Не сойти с ума

На ворохе цветов лежать, на удивление, удобно. Или не на удивление. В любом случае мягко. Правда, пованивает сильно, но, кажется, я даже начинаю привыкать к запаху ликорисов — уже почти не щиплет нос. Мам, вот интересно же, как судьба складывается? Что единственное место, где нет ничего, от чего бы выворачивало наизнанку, — это сон. Бесконечная пустота, ликорисы и смех. Иногда хотелось бы, чтобы ты могла отвечать иначе. Наверное, мне просто хочется услышать Ее голос. А Ее мысли и без того ясны по движению цветов. Сейчас они приобнимают меня со всех сторон, щекоча лицо поцелуями. Не будь они холодными, это действительно, может, создало бы иллюзию нежности. Но так — это просто объятия мертвеца. Не то мертвеца, не то очередного Живого. …Что единственный по-настоящему живой человек — это, как ни иронично, панк. Я сомневаюсь насчет себя, но он-то точно не должен быть Живым. А все остальные в этом мире искусственные. Куклы, болванки… как угодно, но не люди. Тем не менее вечно задевают за больное, потому что выглядят как те, по чьему подобию создавались. Этот мир — абсолютно глупая шутка богов, не меньше. И не больше. И почему-то заперт в ней я. От этого тошно. Но здесь хорошо. Здесь тихо, спокойно. Это не мир, это маленький мирочек внутри меня, царство грез и мыслей. Жаль только, что рано или поздно я все равно вынужден просыпаться. Существует «реальный» мир, от которого убежать окончательно не выходит. … О. Я совсем забыл, мы же вчера выехали в столицу. Так что сейчас я даже не в роскошной постели, а в не менее роскошной карете. Но тело от долгой езды ломит, почти что как на лошади. Хорошо бы сделать остановку. Я выглядываю из-за шторки на дорогу. Тьфу. Как много лошадей и рыцарей. Аж глаза разбегаются. А еще пыль в глаза летит. Конечно, без этого никак. Один панк ведь на себе не вытянет репутацию, пока не заработает своей. Бойни — пожалуйста. А вот в отношении всего, что касается людей, кроме сражений, он абсурдно ничтожен. Кстати о нем. — Долго еще до привала? — панк — он едет совсем близко к карете, сбоку — оборачивается. Да, да, тебе говорю. — Спроси у Хиллсмана. Это тот, который вице-капитан. Он отъезжает во главу процессии всего на минуту. И все-таки молодец панк, что всех по струнке построил. Сам, наверное, думает, что просто хорошо потренировался на плацу. А они вон то и дело косятся на него, чуть ли не дрожат. К тому же панк под моей негласной протекцией, вроде как. Так что вообще любые приказы доносит без проблем, а мне и пальцем шевелить не требуется. А главное, что общается с Живыми тоже он. Так спокойнее. И мне, в общем-то, плевать с высокой колокольни, как панк с ними говорит и что они подумают. — Найдет место в течение получаса, — докладывает он. Я киваю. Это хорошо. Не знаю, запугал ли Хиллсмана тон панка и намек сумасшедшего господина или он действительно собирался делать привал. Но это и не имеет значения. И чего панк ждет? Все не отъезжает. И смотрит. Тьфу. Липко на коже стало. — Свободен, — я задергиваю шторку обратно. Руки дрожат. На них кровь. Липкая, горячая, смердящая кровь. Я чувствую и вижу, но знаю, что ее там нет. Не должно быть. Но и волосы у меня красные тогда не должны быть. Я же никого не убивал еще. А все равно красные. И все вокруг красное. И люди вокруг мертвые, хотя еще не умирали. Поганая шутка богов. Все такое же, потому что я такой же и потому что я здесь, смотрю на все — и все становится кровавым. Это так кровь из меня льется, и к глазам приливает, и кричит. Кровь слишком шумная в последнее время. Я прикрываю глаза, и опять пахнет ликорисами. Ее холодные пальцы гладят по голове. Вдох — выдох; вдох, выдох; вдох и выдох. Полчаса. Нет, меньше. Хиллсман справится и за четверть. Потому что сейчас у него две руки, а он справлялся и одной левой. Нужно пережить пятнадцать минут. И не сойти с ума. Ха-ха. Если отключиться от тела, оно хотя бы не вылетит самовольно из кареты. Но тогда все будет ощущаться острее. Вдох — выдох. Выдох — вдох. Она смотрит на меня. Я смотрю на нее. У нее пустые глазницы и вместо глаз — цветы. Потому что глаза — зеркало души, а Ее душа давным-давно на небесах. Одни только ликорисы остались. Она в них по крупице себя вкладывала всегда, когда выращивала, и никогда не объясняла зачем, смеялась. Теперь понимаю. Она ведь все знала, всегда знала, что будет. Выдох — вдох. Вдох — выдох. И что ж тебя только спровоцировало, дрянь ты эдакая. Ведь все хорошо. Я же знаю все, на Живых не смотрю, ни о чем таком не думаю… стараюсь. А ты все равно выскакиваешь. Еще и Ее зовешь. Это чтоб окончательно мне и шанса успокоиться не оставить. Мне срочно нужна выпивка. И панк. Видимо, дальше поедем вместе, и плевать, что там чему противоречит. Сумасшедшие всему противоречат, а им противоречить нельзя. Так пусть в тряпочку молчат. Осталось только дождаться остановки. Всего пятнадцать минут. Пережить их — и все закончится. И почему я только не проснулся на несколько часов позже, на привале? Ощущение тела постепенно растворяется в темноте. И вместо темноты под веками пляшет кровь. Узоры блестят, танцуют, играются. Им весело. Богам весело, болячке весело. Но не мне. Дьявол. Выход — вдох. Вдох — выдох. Я сосредотачиваюсь на дыхании, чтобы не сосредотачиваться на световом шоу перед собой. Оно мерное, спокойное. Потому что тело перестало откликаться на мое сознание. Мы теперь с ним отдельно. И я слушаю его тихое сердце. Едва ли бьется, но зато совсем как настоящее, живое. Бьется ли сердце у других Живых? Лучше бы ему не биться или мне никогда об этом не узнать. Тук-тук. Тук-тук. Тук. Вдох. Выдох — вдох. Вдох — выдох. Тук-тук-тук. Все звуки сливаются в какофонию. Невыносимо громко. Кричит кровь. На корне языка солоновато-горький привкус, и к горлу подступает тошнота. Я случайно выпустил контроль и вернулся обратно в тело. И оно снова ожило, дышит со мной. Сбивчиво. Оттого, что дышу, не легче. Воздух трепещет в глотке, да и только. Не доходит. Выдох — вдох. Выдох — вдох. Пальцы сами тянутся к ручке. Я не знаю. Открою, открою… открою и вывалюсь… Хочу, не хочу — тело упадет. Открою и выпаду… Но я уже не могу остановиться: это не я. Открою — и выпаду. Ручка металлическая, ледяная, жжет. Кожа плавится. И сердце — тук-тук-тук-тук. …Тук-тук. А это уже не сердце колошматит, а панк все никак не достучится. Говорили ему о правиле десяти секунд? Стучит так настойчиво, что неприлично. Но мы остановились. Значит, привал. Значит, все закончилось. Ха-ха. Вдох — выдох. Выдох — вдох. — Открывай, — и панк открывает. Дверца, неловко скрипнув, замолкает. Ей аж неудобно нарушать тяжелую тишину. Да. Вокруг наконец тихо. Все молчит. Кровь молчит. Болячка тоже. И тишина такая густая и вязкая, что лопаются барабанные перепонки под давлением. Я делаю глубокий вдох. Я чувствую, как легкие, словно цветы, разворачиваются, наполняясь живительной влагой. То есть запахом крови и гари — запахом войны. Тошнота отступает. Становится легко. Боже. Как прекрасно. Мне кажется, я сейчас заплачу и не смогу даже сказать определенно почему. Просто. Выбираясь, я чуть не наворачиваюсь на ступеньках, но не успеваю упасть, как панк подает руку. Такое только дамам предлагают вообще-то. Но ему о приличии ли знать? И мне ли о нем беспокоиться? Ноги слишком слабые, колени одним чудом только не дрожат под весом моей туши, так что не мне сейчас задумываться о чем-либо. И последний раз: вдох — выдох; выдох — вдох. Прекрасно. Великолепно. Все хорошо. Я повисаю на руке панка. Его запах опять окружает, успокаивает. Хватка Ее на горле распускается. Осталось только прохладное влажное ощущение. Может быть, это просто пот. — Сколько еще пути? — мой голос хрипит. Стоит мне заговорить, как я слышу это. Ужасно хрипит. Это плохо. Это заметно. — Чуть больше часа до городских стен. Значит, Хиллсман — ба-боч-ка с тонкими подрезанными крылышками — точно не собирался делать привал. Но сделал. И хорошо. Иначе бы меня, может, и не довез бы, уж не целым точно. Мне и самому не нужно, чтобы усиливали охрану. Посмотреть только на то, сколько сейчас ко мне ненужной толпы приставили — это кошмар. А я еще «буйным», вроде как, считаться не должен. В последние дни вел себя особенно неприметно, не возникал, пил себе вино в своей спальне, даже в город не просился. Или, наоборот, это сочли затишьем перед бурей? Панк поддерживает под руку, не отпускает. Ну и славно. Я бы не попросил, но и гнать не буду. Пусть лучше поймает, если что. Ноги ватные. Я отхожу подальше от толпы, но все еще чувствую их недоуменные, недовольные, опасливые взгляды. Они хотят знать. Я бы тоже хотел знать на самом деле… — Отдай лошадь кому-нибудь, и дальше поедешь со мной, — мне даже не нужно смотреть на него. Я вообще не понимаю глаз с земли, как вышел из кареты. Только бы не пересечься с кем-нибудь взглядом. Я теперь вообще не пойму, что тормошит болячку. В зоне риска буквально все… что не в зоне комфорта. Когда нет алкоголя, нет запаха войны, нет панка. Плохо становится от каждой ничтожной гадости. Ха-а-а… Я устал. Еще ничего не случилось. И я не то чтобы волнуюсь же. Плевать, если кто-то умрет — снова — они все равно все же уже мертвые… «Живые». Тем не менее. Устал. Это нельзя объяснить, наверное. Да и что мне перед собой объясняться? Просто… просто хочется, чтобы все закончилось. А ничего еще не начиналось. Поэтому это «все», оно же «ничто», закончится не может. В этом и проблема… Но, в общем-то… В общем-то, плевать. Усталость, может быть, была со мной всегда. А я вот так ее прогоняю, старую подругу, ха-ха. Плевать. Я не смогу закончить то, что еще не началось. Я не могу предотвратить то, что уже случилось. Я едва ли могу убить — даже коснуться — мудака. Но это то, что все еще можно сделать, даже если «едва ли». Я сделаю. Не важно, устал ли я, есть ли у меня силы для этого, нужно ли мне это вообще. Все возможно, пока мы оба еще живы. Способ найдется.