Не сойти с ума

Я хихикаю. Как глупо. Как, боже мой, нелепо! Вздор! Еще пару секунд, и я не смогу сдержать истерического смеха. Или самой истерики. Согнувшись пополам, утыкаюсь носом в одеяло на коленях, отпускаю контроль над телом, и оно обмякает. Хотя бы больше не смеется. А мне, между прочим, смешно. И совсем не смешно одновременно. Что это за ситуация такая вообще? И не знаешь, смеяться или плакать. Наверное, ни то, ни другое не пойдет. Слезы делу не помогут. Да и странно это: взрослый мужик ни с того ни с сего рыдает. Войну видел, голод, болезни и смерти видел — не плакал, а сейчас зареву, как корова? Смеяться тоже не очень. Только что проверил. Горло болит и сушит после того, как, наверняка напившись, отключился. Благо все еще есть те, кто дотащит до постели. Даже одежду сменит и одеялом накроет. Удивительно, однако. Но за деньги что только не сделаешь. Войны ведь тоже из-за денег. Вообще все из-за денег. Потому что деньги — залог счастья, вроде как. Тьфу. Опять все не о том. Свесившись с края кровати, я шарюсь рукой, пока не натыкаюсь на горлышко бутылки. Нет, эта слишком легкая. Пустая, значит. Вчера выдул. Нахожу другую, приподнимаю, качаю — вино плещется по кругу. Чудно. Прикладываюсь и наконец успокаиваюсь. Дьявол, когда я последний раз пил такое хорошее вино? Воистину — произведение искусства. И мельтешение внутри пригубляет по мере пригубления бутылки. От радости случайно хихикаю и чуть не захлебываюсь, кашляю. Вино стекает по подбородку. Неловко вытираю белым, чистым таким рукавом. Кхм. Пора действительно взять себя в руки. А такую роскошь когда носил? И все-таки белый цвет очень непрактичен: на нем сразу видно всякую грязь. Как вот это вот пятно от вина. Мерзко белесо-пурпурное — ни два ни полтора. Брр. Другое дело хотя бы те же армейские тряпки: все темные, как на подбор. Вот у штатских светлые, да, не то что у вояк. Странные ребятки. Кто последние мрази, кто правда не мог лучше. Хотя ближе к концу все уже носили, что придется. Забавно было смотреть на грязные морды, одетые в расшитые золотом жакеты с барского плеча. Нашли в сундуке штурмованного сарая: сбегая, спрятали, надеясь вернуться, значит. И снова перед глазами мелькает это морщинистое лицо. Рон. Даже бредовые мысли не отвлекают от этого старика. Впрочем, они никогда не помогали. Мысли всегда у меня лишние какие-то, неловкие. Что ни думаю, ничто не нравится, как и о чем думаю. Может быть, если бы я не мыслил, то не страдал бы. Улыбался бы и шел на смерть с полными штанами счастья. В бою думать вообще противопоказано: кто много думает, тот умирает первым. И не помнил бы этого лица. И ничего не помнил бы. Старик смотрит на меня. Я смотрю на него. Ну мы оба и дураки, конечно. Но он хотя бы не спросит ни о чем. Все равно собрался брать сына и уходить с этим панком. И даже если и без него, все равно ушел бы, по нему видно было. Ха-ха. Как же все-таки глупо. Это просто должен быть сон. Реалистичный и дурацкий. Я тут о будущем прошлом рассуждаю, а сам на самом деле испускаю последний дух под трупами, и будущего у меня никакого нет. Кожа у меня обожженная такая, пузырящаяся и уродливая. И воняет. А панк сражается среди гор трупов с тем мудаком. Подумать только, почему именно с него все началось и на нем все закончилось? Мир вокруг него так и крутится. Панк. Вот уж правда панк. И все-таки хорошо, что я не видел, как старик умирает. Только слышал, да и должны же все когда-то были умереть, раз перестали клеиться к панку. Иначе бы притащились за ним и в последний бой. Если бы видел это лицо мертвым, то совсем бы с ума сошел. У мертвых язык выпадает часто, слюни текут, глаза закатившиеся или узкие, как у кошки. Зрелище то еще. К тому же трупы испражняются и тухнут. В комнате начинает вонять. Ну вот. Даже представить этого старика мертвым не успел, а уже началось. Нужно открыть окно. Душно. — Рон, — язык еле ворочается. Онемел. И все тело деревянное какое-то. Неужели уже коченею? Живой же, вроде… Или нет. Любопытно, похож ли я на мертвеца? Ну, глаза-то понятно: мне и живому говорили, что глаза у меня мертвые. А остальное как? Я киваю в сторону окон, старик все схватывает на лету. Хороший дворецкий, исполнительный, умный. А насколько из него убийца хороший, раз уж позволил убить себя, судить сложно. О. Ох. Ха-ха. Как прекрасно, я совсем забыл об этом. Стоило старику отойти, как за ним открылось зеркало. Большое, почти полноростовое. Прямо напротив кровати. Может быть, все от этого? Кажется, поговаривали, мол, во сне дьявол душу высасывает через зеркало. Бутылка удобно лежит в руке. Как влитая. Все еще увесистая. Одно стекло что только весит, а я и не все вино выпил. Но плевать — все успешно летит в зеркало. Звон оглушительный. Зеркало треснуло и осыпалось, осколки черного и прозрачного стекла смешались с серебром. И блестят, как хрустальные острова, в красной луже. Как красиво. Завораживает. Брр. На улице уже слишком холодно, чтобы вот так открывать настежь окна. Осень все-таки. Осень же? Осень ли? Нет. Постойте-ка. Не осень. Март. Сейчас март. Первая половина, кажется. Мгм. Стыдновато признавать, что я помню это только потому, что уход старика в свое время разбил маленькому мне сердце. Поправочка: стыдно было бы, если бы было, перед кем. А перед собой не стыдно, себя я всяким видел. Тогда я в самом деле был очень уж наивным и хрупким. Но думал абсолютно наоборот, как это обычно бывает. Думал, что весь такой исключительный, столько пережил, что понял «истинную суть прогнившего мира». И слабости своей не признавал. Если бы хоть раз книгу открыл, то понял бы, что хворью этой страдают все молодые люди. Наверное, через это все должны пройти. А вот через смерть — кажется, не все. Значит, все-таки в каком-то роде я исключительный? Хотя значения не имеет. Куда больше меня раздражает сейчас эта снисходительная улыбка старика. Так быстро убрал все и, довольный, смотрит, ждет чего-то. Что я что-то скажу, наверное. Что ж, ожиданиям нужно соответствовать? Наверное… Пользоваться ими точно можно. — Что смотришь? — голос сам собой приобретает эту противную придирчивую интонацию. Может быть, мне так кажется, потому что сейчас он звонче, выше, чем будет через несколько лет. Не то чтобы сильно, но все равно звучит неправильно. — Иди, куда хотел. Нет, стой! Лучше принеси мне еще этого вина. Старик улыбается и уходит. Принесет. Ну вот. Что-то не меняется никогда. Он улыбнулся точно так же, когда мы встретились. Он считался героем, а я все еще был ублюдком графского дома. Заметив меня в толпе, он улыбнулся и больше ничего. А после церемонии награждения скрылся с героями. Не знаю, что мне хотелось, чтобы он сделал. Наверное, чтобы попытался встретиться со мной, поговорить. Хотя о чем нам говорить-то? Да и он никогда не искал общения, со мной тем более. В то же время, помнится, видеть его не хотел, этого гадкого старика. Да уж, я был совсем ребенком. Под ложечкой сосет от одной этой его фирменной улыбки. А хорошо я его отослал, за вином. Не думал, что говорю, и получилось совсем естественно. К тому же хорошая выпивка лишней никогда не будет. Я встаю с постели. Ноги сами подводят к разбитому зеркалу. В осколках по краям все еще можно разглядеть кусочки своего отражения. Хотя, кажется, с этим связана еще какая-то дурацкая примета… Нет, зеркала — зло, определенно. Права людская молва. Иначе никак не объяснить, что мои волосы все еще красные. Уже красные?.. Алые, как кровь, — ей, собственно, и испачкались. Не помню, какими были до этого. За столько лет покрылись несмываемым слоем кровищи, но раньше все было по-другому. Должно было быть. Возможно. Смотря в зеркало на свои красные волосы сейчас, я уже ни в чем не уверен. Лицо у меня нездоровое и бледное, как у призрака. Аристократически бледное якобы. Просто на солнце бывал только по пути от дома до бара и от одного бара к другому, домой возвращали уже затемно. И в комнате всегда занавешивал окна, потому что с похмелья голова гудит и все раздражает. Глаза тоже странненькие, мутные и блеклые. Может быть, от них и правда чем-то мертвецким тянет, кто знает. Не вижу. Отхожу на пару шагов, и совсем печально все становится. Рубашка висит, тело скелетообразное. И смотрит на меня почти что Она. Мертвая. Хорошо, ладно, теперь вижу. И правда на труп ходячий похож. Хорошо, что не вижу полной картины. Зеркало-то разбито. И сам не знаю зачем и почему. Но, в общем-то, плевать. Подхожу к окну и рывком развожу занавески. Запутываюсь, спотыкаюсь, хватаюсь все за них же и скрываю с карнизом. Едва уворачиваюсь, чтобы не упал на голову. Кажется, я все еще не до конца в ладах с конечностями. Свет яркий. Ужасно. Щиплет в уголках глаз. А за окном тихо. Мертвенно тихо. Или будто время остановилось. Или, может быть, просто наконец остановился я. Не слышно криков, взрывов, страха и убийств. Это обычный сад, окружающий особняк со всех сторон. А за ним город. Виден с холма, как на ладони. Одиноко маленький и пустой. И на него палит зенитное солнце. Опять. Не время для поэтизмов. Скоро на шум сбегутся. Надо же было сорвать карниз! Прочная конструкция ведь. Хотя старик все равно скоро вернется. И, может быть, без вина. Вот это будет жалко, конечно. Я перекидываю ногу через перила балкона. Вторую. Смотрю вниз. Не то чтобы высоко, но если упасть головой вниз — умереть недалеко. А можно напороться на ветку или оставленные садовником инструменты. Тогда буду умирать мучительно и долго. Меня скорее найдут и напичкают зельями так, что их в крови станет больше, чем самой крови. Может быть, если придут поздно, но не так, чтобы уже не успеть спасти, останусь на всю жизнь с компаньоном в виде костылей, как Басен. Или с неработающим легким. Что, впрочем, одно и то же. Прохладный ветер соскальзывает под рубашку. Пожалуй, она и правда легковата для начала весны. Я недолго болтаю ногами над пропастью, как игривое дитя, и спрыгиваю. Только бы не инвалидность. Повешусь, если она.