет, он же может рассчитывать на…       Ей это надоело. С моральной точки зрения, судя по всему. Впитывать весь этот едкий сарказм напополам с угрозами расправы и понапрасну лить слёзы ему же в радость. Зачем слушать, когда ты просто оттягиваешь неизбежное? Говорит прямо, что готова повторить, если их уговор остаётся в силе. Немного непотребства в обмен на то, что он не натянет их сына на флагшток местной мэрии — взрослые ведь так решают свои проблемы, верно? По-взрослому. Она говорит, ей всё равно, а у самой в горле ком застрял.       От предвкушения весёлого времяпрепровождения, конечно же.       Вытирая ей слёзы, как бы невзначай он отмечает, что не утверждал, будто ему хочется повторения один в один. Развлекательная программа в перспективе весьма и весьма разнообразна. Коко парирует тем, что он может требовать с неё всё, что душе угодно, в рамках контекста, если останется недоволен — и это похоже на новый подпункт их небольшого соглашения. Звучало оно, конечно, весьма сомнительно, но вот её ладонь между ног позиционировалась уже более убедительно. Она скромничает, безусловно, по сути, просто обозначив свои серьёзные намеренья больше не медлить с этим, но даже так у самого язык немного подвязывает.       Мелочь, а приятно.       Гармадон перемещается левее, занимая полноценное место прямо напротив. Но пространства от этого больше не стало. Её трясёт оттого, как быстро собственная рука оказалась в обороте за тканью штанов, аккурат там, где это «надо». Ему надо. Хватка на запястье говорила сама за себя. Вдох тут же теряется в выдохе. Его пальцы поверх её — они делают это вместе, потому что одна она стесняется. Еле сдерживает крупную дрожь в руках, но так даже лучше. Чуть ли не детская расторопность напополам с волнением прекрасно ощущались на кончиках её тонких пальцев именно сейчас, в таком незамысловатом положении.       На ранних порах прелюдия вызывает оторопь поболее самого процесса.       У него есть ещё одно маленькое условие — совсем небольшое. Ей приходится одной рукой ограничивать совсем уж близкие контакты нулевой степени, будучи заложницей рефлексов, но оно не помогает, и всё пространство впереди занимает его фигура, ощущение металла обнажённой грудью и член, упирающийся куда-то в живот. Негромко он доносит до неё своё пренебрежение её гардеробом. Точнее, выборкой некоторых конкретных вещиц.       Ещё точнее — брюками.       Она должна их снять. Естественно в воздухе весит вопрос. Вопрос о необходимости делать это сейчас, когда существует некий процент, что этого не придётся делать вовсе, но его не интересует практическая сторона вопроса. Лишь эстетическая. Все её претензии и доводы разбиваются об фактологию.       Она их снимет, либо он поможет, и не факт, что не зацепит что-то ещё.       Абсолютно случайно.       Подумать только, едва ли он просит это сделать не из вредности. Раньше к вопросу Гармадон подходил бы более плавно, начинал издалека, постепенно подбираясь к её расположению и сомнительному согласию. Что говорить, раньше между ними было что-то вроде человеческих отношений, с тех пор счётчик покушений на убийство отсчитал несколько попыток в обе стороны и остановился на ничьей. Сейчас это даже не просьба, это пока что завуалированный приказ. Вряд ли неповиновение вызовет с его стороны соразмерное наказание конкретно в данной ситуации, хотя он и мог бы прописать ей лёгкую пощёчину, что нижняя челюсть вылетит только в путь. Профилактики ради. Но дисциплинарный выговор — обязательно. Его характер же не уточняется, и проверять его на деле ей не хочется.       Спорить бессмысленно. Ещё немного и он придумает что-то новое. Подавляя в себе всякий позыв к протесту, в довольно раздражительном жесте и за неимением второй руки Коко чуть ли не срывает эти дурацкие пуговицы. Столь ненавистные для него шаровары свободно падают в ноги. Он мог бы долго смотреть на это лицо с его недовольным выражением напополам со стыдом, но его тянет вниз. Ходила бы она так всегда — в пресловутом капроне и не более. Синтетика — да, но если ей так нужна одежда, то прекрасный компромисс. Всё равно ведь снимать, а если рвать, то замена почти ничего не стоит. Если нужно немного больше одежды: юбка или платье.       Но не брюки. По крайней мере, не такие. У них довольно свободный крой, что напрочь лишает наблюдателя возможности оценить всё, что находится ниже бёдер. Прикрываясь «стилем», она закрывает ноги, думая, что это поможет оставаться более неприметной в социуме, а именно — в его мужской половине. Агрессивной, как ей кажется. Брать его в эталон мер и весов — так даже близко никого «подходящего» не найдёшь. Невразумительные подобия. Ему довелось видеть её в компании других мужчин. Ненадолго, как ни странно. Она не может заводить отношения даже через силу, из холодного прагматизма, потому что любое мало-мальски представление себя с кем-то неизменно возвращает её к нему. Мысленно. Иллюзорным ощущением на коже и под ней. Как выяснилось, иногда даже физически.       Ирония.       Гармадон ловит себя на мысли, что капроновые колготки в кои-то веки начинают навевать ностальгию, по которой он вроде как не плачет. Очевидное сходство с иного рода синтетикой из прошлого сложно было игнорировать. Однако колготки более тонкие, меньше стягивают и просвечивают к тому же, будучи почти что телесного оттенка. На ощупь куда приятнее, фактура самих ног улавливается намного лучше — в этом можно убедиться эмпирически. Да, в них нельзя свободно разгуливать по улице, оно и понятно. Цена такого эстетического удовольствия в отсутствии всякой термической защиты.       Но он ведь и не просит ходить в них всюду.       Они могут поговорить об этом в следующий раз. Ему, конечно, есть о чём высказаться по многим вопросам, но это немного подождёт. Не сейчас, когда характерное трение постепенно изводило уже его самого. Большим допущением казалось то, как легко можно было выкурить из его головы здравый рассудок, но ведь он сам подписался на это. Чем дольше медлит, тем больше подрывает приложить руки на её бёдра, а там схватиться за их сочную упругую часть и сжать до посинения, чтобы немного разрядить мозги, но ведь он обещал. Обещал, что до поры не будет претендовать на большее, чем ему предлагают.       Разве он нарушал хоть когда-то свои обещания?       Неважно. Брюки и правда полный отстой.       По части гардероба она может запихнуть своё бунтарское пресловутое «хочу» себе же в задницу.       Для споров же, претензий и оскорблений, есть другое место.