Оплата почасовая

      «Улыбнись, и улыбка твоя заденет струны людских душ», — ложь настолько отвратительная, что от неё умереть хочется. Обволакивающая тёмной дымкой, она заставляет ощущать давящее чувство нужности.              Комаэде стоит запомнить раз и навсегда: если от эмоций что-то в этом мире и колеблется, то это «что-то» существует лишь внутри него самого.       Мир не плачет, когда ты плачешь, общество не радуется вместе с тобой.       Вселенная — доска, а человек в ней — крошечная щепка, всего лишь часть огромной системы, поведение которой нестабильно и изменчиво. Маленькая судьба маленького существа ни на что не влияет, вызывая волны тревоги лишь в океане его собственного сознания.       Люди как арфы, но только играть на них нельзя — можно лишь манипулировать, заставляя руки прелестных инструментов самостоятельно задевать свои тонкие струны.       В сером мире, где души, подобно блокам в тетрисе, строятся из разноцветных фигурок, постепенно окисляющихся ядом бытия, душам место-то и нет. Чёрно-белое кино не приемлет всех цветов радуги, пусть они и являются лишь проекцией всё того же белого цвета.       Хочешь радоваться — радуйся, хочешь плакать — плачь; всем абсолютно плевать на тебя, даже если кажется, что это не так. Презирают, смеются, отвергают, притягивают, соблазняют — тебе лишь чудится, что люди делают всё это ради тебя.       Всех всегда интересует лишь собственное удовлетворение.       Может, стоит абстрагироваться, накрыв себя пелёной сознания?.. Может, стоит просто умереть?       Почему Нагито так смешит смерть? Так весело играть с ней в салочки и думать о том, кто же победит сегодня!       Интересно, а если выпить сотню случайных таблеток, то какой шанс умереть? Интересно, а если переспать с сотней случайных людей, то какой шанс подхватить ЗППП?       Интересно, а если...?       Интересно, а если...?       Хм... И правда интересно.       Взгляд расфокусирован, а указательный палец хрустит, прижатый к ладони, улыбка натянута, а невербальные просьбы о помощи поддаются отвратительному игнорированию, передаваемые на особых эмоциональных частотах.       Где-то в этом помещении находится девушка, которую он совсем не любит, — где-то в этом мире живёт семья, которая не любит его.       Душа мальчика — тёмно-зелёная календула, которой не существует в природе; сердце его — чёрный колокольчик, траурный символ мысли. Потоки сознания сливаются в яркие стихи, превосходящие творчество любого поэта: не родилось ещё человека, чьё перо бы отразило каждую из пресловутых струн изящной арфы под названием душа.       Мой милый друг, чья судьба подобна книге, стоит совсем один, а вокруг него — миллионы.       Он в первых рядах — идёт спектакль «Разрушение мира».       Веки трепещут, ледяные руки мечтают о тепле, пока белоснежные в своей виновности локоны обрамляют лицо, слегка прикрывая стеклянные глаза. Выражение у юноши расплывчатое, будто он и вовсе не знает, где находится, — это, однако, не делает его непонятливым или рассредоточенным.       Ясный, но покрытый пеленой взгляд направлен на мужчину — зеленоглазого шатена лет сорока. Рядом с парнем какая-то девушка — на этот раз сама Джунко даже не соизволила снизойти до дерьма вроде Нагито — представляет его, словно какой-то товар. Хотя почему «словно»?..       Торговля людьми запрещена, но, видимо, леди, что договаривается об условиях своеобразной сделки, об этом не знает. Её глубокие глаза цвета спелых каштанов блестят в огнях казино, и Комаэде кажется, что за них она заключила сделку с самим Дьяволом — так выразительно переливаются эти наивные, почти оленьи, очи.       Сейчас шесть вечера, а значит, небо наверняка отливает багряным, готовясь опустить на город купол призрачной мглы.       Струны обычно звенят в душах, а в случае парня они перемещаются на лицо, заменяя собой улыбку будто бы сдавленную под прессом. Уста-ниточки растянуты — они стараются показать приторно-счастливое волнение. Получается или нет — вопрос к судьям.       «А судьи кто?» — так хочется спросить у вселенной, создав аллюзию на небезызвестного персонажа Грибоедова.       И правда, кто?..       Вероятно, такие же люди, считающие себя преисполненными в познании мира — существа, желающие решать чужие судьбы. Таковы уж идеалы прогнившего насквозь общества.       Белый — любимый цвет Марии — напоминает Нагито о ней, заставляя тревожность усиливаться, открывая чёрную дыру души, которая будто бы впитывает все эмоции, оставляя юношу с одной лишь апатией. Здесь этот цвет повсюду. Как назло.       Комаэде говорят идти дальше по уже вызубренному маршруту: там будет дверь, а за ней — новая пытка.       Шаги неторопливые, создающие слишком отчётливые и звонкие стуки... Из-за них поверхность, по которой перемещается парень, кажется полой, пустой, будто и нет ничего под слоем ковролина, будто бы на нём заканчивается вселенная.       Мужчина, что следует за беловолосым, резко тормозит у одного из диванчиков — там сидит совладелец казино, имя которого студент всё ещё не знает. Они перекидываются парой слов, а после брюнет цокает языком: даже этот жест, что обычно выражает недовольство, кажется бездушным и искусственным, как и весь парень.       Нагито плотнее кутается в кардиган, прижимая к себе зелёную шерсть, и заходит в нужное помещение, не запирая дверь — потому что... А смысл?       Почти сразу после этого в комнате появляется и шатен: напоследок он кричит что-то своему собеседнику, аккомпонимируя слова звонким смехом.       Студент, конечно, слушает, но, увы, не слышит.       Первый раз Комаэды был с абсолютно нетрезвым клиентом: кажется, что этот вариант — один из худших, но не тут-то было. Всё прошло быстро, хоть и ужасно болезненно. Большую часть времени посетитель просто рассказывал о том, как всю жизнь не мог принять свою ориентацию, считал гомосексуальность неправильной и позорной, а когда наконец смирился, было, увы уже поздно.       Рядом с ним была девушка, которую он любил — жаль только, что далеко не романтически. Она была его лучшей подругой — больше всего на свете тогда ещё юноша не хотел её терять.       Не потерял.       Более того, несмотря на отсутвие всякого влечение, сделал ей предложение прямо на пятилетие их отношений.       А дальше начался круговорот, который был и раем, и адом: семейная жизнь, работа, куча виагры, абсолютно нежеланный физический контакт, маленькая дочурка и срыв после шести лет брака.       Если бы студент тогда не чувствовал себя камнем — благо, слишком пьяный клиент этого не замечал, — то, быть может, даже постарался бы утешить.       Через несколько дней после того как Эношима объявила о беременности, она предоставила парню определённый контракт, обязавший его работать на Джунко в течение года. После этого блондинка наконец разъяснила и определённые тонкости.       «Ты должен обслуживать клиента, а не он тебя».       «Будь ласковым — проявляй инициативу».       «Если чувствуешь слишком сильное отвращение, то мягко откажи, но ни в коем случае не груби».       Эти правила лучше всего остального напоминали Комаэде о том, кем он являлся. Раньше всё вот это было ради малыша, который, как теперь было известно, никогда не родится.       Да, Нагито может попробовать заставить свою подругу не убивать их ещё совсем крошечное чадо, но... Кого он обманывает? Не может.       Малыш этот — плод насилия, который способен стать мемориалом разрушенной жизни для Эношимы. Да, Комаэда против убийств – мозгами он, конечно, понимает, что извлечение обыкновенного сгустка клеток из матки убийством назвать ой как непросто, а вот сердцем... — но парень знает, каково быть нежеланным ребёнком, чувствовать себя лишним и никому не нужным.       Знает, а потому и не протестует.       Это, пожалуй, лучшая возможность перестать быть эгоистом.       Чёрт возьми, так забавно это всё выходит! Раньше он мечтал стал чуть более уверенным, пожить для себя, хоть недолго побыть эгоцентриком. А теперь...       Как же отвратительна амбивалентность.       Ужасно и это единственное постоянное «слишком» в его крайне нестабильной жизни.       Почему он засыпает с желанием умереть, чистит зубы с желанием умереть, ходит целый день с уже въевшимся желанием умереть, а потом резко расцветает, словно зимняя роза тёмно-бордового цвета? И разжигается в нём страсть, и бушуют волны энергии.       Так хорошо, что аж невыносимо.       Он по-настоящему счастлив, а оттого и так напуган — сутки, проведённые за размышлениями о собственной ничтожности, будто бы испаряются в ядре самого разума.       Приятно ли это? Да.       Страшно ли это? В момент — нет, после — конечно.       Эйфории, что обволакивает, словно цунами, растягивая губы и даря любовь, которой хочется делиться, сейчас, однако, нет.       Зато есть другая грань — пустота. Шаг влево, шаг вправо, шаг вперёд, шаг назад, прыжок, провал под землю — расстрел.       Не двинешься — тоже расстрел.       В любом случае чёртов расстрел.       И, что самое смешное, личность палача известна.       «Тот, кто идет по живописной местности к эшафоту, не смотрит на цветы, улыбающиеся ему по пути», — эти строки из какой-то, вероятно, очень знаменитой книги лезут в голову юноши, навязывая ему идею скорой гибели.       Да... Да, не смотрит. А тут-то и цветов нет.       Белые и чёрные полосы почти что кричат о тщетности любых попыток спастись.       Крикнешь — не услышат, ведь рот твой за считанные секунды накроется мощной рукой человека, что решает чужие судьбы, мня себя судьёй.       Вырвешься — ноги переломают, оставив на белоснежной коже синяки, что россыпью опалов пересчитают кости, превратив нежную оболочку в сине-фиолетовый калейдоскоп, полный переливающихся на свету блёсток.       На эшафоте жизни нет — нет здесь и цветов: ничто не способно вырасти из-подо льда, коим покрыты сердца как жертв, так и палачей. Нагито поворачивается к клиенту и улыбается. Вид его лишь подтверждает аксиому, которая доказательств-то и не требует.       Жизни нет.       Палач. Жертва. Розы.       Розы?.. Розы.       Маленькие тёмно-синие осколочки неба замерли в вазе, на которой изображена пастельно-розовая сакура. Нежный сосуд и насыщенные цветы контрастируют так резко, что это прямо-таки режет глаза.       — У вас есть какие-то определённые предпочтение? — с мягкой улыбкой спрашивает парень, глядя в самое настоящее болото, расположенное в чужих глазах.       И есть там что-то до одури знакомое, почти родное.       — Для начала разденься, — трясина взывает к себе, не оставляя и шанса на выживание. Дайте Комаэде револьвер — самоубийство лучше смертной казни.       Струны изящной арфы скручиваются в бечёвку, что с каждым новым слоем всё меньше и меньше напоминает улыбку.       Тонкие пальцы цепляются за края кардигана — пальто юноши сейчас у девушки, которую, вероятно, стоит называть сутенёром, — слегка приподнимая его в дразнящих жестах.       — Не пытайся кокетничать, просто сними, — он хмыкает, словно папаша, что учит сына уму-разуму... Боже, даже звучит отвратительно.       Беловолосый кивает, окончательно стягивая верхнюю часть одежды. Шатен оценивающе осматривает молодое, но, увы, небезгрешное тело, отданное хитросплетениям человеческой страсти, и одобряюще хмыкает.       — Сойдёт, — таков вердикт, но ни к чему всем людям эти судьи.       Мальчик слегка жмурится, улыбаясь ещё напряжённее: он чувствует слабость, что расплывается по теле, насыщая собой каждую клеточку. Кажется, вот-вот покинет душа его жалкое, истощённое тело, живущее лишь на остатках внутренних ресурсов.       Рай и ад находится лишь в сердцах верующих, а значит, мир, что существует за пределами жизни, не пускает в себя людей, отрицающих его существование.       Нагито верит, но вовсе не в мифических созданий, зовущих себя Богами, а в людей, что переполняют мир, являясь его хоть и жалкими, но всё же для чего-то нужными щепками.       — Теперь сними штаны, — требует шатен, подходя ближе и параллельно стягивая тёмно-зелёную кофту: у них с Комаэдой даже наряды похожие. Интересно, со стороны они выглядят как отец с сыном?       «Надеюсь, нет», — смущённо думает юноша, обращаясь к непонятным демонятам, что живут на задворках его сознания.       Надежда не помогает.       Он нехотя снимает с себя громоздкие чёрные джинсы, открывая обзор на худощавые ноги, что больше напоминают высохшие ветки деревьев.       — Тощий, как какая-то анорексичка, — оценивает шатен, со смешком рассматривая колени, что кажутся куда острее ножей, да ключицы, походящие на что-то не принадлежащее телу, будто бы слепленное из глины.       «Тощий, как анорексичка»...       «Тощий, как анорексичка»?..       Почему он сказал это? И, что ещё более важно, почему юношу подобные слова так взволновали?       Парень же знает, что никакой он не анорексик — не человек, гонящийся за своими неидеальными идеалами, не тот, кто гробит здоровье, стараясь достичь скелетоподобного тела.       Нет.       Он тощий, верно, но дело ведь не в каких-то мертвенных образах, что сами по себе будто бы из ниоткуда создаются в черепной коробке, игнорируя закон сохранения энергии. Хотя какая уж там энергия? Люди с расстройствами психики не выдержат, если их мысли будут калорийными.       — Хотя знаешь, тебе даже идёт, — усмехается мужчина, вбивая грудную клетку мальчика в одну из тёмно-синих подушек. Юноша от неожиданности дёргается, но вырываться, конечно, не спешит — смысла нет.       Мир покрывается чёрно-малиновыми точками и прочими внепространственными объектами, голова кружится, хотя это состояние легче назвать именно «слабостью» — картинка нечёткая и чувствуется шаткость мира, будто юноша сейчас свалится, так и не устояв на ногах. И неважно, что формально он уже лежит — ощущения походят на те, что мелькают перед падением во сне.       Вся эта ситуация выглядит как грёбаная картина: извращённо, но определённо превосходно.       Парень стоит раком, сильно выгибая спину и упираясь верхней частью груди в подушку. Его руки кольцами обвивают половину прямоугольника, а пальцы цепляются за гладкую ткань.       Выражение лица юноши более пустое, чем чистый лист, — на нём нет ни одного цвета, что даст хоть какой-то намёк на эмоции. Он выглядит прозрачным, ненастоящим, безликим, будто и не существует его вовсе.       Люди порой ошибочно предполагают, что слепые видят лишь чёрный цвет, но это, конечно, ложь: они вообще не видят, — здесь ситуация точно такая же. Комаэду можно назвать опустошённым, но лишь потому, что более близкого синонима просто не существует.       В душе, однако, страх играет отчего-то на органе — арфа израсходовала свои нежные струны в попытках сплести прочную улыбку. Комаэда боится, что клиент решит не использовать смазку — сделать он это вполне способен, а ощущать сейчас боль ой как не хочется.       К счастью, мужчина-таки берёт со стола белый тюбик и кидает его на одеяло, прямо под нос Нагито.       — Разрабатывай, — приказывает шатен, и юноша понимант, что этот посетитель явно знает, чего хочет — это даже радует: самому парню сексуальный контакт с незнакомцами из казино до чёртиков противен, поэтому брать инициативу в свои руки порой становится невозможно.       Сероглазый выдавливает лубрикант на пальцы, честно надеясь на то, что это скоро закончится, и заводит руку за спину, случайно задевая чужое бедро. Мужчина хмыкает, видимо, решая, что с ним заигрывают, и слегка отдаляется расстёгивая ширинку.       Брюки медленно падают вниз, останавливаясь лишь у самых колен, после чего мужчина весьма комично пытается освободиться от них, не покидая пределов ложа. Удивительно, но получается — через доли секунд генеталии шатена не прекрывает уже ничего.       Мужчина медленно забирает у своего партнёра остатки смазки и выливает на свою руку — Комаэде сама банка не нужна, ведь на его пальцах уже есть достаточное для растяжки количество лубриканта.       Юноша медленно вводит пальцы и держит их внутри в течение несколько секунд, дабы привыкнуть к хоть и не новым, но оттого и не более приятным ощущениям.       Парень неспешно ускоряется, чтобы возбудить своего клиента хотя бы этими частично пошлыми звуками негромких стонов и хлюпания.       Беловолосый чувствует, как левая рука мужчины оглаживает его плечи, пока правая стимулирует член.       — Тебе нужна ещё подготовка? — вдруг спрашивает шатен, упираясь кончиком полового органа в пальцы, что старательно разрабратывают задний проход.       — Н-нет, — неуверенно отвечает мальчик, кивая самому себе в подтверждение.       — Тогда убери руку, — практически приказывает клиент, самостоятельно отводя кисть парня от колечка мышц.       Нагито повинуется, просто желающей поскорее сбежать из этого ада.       Зеленоглазый входит резко и бесцеремонно, заставляя Комаэду вскрикивать от боли и чувства собственной беспомощности.       Синие розы очень кстати — они прямо-таки олицетворяют вселенную, что в данный момент создаётся внутри юноши.       Мужчина начинает двигаться, сосредотачиваясь, что логично, на собственном удовольствии, — студент здесь всего лишь товар, которым пользуются сразу десятки, а то и сотни потребителей.       Модель просто старается абстрагироваться, подумав не о том, что ему, быть может, прямо сейчас буквально рвут зад, а... Например, о цветах.       У них ведь есть своя собственная азбука, отражающая значение каждого названия. У людей ведь всё точно так же.       Интересно, а что означает «Нагито»? Юноша даже никогда и не интересовался происхождением своего имени.       Боль усиливается по мере усиления фрикций. Порой становится совсем не до посторонних мыслей — быть может, их выбивают чужие гениталии, весьма жёстко вдалбливаясь в совсем ещё молодое тельце. Звучит, конечно, бредово, но вполне может работать.       Комаэда просто мечтает, чтобы это закончилось, поэтому, услышав стоны, разрезающие тишину, смешанную со стонами самого парня, и заметив нестабильность движений, юноша даже радуется.       — Повернись, — хрипло и надрывисто требует мужчина, немедленно приостанавливая движения.       — А?.. — лишь пикает Комаэда. Клиент разворачивает юношу лицом к себе, утыкаясь своим достаточно аккуратным половым органом в лицо молодого человека.       Нагито еле сдерживает себя от того, чтобы скривить лицо: неужели ему придётся брать в рот чьи-то гениталии, покрытые мерзким предъэякулятом?       К счастью, вопрос отпадает сам собой, когда мужчина несколько раз проводит по всей длине, завершая то, к чему его подвело анальное проникновение.       Приятного в этом, правда, тоже мало.       Семя покрывает часть рта юноши, таки заставляя его незаметно сморщить нос.

***

      Парень включает холодную воду, быстро стирая вязкую жидкость со своего лица, — противная, словно слизняк, она окружает его рот, внешне напоминая клей.       Зеркало запотевшее, будто бы в комнате высокая температура — так, вероятно, и есть.       Нагито не видит своего осунувшегося, полуживого выражения — ему это и не надо.       Тонкий пальчик, однако, тянется к отражению, вырисовывая петлю у самой узкой части картинки — там, на месте размытия, должна быть бледная шея с массивным фиолетовым засосом. О том, что это гематома получена именно вследствие сексуальных манипуляций, свидетельствует лишь её расположение.       Часть зеркала — овал с небольшим ветвлением, идущим наверх, — теперь чётко передаёт краски мира, совершенно не мыля картинку. Этого, однако, недостаточно.       Нельзя оценить ситуацию, наблюдая за её развитием лишь сквозь призму безысходности и скорой кончины.       Белёсая ладошка вытирает поверхность, убирая с неё капельки осевшей воды. Теперь чуть большая часть плоскости становится ясной, выполняя свою основную задачу.       Комаэда всего лишь смотрит на своё лицо, что выглядывает из зазеркалья, а, кажется, что заглядывает в очи самого страха, хватая его за древесно-костлявую руку.       Студент не может поверить, что изнурённые черты принадлежат ему, а не какому-нибудь мертвецу, чья гниющая плоть использует зеркало как связь с душой, живущей в потустороннем мире. Отражение выглядит карикатурно плохо: слишком впалые глаза, слишком острые скулы, слишком бледная кожа, слишком... слишком... слишком...       Не могут люди выглядеть настолько... «Слишком».       Тонкие зазеркальные пальцы повторяют каждое движение настоящих, будто бы управляемые невидимыми нитями.       Юноша стирает с зеркало ещё немного испарины, обнажая теперь нижнюю часть отражающей поверхности.       Из-под ладони, словно из-под пера настоящего мастера, выходит ужасающая картина.       Действительность не скрывает ничего, выпячивая все свои изъяны.       Подушечки изящных перстов проходят по полупрозрачной коже, вырисовывая тёмные очертания рёбер. Один... Два... Три... Он может обозначить границу каждой кости, что выступает наружу.       «Тощий, как анорексичка», — вновь звучит эта фраза, эхом расходясь по всей черепной коробке.       Тощий. Слишком.       Вид его даже не близок к понятию «здоровый», а лик выражает почти ангельскую чистоту — внутри нет ничего, а пустота сама по себе не способна быть грязной. Зачатки тревоги формируются у самых кончиков пальцев и проходят по всему телу, сталкиваясь в грудной клетке. Формирующийся сгусток энергии создаёт противную пульсацию, заставляя тело трястись.       Чёрная дыра, что растёт из рёбер, впитывает в себя всю смуту, делая её центром бесконечной вселенной в рамках необъятной пустоты.       Нагито смотрит вперёд и ему страшно.       На месте живота — чаша из костей, обтянутая снегоподобной кожей, на месте ключиц — меловые палочки. Тонкая шея чуть темнее основной оболочки, покрытая въевшимся потом.       Комаэда весь взмокший — его морозит от нехватки подкожного жира.       Хрупкое тельце можно использовать вместо анатомического скелета: кости, жилки, вены — видно абсолютно всё. Кажется, стоит лишь ещё немного натянуть, и тонкая плёночка, что должна защищать, порвётся, обнажив прогнивший внутренний мир.       Ему это не нравится.       Стоит взглянуть правде в глаза — подобный вид ненормален и отвратителен.       Парень не хочет быть тощим. Не хочет, чтобы его сравнивали с анорексиками — людьми, что больны в первую очередь психически.       Студент желает быть здоровым и бодрым, а не хилым и подавленным.       Он просто мечтает жить.       Убедившись, что никаких следов неприятной жидкости на лице больше нет, беловолосый морщится и вытирает свои губы внешней стороной запястья — делает он это скорее для вида: рука ничуть не суше уст.       Брови сводятся к переносице, когда твёрдая костлявая рука мазками передвигается по нежной коже головы.       Юноша чувствует отвращение: его конечности неправильны и непропорциональны, а жесты слишком резки и непоследовательны.       Он глуп и уродлив, почти мёртв.       Сердце медленно стучит, уподобляясь часовому механизму. Размеренное биение следует за секундной стрелкой, звук которой отчего-то играет в ушах: в комнате ничего, что указывает на время попросту нет.       Глаза опускаются в пол, а руки нервно лезут в волосы, сминая выцветшие пряди.       «Тук... Тук... Тук... Тук...», — живые часы напоминают о течение времени, медленно и тихо вибрируя в черепной коробке.       Студент выключает воду и подходит к двери, дёргая за чёрную ручку, которая отчего-то выглядит дорого — никакого позолоченного пафоса, всего лишь роскошная простота. Отсутствие одежды заставляет его чувствовать неловкость, переминаясь с ноги на ногу, — по хорошему парню следует сходить в душ, но сейчас он явно не настроен на какие-либо водные процедуры, как, чего уж темнить, и на движения в целом.       Дверь отворяется, переставая блокировать обзор на чёрно-белую комнату с редкими разноцветными пятнами. Там, к счастью, уже никого нет — видимо, мужчина ушёл.       Парень облегчённо выдыхает, смыкая покрытые тенью веки. Уже секунды спустя, впрочем, его холодно-серые глаза изучают помещение, стараясь обнаружить вещи, что сливаются с тёмными полами.       Одежда возвращается на свои места, благодаря медленным и практически ленивым движениям, обусловленным полнейшей апатией.       Конечности наливаются свинцом, будто на них висят тяжёлые металлические грузы, — шаги по этим причинам становятся неловкими и почти болезненными.       Юноша убеждается, что собрал все свои немногочисленные пожитки, и выскакивает из комнаты, предварительно убедившись, что рядом с дверью стоит достаточное количество человек.       Самый лучший способ избежать лишнего внимания — слиться с толпой, поэтому беловолосый, ныряя между нечастыми группками и затерявшимися в здешней атмосфере одиночками, продвигается к выходу.       Джунко, к счастью, своего друга не замечает в отличие, однако, от чрезвычайно внимательного совладельца казино.       Брюнет сверкает своими ярко-красными глазами, осматривая зал, а после случайно врезается ими в самую спину Комаэды. Взгляд его, впрочем, не меняется, так и оставаясь бездушно-пренебрежительным. Он позволяет юноше спокойно покинуть здание с иллюзией успешного завершения своеобразной миссии.       Беловолосый выходит и тут же ускоряется, спотыкаясь через каждые несколько шагов, — голова его кружится, а ноги заплетаются, на сердце камнем лежит тревога, что съедает внутренности, словно огромный пакман.       Сердце делает мёртвую петлю, притворяясь профессиональным лётчиком, а мозг даже не думает о возможности вызвать такси — там слишком душно, слишком тесно. Просто очень сильно «слишком».       Нагито шагает быстро-быстро, а сердце его бьётся часто-часто, пока диаметрально противоположные мысли создаются сами по себе со скоростью чёртового света, а после так же спешно уничтожают друг друга.       Голова студента пуста, но он не чувствует лёгкости — внутри две противоборствующие мысли ведут настоящую кровопролитную войну, истребляя соперников.       Он идёт — сердце разъедает страшное беспокойство, что хуже любого яда, он бежит — лёгкие разрывает пулями скованной жизни.       Комаэда просыпается через двадцать минут.       Мир, что дрожал, не позволяя разглядывать чёткую картинку, вдруг проясняется. Тревога не испаряется, но определённо уменьшается, позволяя ясно мыслить.       Его мозг работает, пусть и с определёнными искажениями, а потому ноги способны донести беловолосого до знакомого места — одной из улочек, что находится на востоке от дома.       Замечая знакомые пейзажи, он останавливается и слегка нагинается, старательно восстанавливая дыхание: лёгкие будто бы варятся в одном из котлов ада, блокируя подачу кислорода.       Он не помнит, как дошёл, добежал, или что бы он там вообще ни сделал — Нагито просто не помнит. Двадцать минут жизни будто бы выпали — их заменила одна навязчивая идея — успокоиться до конца пути, коим, видимо, считался маршрут до особняка.       И вот уже виднелся знакомый рой невысоких построек — небоскрёбы шумного центра, создававшие атмосферу ничтожности человеческой жизни, стояли позади.       Прямо здесь были давящие стены, настраивающие лишь на самоуничижение, а вокруг — ни души.       Люди редко появлялись здесь, на отшибах, предпочитая окраинам самые ядра общественных муравейников.       Желание быть в центре внимания являлось чем-то абсолютно нормальным, поэтому и не было интересно для Комаэды.       Медленно вдохнув и резко выдохнув, парень потянул за ручку так, как уже делал сегодня — отчаянно, но с надеждой: вот только раньше он искал выход, а теперь — вход.       Дом поприветствовал своего жильца тихим скрипом и не очень-то приятным сейчас запахом холода — подобный был у мятной жвачки.       В коридоре, прямо рядом с дверью, уже несколько лет стояло двухметровое зеркало, накрытое грязно-жёлтой тканью: Нагито не нравилось смотреть на себя, поэтому он предпочитал прятать отражения за ненавистными тряпками.       Впервые за долгое время студент осмелился подойти к поверхности.       Он не хотел, но так было нужно... Было нужно понять, насколько плохо выглядело мальчишеское тело, насколько оно было истощённым.       Он готовился к худшему, поэтому руки, тянущиеся к полотну, сильно дрожали, выражая общую тревожность.       Ткань была ожидаемо отброшена: пока юноша стаскивал её, целый клуб пыли поднялся над землёй, залетев в нос и в глаза. Это произвело эффект кратковременного ослепления, отсрочив вторую за день встречу реального и зазеркального Нагито.       Увы, поменялся лишь фон, картинка осталась той же, что была в казино, — взору юноши предстал настоящий эталон нездорового внешнего вида.       Может... Может, он и правда был анорексиком?..       Когда парень ел в последний раз? Так точно и не припомнишь, конечно, но, кажется, тридцать или сорок часов назад.       Это было чем-то нормальным? Он ведь не голодал и не сидел на диетах — аппетита просто не было, желудок всегда казался не полным, а скорее зашитым, будто ему априори не нужна была пища.       Кажется... Кажется, в комнате на первом этаже были старые механические весы — электронные Мария по каким-то причинам не любила, а принадлежало это устройство именно ей.       Нагито медленно проходил дальше, отворяя перед своим носом двери и минуя пороги арк, чтобы в итоге забрести в длинный коридор с множеством, кажется, одинаковых дверей. Все мысли его были забиты крайне неудовлетворительной внешностью, что казалась ему хуже, чем у древнеегипетских фараонов, что уже подверглись процедуре бальзамирования, став ужасающими мумиями.       Юноша слегка поёжился от холода и собственной нелепости, а после открыл первую попавшуюся дверь и — вау... Какая удача, — за ней оказалось небольшое тёмное помещение с кроватью, тумбой и компьютерным столом — тут никто не жил, поэтому выглядело оно практически заброшенным. Главным элементом, однако, был небольшой прямоугольный объект нежно-розового цвета выглядывавший из-под ложа, — весы.       Их-то Комаэда и искал, поэтому, заприметив свою цель, парень подошёл к устройству и подвинул его ногой, разместив прямо под люстрой — главным источником света.       Одна нога переместилась на крашеный пластик, отчего студент слегка пошатнулся — даже такое лёгкое движение показалось ему настоящим испытанием, — затем на весах оказалась и вторая стопа.       Выглядел он как человек, что просто желал узнать массу своего тела, а чувствовал себя самоубийцей, что стоял на шатком табурете, отделявшем жизнь от смерти.       Его казнь была близка — запах смерти витал в воздухе, а здание, где не было места жизни, казалось теперь не мифическим домом, а обыкновенным эшафотом.       Весы удерживали на своей поверхности 50-килограммового мальчика, что теперь точно был скорее похож на расточек дерева, а не на человека.       Вес — пятьдесят килограмм, рост — сто восемдесят сантиметров — такое сочетание веса и роста тяжело было назвать хоть сколько-нибудь здоровым.       Пустые очи, осмотревшие чёрные цифры, стали ещё более пустыми. Студент медленно сошёл с розовой поверхности, вернувшись на твёрдую землю.       — Жаль, — сказал он, осев на пол. — Очень жаль, — и голос был настолько бездушным, что, вероятно, юноша смог бы посоревноваться с вечно безэмоциональным совладелец казино.       Комаэда сел, спиной опёршись о кровать и откинув голову на матрас.       — Очень жаль, — те же слова и очень сиплый голос. — Очень-очень-очень-очень-очень жаль, — просто зациклился парень, повторив один и тот же вывод с половину десятка раз. — Жаль, — он не плакал и никак не менялся в лице: просто повторял одни строки, словно заводная игрушка. — Жаль... — этот набор букв рассеялся, растворившись в слишком плотном воздухе, что не сохранял ничего хрупкого.       А дальше всё затихло — почти что траурное молчание оглушило помещение, явно ознаменовав начало чего-то нехорошего.       Чёлка прикрыла глубокие серые очи, сделав их тёмными и нечитаемыми, практически плоскими. Не было в них старого объёма, что заставлял сферы так красиво переливаться в лучах солнца.       Юноша встал резко и неожиданно, разорвав воздух лёгкой тяжестью собственного тела. Сейчас, несмотря на груз, сдавливавший плечи, походка его казалась лёгкой и воздушной — смешно, правда, что это не было чем-то хорошим.       Он прошествовал на кухню, отпружинив каждый шаг, — лёгкие глюки сопровождали его во время небольшой прогулки, которая сейчас казалась весомой.       Нагито... Нагито нужно было поесть.       Холодильник не был пуст, что, конечно, нисколько не удивило Комаэду — он сам наполнял его еженедельно, искренне надеясь на то, что родители однажды придут с работы пораньше и попросят своего любимого сына сделать им вкусный ужин.       Да...       Да, всё верно, обязательно придут.       Они станут счастливой семьёй, что не будет совместные завтраки заменять делением таблеток.       Когда-нибудь все близкие юноши соберутся вместе. Все-все-все!       Но сейчас ему всё же придётся поужинать одному в самый последний раз.       И плевать Нагито было на то, что некогда происходило на тумбах или, быть может, столах — счастье не терпело брезгливости.       Юноша достал из холодильника три готовых обеда — в двух из них был рис, а в третьем — хлеб, и открыл ка ждый тз трёх наборов, стащив со стола палочки.       Прикрыв глаза, парень положил немного белой крупы в свой рот, а после, так и не пережевав, проглотил. Слишком крупные для организма комки вызвали сильный кашель у Комаэды, заставив его вместе с небольшими капельками слюней буквально вытолкнуть большуй часть пищи.       Это, впрочем, не заставило беловолосого остановиться: за первой порцией последовала и вторая, за второй — третья... И так до тех пор, пока первый готовый обед не был опустошён.       Да-да, модель не любил рис, но это был и не его ужин.       Первое бенто он сегодня съел за папу...       Дальше всё было примерно так же, только пища шла чуть легче, словно для человека, что с каждым разом совершенствовал навыки пережёвывания и глотания, не позволяя еде идти не в то горло.       Второе бенто — за маму...       А дальше всё как в тумане.       Комаэда ел и ел, ел и ел, хотя ему, конечно, совершенно не хотелось — голода мальчик всё так же не чувствовал.       В него лезли порции за дедушек, бабушек и прочих умерших, потерянных или просто-напросто не присутствовавших членов семьи. Стол, полный еды, позволял дому выглядеть менее пустым.       Каждый кусочек находил отклик в виде рвотных позывов, заставляя модель чувствовать себя так, будто он ел не рис, а какой-нибудь чёртов песок — хотя неизвестно, что было хуже. Огромные для сжавшегося в горошину желудка порции заставляли органы болеть, а тело — раздуваться словно воздушный шарик. Казалось, что наклона было достаточно для того, чтобы излишки пищи покинули тело, поэтому двигаться беловолосый не рисковал.       Зато... Зато вся семья была здесь!       Да, чьё-то присутствие было иллюзией, но оно хотя бы было. Разве следил бы кто-то за разницей между искусственным и натуральным садами, наблюдая при этом за развитием их абсолютно одинаковых плодов? Конечно нет!       Это всегда было одним и тем же! Одним и тем же!.. Одним... И тем же?       Просто... Не разрушайте чужие реалии, ладно?       Нагито не хотел быть тощим — он мечтал выглядеть здоровым и чувствовать себя здоровым, мечтал ходить ровно, не ощущая неприятных вибраций, что распростронялись по всему телу волнами и не пугаться, замечая вокруг себя идиотские глюки, что серьёзно искажали картинку.       Он... Он ведь ел, да?..       Значит, ему уже должно было быть гораздо лучше.       Но было почему-то было лишь хуже и хуже...       — Н-Нагито?.. — неуверенный и далёкий голос пробился сквозь пелену сознания, проткнув ход неутешительных мыслей. — Боже мой! — человек, кажется, был реально напуган. — Ты в порядке?! Что произошло?..       Парню пришлось распахнуть глаза, дабы заметить лицо собеседника, а подобное действие казалось уже чем-то за гранью фантастики — слишком плохо юноша себя чувствовал.       Переступив через свои внутренние барьеры, мальчик взглянул на оппонента.       — Мам? — хрипло и сдавленно прошептал парень: он никогда не думал, что переедание могло быть настолько болезненным.       Мария подошла к парню и села на корточки рядом с его практически неподвижным телом. Взгляд её был настолько осмысленным, что в голове мальчика мелькнула шальная мысль: «А вдруг она трезва?».       Он, конечно, её сразу отбросил — модель уже и не помнил, когда блондинка в последний раз не была чрезвычайно пьяна.       — Ты... — она хотела положить руку на худое плечо, но беловолосый от прикосновения этого отскочил, как от огня.       Он всегда нуждался в этой ласке, а теперь... Человек, что был его благословением, стал самым обычным надзирателем из колонии. Даже мох её зелёных глаз не казался чем-то завораживающим или затягивающим.       Мария грустно улыбнулась, окончательно отстранившись.       — Я... — блондинка запнулась, укутавшись в своё грязно-белое пальто. — Я не позволю тебе стать мной, — прошептала она, виновато взглянув на закатанный рукав кардигана своего сына — туда, где белая кожа контрастировала со светло-коричневыми корками и фиолетовыми гематомами.       И взгляд её был яснее, чем когда-либо.