Пять вдохов до дома

Стайлз зябко поводит плечами и, запрокинув голову, выдыхает дым в воздух. По утрам сейчас тепло. Периодически на него находит: Стайлз просыпается в несусветную рань, и, бросив пустые попытки уснуть, тихо целует Питера в висок и выходит на улицу. На самом деле, Питер, как правило, встаёт раньше, но иногда даже устоявшаяся схема даёт сбой. Вот как сегодня, например. Стайлз спускается по лестнице вниз, на первый этаж, идёт в кухню и, на скорую руку сварив себе кофе, выходит на крыльцо. В голове сталкиваются нестройные хороводы мыслей, которые никак не затихают в последние дни. Возможно, именно поэтому Стайлза и подрубило в шесть утра. Он встряхивает головой, щёлкает зажигалкой и затягивает дым в лёгкие. Сизые клубы поднимаются в воздух, Стайлз откровенно залипает, думая о том, что это, наверное, чертовски важно. Жизненно необходимо, просто критическая вещь, на которой базируется мироздание. Внутреннее равновесие. Стайлзу очень не хватает внутреннего равновесия сейчас. Он чувствует себя так, будто все опоры оказались выбиты, и нет ничего, что позволило бы ему зацепиться и, собственно, быть. Собой, не собой, неважно. Просто быть. Он теряется в мыслях, воспринимает реальность искривлённо, его сознание искажает истинное положение вещей, и Стайлз просто не может разобраться, где правда, где приукрашенная правда, а где и вовсе выдумка. Он будто заблудился в собственных мирах, окончательно растворился в оттенках чёрного и белого, и не может найти тот самый серый оттенок, который подходит именно ему. Кажется, что подходит всё. Кажется, что всё это не о нём, не про него, не для него. Кажется, что он никогда не найдёт что-нибудь своё. Всё ускользает сквозь пальцы, даже то, в чём он был уверен. Единственные константы мира, его собственного мира, разбиваются временем, обстоятельствами, людьми. Его поехавшей крышей и (не)правильными решениями. Точно ли неправильными? Точно ли он имел право поступать именно так? Что сделано, то сделано, но… Ему на плечи опускается пушистый плед, Стайлз вздрагивает и не двигается с места, продолжая взглядом буравить пространство перед собой. Рядом цокают языком, а потом его голову аккуратно поднимают за подбородок. Верхняя губа тут же дёргается в оскале, но Питер смотрит мягко, ласково даже, хоть и едва заметно усмехается уголками губ, и поэтому оскал так и не застывает у Стайлза на лице. Присутствие Питера рядом расслабляет, но немой вопрос в его глазах бьёт с размаха по недавним ранам, и Стайлз вырывается, отворачиваясь и кутаясь в плед, вцепляется в пушистую ткань как утопающий в спасательный круг. Повисает давящая тишина, и Питер делает то, что делает обычно в таких случаях: прикуривает сразу две сигареты и одну протягивает Стайлзу. Тот замирает, сощуривает глаза, но всё же принимает предложенное. Питер фыркает, а потом внезапно серьёзным тоном произносит: — Помиритесь ещё. Стайлз закуривает и, тяжело вздохнув, отвечает: — Тебе не приходило в голову, что дружба переоценена? Питер молчит, и Стайлз продолжает: — Все могут друг без друга жить. Нет единственных и неповторимых людей, просто порой требуется чуть больше времени и сил, чтобы справиться с утратой, но, возможно, во фразе “время лечит любые раны” что-то всё же есть. И дружба, друзья… — Стайлз запинается. — Знаешь, они ведь не могут быть второй семьёй, едва ли кто-то вообще может. Он снова закуривает, выдыхает дым в воздух, и продолжает: — Некоторым даже родная семья не семья, и единственное, на что должен опираться человек, шагая по жизни — он сам. И так всегда и получается: люди спиваются, слетают с катушек, хороводом других пытаются заткнуть рану в груди, но все могут друг без друга жить, — Стайлз грустно усмехается, а потом продолжает: — Я не говорю сейчас про какие-то исключительные случаи, вроде самоубийства после, ну, чёрт его знает, какого-нибудь особо сильного предательства, я про “в целом”. Питер выкидывает сигарету, Стайлз провожает её взглядом и говорит, говорит, говорит, он просто не может остановиться: — Все поднимаются, встают и идут дальше, и присутствие, равно как и отсутствие человека ни на что не влияет, всё равно Земля не сходит с оси и далее, далее по списку. То, что казалось невероятно значимым и важным, размывается со временем, так может оно изначально ничего и не значит, и веса не имеет никакого? Раз это так легко заменить, забыть, уничтожить и выбросить. Раз… — Ты думаешь, Дилан сможет тебя кем-то заменить? Имя друга снова бьёт наотмашь, Стайлз пожимает плечами. Ему не больно, более того, он знал, на что идёт, понимал, и был готов к любому исходу событий. Просто одно дело — планировать самое паршивое в собственной голове, и совсем другое — ощущать на собственной шкуре. Это… Выбивает из равновесия. Ладно, хорошо, это выбивает из равновесия, но Стайлз знал, что так будет, он просто… — Айзеком? — выпаливает Стайлз раньше, чем внутренний предохранитель успевает загореться огромными неоновыми буквами: “Заткнись нахуй”. Питер фыркает, громко, не прячась даже и задаёт следующий вопрос, который пригвождает Стайлза к земле тут же, не давая шансов сбежать и выбраться: — А любовь, отношения в целом — они не переоценены, по-твоему? Стайлз задыхается. Он не знает, что ему сказать и ответить, и кажется, что он снова петляет где-то в закоулках собственного сознания, ища правильный ответ на вопрос. “Заткнись нахуй” мигает и переливается, как долбанная рождественская гирлянда, в очередной раз напоминая Стайлзу о том, что иногда полезно держать свой блядский язык за своими блядскими зубами. Обидно становится до жути, кажется, что Питер нихрена его не понял — едва ли Стайлз сам мог себя понять, чего же требовать а он требует? от другого человека хотя Питер вот если не Питер то никто опятьэтосостояниегдеправдагдеистиначтоделатькакойответответотвеотвеответпочемуПитертакойчужойроднойэтоневыносимо есть       ли             он                   вообще? Систему коротит, она искрит, лязгает, выходит из строя в эту самую минуту, а Стайлз устало прикрывает глаза. Ему порой кажется, что его личность износило точно так же, как и его джип, и ПитеробстоятельстваДилансобственнаятупость бьют по остаткам былой роскоши, заставляя эту адскую махину подыхать на ходу удивительная, блядь, метафора! — Я тебе не отвечу, — наконец хрипит Стайлз. — Я прекрасно справлялся без тебя, прекрасно жил, моя личность не заточена под тебя именно, ты не являешься воздухом, которым я дышу, и если мы расстанемся, я не думаю, что сигану в окно в эту же минуту. Но если бы не твоя помощь, я бы не стал тем, кто я есть сейчас, я бы не встретил Дилана, я бы не обрёл эту силу, я бы не был настолько оглушён и раздавлен собственными эмоциями и чувствами, которые я вообще не думал, что смогу испытывать хоть когда-либо. Я не знаю, Питер, я не знаю. Если вдруг мы расстанемся, если вдруг ты уйдёшь, если ты… Если я… Если… Стайлз проговаривает это скороговоркой, а перед глазами лишь одна картина: Питер уходит всё же уходит, ведь Стайлз обладает удивительной особенностью заёбывать всех, и раз уж и Дилан ушёл, то Питер тоже уйдёт но Стайлзу в общем-то всё равно плевать ведь личность на то и личность чтобы оставаться собой мы пришли в этот мир одни и уйдём из него одни и какой смысл если все уходят надо сохранить себя хотя бы себя это самоеважноесамоеважноесамоеважносамеоеважсамное Стайлз умрёт нахуй, если Питер когда-нибудь оставит его. Эта мысль обжигает, пугает, внушает настоящий ужас. Потому что так быть не должно, это неправильно, нездорóво, не… Питер невесомо целует его в затылок, пока Стайлз пребывает где-то в параллельной реальности, осознавая, что в его черепной коробке бьётся только одно имя и имя это принадлежит отнюдь не ему. — Один умный человек, — тихо начинает Питер, обнимая Стайлза со спины, — однажды сказал мне: “Не нужно умирать ради любви. Только жить. Несмотря ни на что”. Стайлз едва ли его слышит. До него вообще не доходит ни единого байта информации, всё, на что хватает сил — это глухо повторить: — Жить? — Когда кажется, что надежды нет, да и будущего нет тоже, а во время кризиса это часто бывает, согласись, особенно во время кризиса в отношениях, любых, главное — это жить. Быть собой, несмотря ни на что. Человек не статичная структура, Стайлз, люди постоянно меняются, но костяк остаётся всегда один и тот же. И вот оставаться собой и быть — это самое сложное. Стайлз всё ещё не слышит ничего из того, что ему говорит Питер, но ловит себя на мысли, что его голос успокаивает. Жужжание в голове сходит на нет, внутри воцаряется блаженная тишина. Порой тишина всё же лучше оглушительного крика. Размеренный голос Питера продолжает баюкать: — В конце концов, близкие потому и близкие, что любят и ценят именно нас. Они прекрасно знают все недостатки и подводные камни, но всё равно остаются рядом. И будут рядом, пока вы взаимно стремитесь друг другу навстречу. Даже если и будут перекосы — они потом сгладятся. Тишина, отчуждение и дистанцирование всего лишь мелочи, необходимые, чтобы друг друга не потерять. Свои люди не теряются, Стайлз. По крайней мере, до тех пор, пока стремятся навстречу друг другу, неважно, кто сколько шагов идёт, но пока стремление взаимно — они не теряются. Стайлз ёрзает у Питера в руках, но тот лишь сильнее прижимает его к себе и шепчет в самое ухо: — Пошли домой, тебя трясёт всего. Уж не знаю, от холода или нет, но дома будет однозначно теплее, а с остальным мы разберёмся. Пошли. Стайлз даёт себя увести. Он ни о чём не думает, он разберётся со своими вопросами позже. Остаётся надеяться, что их не станет больше. Стайлзу очень бы этого хотелось, правда. Хотелось бы обрести почву под ногами и перестать сомневаться в каждом собственном шаге и вздохе.