О закрой свои бледные ноги

      О закрой свои бледные ноги…       Бежать от него было глупой затеей.       Столько раз выдолбленная в камне истина, но люди не понимают. На что-то надеются.       О чём-то мечтают.       Она не дышит. Совсем. Маленькая и хрупкая, потерявшаяся в последствиях девочка, надеявшаяся найти свой приют так далеко от дома.       От неё веет страхом за сотни миль отсюда, он мог бы ориентироваться только на него, но нет. Он помнит её походку, её характерные привычки, её запах — терпкий аромат трав и калённого железа. Прошло всего два года, а воздух уже такой пустой. Такой безынтересный. Он дышит только потому, что так надо.       Наверное, более всего в жизни сейчас она хочет, чтобы он перестал дышать вовсе.       Она больна. Больна его существованием, и эта бледность, сродни телу, что вот-вот покроется трупными пятнами, отравляет его ответно, бескомпромиссно. Холодный бархат её кожи манит. Своей структурой, своей беззащитностью — одним своим видом. Обычно она всё же тёплая, здоровая, соблазнительно налитая кровью, но в такие особенные моменты, как этот, ему до безумия хочется водить ногтями по всему её телу, чтобы оставлять эти алые полосы проступающей под кожей крови. Чтобы напомнить ей и себе, что она есть. И главное не увлечься, желание почувствовать её на собственной коже, быть может, даже под давлением одно мимолётное мгновение, и он уже не остановится. Дай волю ей просочиться наружу, и он охотно испортит всё.       Снова.       Эти пробивающиеся наружу скулы теперь смотрятся так болезненно — едва ли это его не заводит. Если он дотронется, то что-то здесь определённо надломится. Её кости сейчас по-особенному хрупки, но быстрее них сломается лишь ментальное здоровье. Как спичка. Наверное, он может пересилить себя, отбить руки до онемения, лишь бы только не пойти на поводу своим болезненным порывам. Трогать её сейчас пусть даже и вполне невинным образом было решением необдуманным.       Но Гармадон определённо был близок к тому, чтобы бесцеремонно, право, варварски нарушить её личное пространство. Чуть ли натурально не наброситься, но нет уверенности, что её сердце не откажет вовсе. Он чувствует её висок на своих губах даже не касаясь его и близко — кажется, что всё уже решено. Что всё уже произошло, просто никто из них ещё этого не осознал. Он уже слышит, как исступлённо шепчет ей о доме. Какой сладострастной мукой для него оказались мысли о её теле и сознании так далеко, в недосягаемости. Их расставание не более, чем просто лёгкое недопонимание в ряде вопросов. Он поймёт, о он прекрасно понимает, что она этого не хотела — не нужно бояться его злобы или его ревности, нет. Злые языки нашептали ей про него столько лживого и неправильного, конечно ей захотелось убежать. Она застала его не в лучшем свете когда-то, но и глаза порой человека обманывают.       Верно?       Она ведь была в такой опасности так далеко от него — представить сложно, насколько. Сильно похудела, где-то растеряла пресловутый блеск в глазах, если не сам смысл жизни — разве это стоило тех затраченных нервов?       Разве стоило убегать, если он всё равно её нашёл?       Если бы только он мог позволить себе немного простой человеческой близости с ней сейчас — едва ли что-то непристойное и пошлое — рано или поздно рука потянулась бы к шее. Так, как сделала она, нельзя делать. Нельзя убегать из дома на ночь глядя столь юным особам, разве отец не наказал ей этого в детстве? Почему он должен объяснять ей такие простые вещи? Он мог бы донести это самым доступным способом, совместить полезное с приятным: дисциплинарный выговор и лёгкий дискомфорт в дыхательном горле.       Ей видится это дикостью, но человеческое дыхание при желании может быть таким вариативным, и полно раскрывается оно лишь при определённом усилии. Почему он так гонится конкретно за её звучанием вопреки тысячи аргументам о нецелесообразности подобного занятия, ему неясно. Факт того, как в определённый уклад вещей вклиниваются исключения, изводит до зубной боли, и один случайный импульс вполне мог бы застать его врасплох. Иногда он был так близок к тому, чтобы порвать ей горло, что уже ощущал поток фонтанирующей крови из новообразованной раны.       Он столько раз кусал её за это пресловутое горло, что, кажется, прошёлся по нему вдоль и поперёк. Продумав до мельчайших подробностей его внутреннее содержимое, порой не терпелось уже проверить всё это на деле. Думается, это был тот редкий случай, когда он мог бы пожаловаться на безобразие в собственной ротовой полости. Отсутствие плоских зубов едва ли являлось проблемой до недавнего времени. Простой человек на его месте мог бы прочувствовать её дыхательную систему лучше. Надавить зубами сильнее, не боясь в тот же миг прокусить её. Более полно прочувствовать вибрацию судорожного вздоха и последующего прерывистого дыхания. Тело как бы говорит, что ты предназначен для чего-то другого, но до противного простое человеческое рвение нисходит до подобных извращений.       Ещё недавно он держал бумагу, но это не то. Она безынтересная. Безвкусная. От неё не пахнет ничем, кроме стерильности. Ему нужна та, что чуть поодаль, на столе. Это её почерк. Её отпечатки — мой она руки хоть тысячу и один раз, — этот угол наклона, написание в целом — порезаться бы об эту бумагу, чтобы её скудный подкожный жир попал в его кровоток…       Если бы она только могла разделить с ним весь этот энтузиазм.       Неважно. Он играл героя столь натурально, насколько это вообще возможно. Да, что-то было не идеально, но это не повод — конечно не повод — срываться и убегать. Он мог бы сломать ей обе ноги здесь и сейчас, чтобы подобных эксцессов точно никогда больше не было. Радикально? Да, но действенно. Опрометчиво? Да, но так получится избавиться сразу от множества проблем в перспективе. Будет больно? ДА, будет. Как известно, люди в большинстве своём боль не любят, но какая разница, ведь он тоже много чего не любит, и всё те же люди не считаются с этим — лишь делают вид, чтобы спасти свои никчёмные шкуры, и даже так получается крайне паршиво. В какой-то момент за два года он пересилил в себе это стойкое желание членовредительства, ведь даже с эгоцентричной стороны вопроса это всё равно, что признать себя ведомым обидой мальчишкой. В непосредственной близости оно и без каких-то там обид всегда было велико. Подогревалось само по себе. Это всего лишь его способ самовыражения.       Более всего на свете он хочет, чтобы она почувствовала его безмерную тоску, пока будет биться в истерике.       Но нет. Всё работает через известное место. Не нужно лишних движений и уж тем более прикосновений, чтобы полно осознать собственное непостоянство. Вместо желания навредить стоило отдёргивать себя от потуг залезть ей под юбку, прочувствовать сквозь тонкие колготки эти характерные изгибы, тысячекратно выводимые им на необременённой синтетикой коже внутреннего бедра; раздвинуть ноги и заставить чувствовать тепло дыхания на укромном кусочке женской плоти — за слоем капрона от идеи отдаёт неполнотой ощущений, но сейчас даже этого было достаточно, чтобы восполнить тактильный недостаток. Всё вполне может идти по накатанной, расти по экспоненте: сначала перебиваться одной лишь формой, затем добраться до её текстуры, а после, на десерт, пробиться к внутреннему содержимому. Она будет молчать, быть может плакать, судорожно пытаться прятать свои бледные исхудавшие ноги, но пока он будет нашёптывать ей успокоения, её тело не откажет в желании охотно поделиться всеми своими секретами. Между ними осталась парочка неразрешённых вопросов.       Но он медлит, и это самое настоящее предательство. Себя самого. Он подавится собственным языком прежде, чем всякий звук успеет покинуть то безобразие заместо ротовой полости; отрежет себе руки прежде, чем потянется к ней пусть даже без враждебных намерений — сейчас эта идея бьётся в противофазе с основной, и при их схождении, кажется, мозг снизойдёт до кровоизлияния. Он оправдывает это желанием подольше насладиться этим мертвенно бледным выражением лица.       Как будто никто так не смотрел на него. Как будто в этом есть хоть какой-то смысл. Как будто хоть в чём-то есть смысл. Как будто.       Он бы мог всё исправить.       Просто вернись домой, и всё станет как прежде.