О закрой свои бледные ноги

      О закрой свои бледные ноги…       Им удалось прийти к компромиссам.       Некоторым. Скорее вымученным.       Кажется, она ни на что не рассчитывает. Ничего не хочет. Их общение было налажено вынужденно, думается, исключительно по инициативе с его стороны. Гармадон старался быть учтивым, кротким, обходительным, но его настойчивость даже при всём при этом чуть было не привела к закономерным двум надрезам на тонких женских запястьях. Эта грань внутри неё не то, что чувствовалась интуитивно — нет, — каждый раз, когда обрыв был так близок, на периферии человеческого сознания он стоял рядом с ней. И вместо закономерной поддержки был готов поспособствовать падению.       Вторя о неотвратимости своего существования.       Сейчас она сарказмирует, сдабривая цинизм приличной долей чернухи. Иногда даже просто шутит, ненадолго забывая, как сильно жизнь затягивает на шее удавку его руками. В тот самый момент, когда бечёвка защемит ей трахею, он будет рядом, чтобы поймать самый крайний хрипловатый вздох. И он жаден, чёрт возьми, облизываясь без малого уже почти три года, предвкушая, как, пересилив своё эго, всё же оставит томное воспоминание на безжизненно синих губах. Он скуп до безобразия, но всё это не имеет значения. В последние свои мгновения блаженно уповая на долгожданный покой, она его не получит, в посмертии бесцельно скитаясь в его лёгких.       И хотя для себя Коко давно уже всё решила, подобрав подходящий по размерам и окантовке гробик, всё же она здесь. Плоть от плоти, кровь от крови — он всё ещё может почувствовать тепло её кожи, прощупать пульс, выявить периодичность вдохов и выдохов — жизнь, безусловно, тяжкая ноша, но она её вполне успешно выносит.       И Гармадон не знает, радоваться ему или кусать локти от досады.       Как бесконечно сложен и бескомпромиссен выбор маленьким мальчишкой одного единственного шарика мороженого среди сотни экзотических вкусов, так и здесь. Мальчишка в нём жаждет багряно-кровавого сорбета с кусочками нежнейшей женской плоти, но как мужчина, всё же, он обязан мыслить рационально. Сиюминутное наслаждение по итогу ничего не стоит.       Их отношения сейчас напоминают чистилище — как бы ни туда и ни сюда. Он не ставил каких-либо ультиматумов, не угрожал напрямую, лишь грамотно удерживая необходимый уровень стресса для того, чтобы сломанная машина под названием «диалог» продолжала функционировать. Потому каких-то конкретных результатов нет, лишь продуктивная работа над статусом таких неполноценных взаимоотношений. И процесс его не утомляет — отнюдь. Все эти недомолвки, странные взгляды и неуверенные паузы заместо определённости — разве это не прекрасно? Невысказанные желания, потупленные взоры и заплетающийся в очередном противоречии язык — в такие момент кажется, он мог бы распутать его единственно верным способом, но каждый раз оторопь сбивает с неё спесь слепого наваждения, выстраивая между ними очередную стену.       Эта тенденция продолжается сама по себе. Что-то на уровне бессознательных стремлений с его стороны — продолжать испытывать её разум. Чертоги сознания в этой больной, травмированной голове вызывали у него натуральное восхищение. Как всё того же мальчишку его грызёт, нет, уже обгладывает любопытство — по-детски эксцентричное и импульсивное. Будь он чуть менее элегантен и почтителен, то каждая их встреча начиналась бы одинаково: он просто врывался бы в её личное пространство и задавал вопросы «в лоб», нет, чуть ли не в губы, настолько ему осточертело это расстояние между ними. Что с ней? Как она провела этот день? Скучала ли? Верит ли, что ему не обязательно убивать её? — и многие другие. И пока она задыхается от нахлынувшего волнения, пока её ноги предательски надламываются от крупной дрожи, а в горле вполне отчётливо бьётся ком, ему будет чем заняться, смакуя каждое болезненное мгновение выстроенной им пантомимы.       Внутренне она исходит на истерику, прекрасно осознавая, что абстрагироваться не получится. В мире не нашлось бы человека, которого она ненавидела бы больше, чем его. Есть за что, думается; пара пунктов точно наберётся. Проблема только в том, что на этот минус напрашивается очень жирный плюс. Симпатия, привязанность, любовь - называйте, как хотите. Когда он превратил грубую, необработанную железяку в кларнет - она запела иначе. За неимением других альтернатив подсознательно ей хочется быть с ним - конечно это так. Более всего хочется оставить предрассудки кому-нибудь другому, избавиться от теснящих рамок этики и морали и сосредоточиться на себе, на своих чувствах и желаниях. Когда безразличие в ней встанет во главу угла, место останется только для него одного. Казалось бы, не это ли кульминация человеческих отношений? Он должен думать только об одном — об идее и способах её достижения, предвкушая результат, — но постоянно отвлекается, неосознанно вставляет палки в колёса самому себе, оттягивая момент.       Он определённо что-то потеряет, когда она сдастся.       Они редко бывали в общественных местах, где принципиально много людей. Пара исключений не в счёт. Но сегодня по её инициативе они пришли в одно из них, где занимаются готовкой и подачей блюд по выбору посетителя. Ему даже предложили выбрать, но, честно говоря, выборка была так себе. Он не голоден, да и это место просто не может удовлетворить его гастрономических предпочтений. Его коллега по несчастью, кажется, есть в целом не собиралась, поэтому им принесут что-то на усмотрение шеф-повара.       Говоря о наличии людей, здесь их на удивление не было, только персонал. Значит они будут говорить. Да, рассчитывать на романтический ужин не приходилось. Странно, конечно, в чём была проблема поговорить дома, но ведь так даже интереснее. Когда эта сцена продолжает двигаться даже под тяжестью всех его грехов — это можно назвать успехом. В конце концов, она до сих пор допускает тот факт, что они могут говорить друг с другом. Просто говорить. Раньше, думается, ей проще было бы зарезать себя, чем начать или продолжить диалог.       И она устала. От всего. От него, от себя, от них в совокупности. Они могли бы просто помолчать. День, ночь, потом другой день и так до бесконечности, будь человеческая физиология менее требовательной. Сейчас она подбирает нужные слова, но молчание в такие моменты красноречивее всего. Она не озвучит вслух свои прямые опасения, свои страхи и чаяния — нет. Не задаст напрямую вопрос, как ей быть, стоит ли оно того и в чём вообще смысл. Все эти рамки — она не спросит, как от них избавиться, как сделать так, чтобы ей было всё равно на происходящее.       Как перестать видеть в нём чудовище.       Её интересует только одно: зачем.       Зачем он что-то делает. Хоть что-то в своей жизни. Чем апеллирует, на что опирается в своих решениях, в чём логика и возможная выгода. Почему нельзя было поступить иначе или не поступать как-то вовсе. Пресловутая мотивация.       Кажется, будто она смогла бы выдохнуть более спокойно, с неким осознанием, если он ответит. Будь даже его ответ омерзителен и беспрецедентен в своей риторике настолько, насколько это вообще возможно, — пускай. Всё это не имеет значения, кроме самого факта, что он впервые ответил честно. Привёл их к точке невозврата, когда она впервые сможет посмотреть ему в глаза всё с тем же осознанием. Кристально чисто.       Но не сможет.       Не сможет — он ведь знает. Понимает реалии лучше, будучи собой — тем самым ответчиком, к которому она взывает. С одной стороны, так тягостно было рушить назревшую с годами интригу, и с другой, это ведь не аксиома, что если человек категорически настроен узнать правду, позже он не будет мечтать о неведении? Забыть. Вернуться в прошлое на минуту и отговорить себя же задавать вопрос, который того не стоит. Разумеется, никто здесь не тешит себя иллюзией, что он не плохой человек. Конечно, с другими людьми общение даётся ему тяжко, ибо таким как он подвластен лишь язык насилия. Бесспорно, он не умеет просить — лишь требовать. Естественно он любит, когда женщины облизывают ему сапоги, надеясь на благосклонность человека, которому неведома ни морфология, ни синтаксис, ни просто значение этого слова. Его часто подрывало ухватиться за её волосы и содрать скальп живьём, будто намеренно не рассчитав силу.       Но всё же глубже копать не стоит.       Лучше оставить всё, как есть, пока оно работает именно так. С таким надрывом. С редкой надеждой в глазах напротив когда-нибудь понять его. Прочувствовать степень его безразличия к ценности и самой идее человеческой жизни. Это дурацкое и иррациональное желание изучить человека, пусть он даже и омерзителен тебе до тошноты. До скелетной структуры, что просится наружу, не дожидаясь соответствующей реакции мышц и тела как такового. Ему должно это льстить. Он должен видеть в этом перспективы для дальнейшего общения, но это не совсем так. Оно всё существует и функционирует на других условиях.       Что он должен ей сказать? Всё, как оно есть? Прям совсем? Он гнусно солжёт самому себе, если признает свои действия необоснованными и бессмысленными. Его существование ещё как наполнено смыслом — аж льётся через край, люди до сих пор расхлёбывают за ним сквозь поколения.       И что же ей рассказать? О непростом детстве впроголодь? О насилии с младых ногтей и поножовщинах в семье? О никчёмной матери? Об отце-тиране?       Он может придумать ещё тысячу причин, что вылились бы в закономерный результат. Начать издалека, где он толкает девочек-сверстниц так, что они разбивают свои хрупкие черепа об камни под ногами, или по-мальчишески дёргает тех за косички и вырывает их вместе с мясом одну за другой, надеясь привлечь к себе внимание.       Дело не в этом.       Всё это не имеет значения.       Всё разбивается об простой факт, что это ни к чему не приведёт. Она никогда, ни при каких обстоятельствах ни в одной из реальностей, будь их больше одной, не поймёт его ни в чём, кроме самого факта, что он признался. У него действительно есть мотивация, взращённая на некоторых сомнительных фактах из биографии, но знать её не обязательно. Не может же он уповать на её сочувствие?       Сочувствие… к кому, к нему?       Он трахал это сочувствие в его метафорическую задницу.       К таким, как он, не проявляют сочувствия по объективным причинам. Была уже женщина, которая сочувствовала ему во всём, никогда не допуская такого простого факта, что где-то сочувствия он не достоин.       Закончилось всё «так себе».       Почему он вообще об этом думает сейчас, когда постановка вопроса не блещет смысловым разнообразием, и ответ на него может быть сколь угодно уклончивым — другой вопрос, на который по-хорошему ответ должен быть однозначным, чтобы дальше оно всё не вылилось в какой-то странный сюр. Он ведь знает её, знает, что сочувствием здесь и не пахнет — казалось бы, вполне закономерный результат, и всё же мозг навязчиво подсовывает ему не то чтобы какие-то желания — нет. Просто само слово, которое, как он думал, уже забыл.       Он просто немного не в себе. Верните ему меню, он сделает свой выбор, пускай и с опозданием. Чего он хотел бы: роллы, суши, сашими? Может лучше её влажный, тёплый язык с небольшим количеством риса, подвязанные пучком сухожилий, на блюдечке с голубой каёмочкой? Нет? Ломтик хрустящего хлеба под тонким слоем подкожного жира заместо сливочного масла — просто и со вкусом. Что? Её кровь: сырая, жаренная — неважно, совершенно. Лучше сразу сердце, и чтобы оно билось, пока его язык где-то в аорте. Можно что-то ещё, что-то на периферии его гастрономических пристрастий. Всех тех детей, которых он оставил гнить в безжизненных чревах их матерей-неудачниц. Их собственного ребёнка, где бы он ни был и что бы она ни сделала: вырезав его из себя, спрятав или зарезав уже после его рождения — плевать, как же плевать. Или того семьянина-аутсайдера со всем его поганым семейством, ныне расфасованным по полкам морозильника.       Глаза маленькой дряни, которую родители не научили не совать свой нос в дела взрослых.       Но лучше остановиться на ногах.       Довольно классический и проверенный временем вариант, как ни посмотри. Они сидят на уровне вытянутой руки, и её ноги где-то недалеко под столом, частично прикрытые юбкой и обтянутые всё тем же капроном. Рука так отчаянно желает ухватиться за что-то, и сейчас это было бы прекрасным подспорьем в разрешении напряжения, которое здесь образовалось практически с ничего. В разрешении и самого вопроса, если так посмотреть. Ей ведь не обязательно забивать себе голову подобной чепухой. Да, он не идеальный человек со своими минусами, своими заскоками и крайностями. Как все. Исключений не бывает. Можно опустить детали и прийти к некоему консенсусу.       К еще одному компромиссу.       Они могут начать с неуместного флирта с его стороны. В конце концов, разве декорации не способствуют этому? Сама атмосфера: давящая на уши тишина, отсутствие света, кроме парочки свечей, и никаких сторонних людей — ничего лишнего. Только они. Этакое интимное таинство. Ей это не понравится, но ей никогда и не нравилось. Он умеет задавать наводящие вопросы, ох как умеет. Чтобы позже разбрасываться словами в лоб, не боясь какого-либо отчуждения с её стороны, следовало проявить осторожность. Аккуратно манипулируя, перебирая ниточки между пальцами одну за другой, очень скоро она начнёт прятать глаза в юбку, тонкими пальцами перебирать ткань, стараясь унять волнение. И оно работает именно так, всецело на него. Он может копать глубже, выставлять их личное на всеобщий показ им же самим, пока она отчаянно пытается зарыть это обратно. Стыд — это нормально.       Стыд — это прекрасно.       Он срезал ногти, как она и просила, и пускай нынче предметы ощущаются несколько иначе, всё же её ноги — неизменны. Сначала костное уплотнение в виде коленной чашечки, дальше привычные наощупь мышцы бедра, а чуть выше и его лакомая мякоть, которую он учтиво очерчивает пальцем. И она может продолжать сопротивляться, но едва ли осмысленно. Тогда бы он мог рассказать ей многое. На короткое мгновение даже кажется, что всё. За полторы сотни лет у человека определённо наберётся с десяток экзистенциальных вопросов, на которые сейчас они могут свободно порассуждать.       Он ответит на её вопрос, если она будет слушать. Вникать. Осмысливать всё, вплоть до союзов и предлогов. Ему порядком надоело держать всё это в одной лишь голове. Эту навязчивую идею по соседству с кучкой паршивых тварей, претендующих на кусочек его воспалённого мозга — нет. На всё есть её воля. Даже если он раздерёт ей ногу в кровь в порыве смешанных эмоций, развоплотит в кровавое ничто, обратит в сплошное месиво, которое они потом разделят в качестве десерта — даже если так она будет продолжать слушать, то да, конечно он ответит — он просто не сможет не ответить ей.       Ему что, просто нужно немного соучастия?       Немного уверенности в том, что его выслушают, его поймут.       С ним согласятся.       Но всё это сомнительно.       Она всё ещё смотрит на него в ожидании ответа — хотя бы его подобия. Сколько он представлял себе идеальное, по сути, стечение обстоятельств? Секунду? Меньше? Неважно. Конечно, всё это глупости. Конечно, он в замешательстве и их разговор обязательно выльется в весьма сомнительный экспириенс. Ему ничего не стоит улыбнуться, парой жестов разграничить несколько ключевых тем и начать играться на тонких струнах чуткой женской натуры, постепенно переключаясь на личное, сугубо индивидуальное.       Всецело на неё.       Сейчас они продолжают говорить в спокойных тонах, исключительно цивилизованно и умеренно. Но планомерно всё катится куда-то не туда, приобретает странные неровности и углы за пределами трёхсот шестидесяти градусов. И оно так давит ему на черепную коробку, что мозг уже из ушей вот-вот полезет. Точнее его неприглядная, спрессованная масса. Проблема не в том, что ему нужен идеал. Не в том, что с ним не соглашаются в чём-то — человеческая жизнь ничего не стоит, если ей нечего противопоставить ему. Он живёт ради таких противоречий, и проблема не в этом.       Но это всё равно проблема.       В процесс постоянно вклиниваются сторонние звуки, шорохи чьих-то тонких болезненных ног под крышкой стола. И впервые они его нервируют. Какие-то неуёмные, взвинченные; оттого, что по факту она просто изредка их переставляет для удобства, ему легче не становится. Так он начинает больше думать, что вопрос всегда можно ставить иначе. Всегда можно откатиться на пару шагов назад. На неё ведь, право, действительно больно смотреть порой. Принципиальность душит и праведно бьёт по рукам всякий раз, когда она пытается искать компромиссы между телом и духом — этакий классический карточный домик, что рушится даже в полном вакууме. Распусти он руки — остановить будет сложно не только его. Это ведь даже не штаны, просто юбка и тонкие колготки — возни на полсекунды. Налаживать отношения ведь намного продуктивнее в непосредственном контакте друг с другом, разве нет? Стол мешает, но это некритично. Вместо стандартного аперитива они сразу перейдут к основному блюду, стоит только принять соответствующее решение.       Но оно также не разрешит проблему, как ни посмотри. Это даже не то, чего бы он сейчас в действительности хотел.       Он отвлекается на всё, лишь бы выбросить из головы назойливый морок.       Закрывай ноги, ни закрывай, прячь их — разницы никакой. Всё равно ничего не изменится. Оно не имеет значения.       Не имеет смысла.