Перекрёстки

Добравшись до дома, Аллен хочет одного — не стаскивая с себя даже кроссовки, упасть замертво на кровать. Ну или распластаться прямо в коридоре, но главное — в её направлении. Об этом совсем не хочется думать, но с каждым разом экзорцизм забирает всё больше сил: вот и сейчас сердце бьётся глухо и неровно, будто его два часа заставляли сдавать нормативы по физре в душной сауне. В теле, кажется, не осталось ни капли жизни, все движения получаются на автомате, все чувства приглушены. Он напоминает себе пугало с привязанными к нему консервными банками. Никому не нужное, ничего не охраняющее пугало. Но вместо этого, стиснув зубы, Аллен тщательно, на все замки запирает свою хлипкую дверь, разувается, раздевается и, пошатываясь, шлёпает босыми ногами в душ, где больше получаса трёт себя мочалкой до крови, пытаясь содрать с кожи смолистый запах хижины и гниль трупов; тошнотворно резкий запах цветов и табака; свои ошибки, свои улыбки, своё враньё, сопли свои дурацкие, шрамы надоевшие, обещания эти… Себя самого. Не стирается. Вжавшись в кафель, он стоит еще несколько долгих минут под струями ледяной воды и ждёт, пока тело потеряет свою чувствительность. Позволяет воде заползти себе в глаза, в уши, в рот и в нос, но этого все равно мало. Он хочет, чтобы она сделала то, чего не смогли сделать шум поезда и синие глаза Канды — чтобы она парализовала, растворила, смыла к чертям собачьим его мозги. Иногда он хочет бросить всё и уйти снова жить под тем мостом. Иногда он больше ничего другого не хочет. Пьяной походкой выходя из душевой, Аллен долго и усердно, со злостью растирает себя полотенцем, пачкая его мягкий ворс собственной кровью, и идёт наконец в тесную, неубранную спальню. Но и там он не ныряет в постель до тех пор, пока не наденет пижаму; до тех пор, пока непослушными пальцами не застегнет поношенную полосатую рубашку на все пуговицы. Каждая часть этого ритуала, отнимающего драгоценное время сна, нужна ему, как ключ к собственному спокойствию. Их у Аллена целая связка, и если потерять хотя бы один, то уже никогда не попасть к себе домой, к своему привычному «я». И даже после этого он не отрубается, а забывается дёрганым, беспокойным сном. Несколько раз он просыпается с ощущением, что кто-то на него смотрит. Правда, мысль эта в его нынешнем положении кажется скорее обнадёживающей — ведь если к нему в гости забрёл, скажем, Акума, то есть шанс быть съеденным. А значит есть шанс не быть замученным в подвале Винтерса Сокаро. Подвал, кстати, снится ему — затопленный, с торчащими из воды айсбергами. Сокаро сидит на одном из них и под саундтрек из «Титаника» целится барахтающемуся в воде Аллену прямо в глаз. Окончательно же сон покидает его лишь вечером, в начале шестого, когда солнце начинает заходить. С горечью поняв, что ни одна плотоядная тварь так на него и не позарилась, Аллен нехотя встаёт и снова плетётся в ванную. «Так жить нельзя», — рассуждает он, стоя под обжигающе горячими струями воды и гипнотизируя кафель. — «Надо придумать, как не жить. Всё просто.» Очередной бессмысленный хоровод мыслей. Мариан Кросс не даст его телу даже как следует привыкнуть к могиле — он переступит закон земной и закон Божий, воскресит его всеми правдами и неправдами, и навесит на него втрое больше долгов. Нет, смерть никогда не была избавлением. Особенно для Аллена. К тому же, у него ещё есть одно незавершённое дело. — Эй, амиго! Буэнос диас!.. погодите, какой диас, тардес же за окном уже вовсю! Спящая красавица-а! — орёт Лави, как обычно, наверное, прислонившись спиной к двери, и лупя по ней ногой. — А ну распахни створку в покои свои роскошные. Принц жрать принёс! — Напомни, принцем какой помойки тебя успели сделать, пока я спал? — нехотя впуская его в квартиру, ворчит Аллен, но сунутый ему прямо в лицо бумажный пакет с горячими бурито волшебным образом отгоняет все его печали. — Той самой помойки, которая «Уолкеровской благодарностью» зовётся, — грубо, как бы случайно вжимая его плечом в стену, ехидничает Лави. Аллен напирает в ответ и тщетно пытается вдавить его в противоположную стену, но очень скоро сдаётся, да и аромат кукурузных лепёшек с соусом такой вкусный, что всякий спор теряет смысл. — Не буду спрашивать, почему именно мексиканская кухня… — зарывшись носом в нутро пакета, бубнит он. — Я рад, что ты обратил внимание на эту маленькую деталь! Ведь она символизирует собой начало твоего нового… — Не хочу знать! — Ну тогда жуй! Нет, я серьёзно — быстренько всё это дело приканчивай и побежали. — Куда? — уже успев набить рот едой, искренне не понимает Аллен. — Как куда?! — Лави драматично роняет остальные пакеты на пол. — У Элиады сегодня новая программа! — А-а… это. — Что за реакция? Где энтузиазм? Почему до сих пор не причёсан?! — Ты так возмущён, как будто я забыл о некой важной годовщине… — Элиада! Важна! — Она нас даже не любит… — Да брось! Она нас обожает! *** — Терпеть не могу сопляков и нищебродов, а вы умудрились попасть сразу в две категории, — вздыхает красивая блондинка в экстремально коротком синем платье и рваных чулках, скучающе рассматривая свои длинные красные ногти. — Зачем пришли на этот раз? Опять будете шуметь и распугивать зрителей? — Нет конечно! Мы пришли тебя поддержать! — пропуская мимо себя потоки негатива, исходящие от девушки в их адрес, обещает Лави. Такой умный, он превращается в непроходимого, слепого дурака всякий раз, как рядом оказывается девчонка в короткой юбке. Привалившись к барной стойке, Аллен последний раз скользит глазами по соблазнительной фигуре Элиады (нет, на самом деле Лави можно понять…), фыркает в ответ на её презрительное «поддержите лучше вон тот стул, у него как раз ножка шатается» (нет, на самом деле ну её к чёрту…) и переводит всё своё внимание на главную сцену, которую они пару лет назад, вооружившись молотками, помогали выстраивать после пожара. Так уж получилось, что хозяйка заведения, госпожа Анита, — добрая знакомая учителя, да и в целом — приятный человек. Бывший бордель, внутреннее убранство которого каждой своей деревянной завитушкой, позолоченной курильницей и тонким настенным узором напоминало о родине госпожи Аниты, был данью уважения к её покойной матери, мечтавшей однажды вернуться в Китай, но так и оставшейся в Чандрападе — ради одного-единственного мужчины, изменившего все её планы, Мариана Кросса. Теперь это был довольно популярный в Грэе ночной клуб, куда приходили не только ради утоления своих низменных потребностей, но и ради получения эстетического удовольствия. Никогда не любивший ночные клубы и всегда старавшийся обходить десятой дорогой стриптиз-клубы, в «Цзянху» Аллен чувствует себя как дома. Наверное, там, где пережито много совместных радостей и невзгод, по-другому быть и не может. — О, здарова, пацаны! — на весь зал гремит Чаоджи, неся на плечах пару довольно тяжёлых с виду ящиков. — Давно не заглядывали! Как жизнь молодая? — Нормас, — машет ему Лави. — Как сам, орёл? — Тебе помочь? — подходит к нему Аллен. — Обижаешь, — хмыкает Чаоджи, легко поднимаясь на сцену и расставляя ящики рядом с огромным бокалом для мартини, в котором уместился бы и сам — реквизитом для выступления первой девушки. Отряхнув руки, он критически осматривает Аллена с головы до ног: — Тебя самого-то как ещё ветром в Австралию не унесло? — А меня уносит, — криво улыбается Аллен. — Я просто всегда возвращаюсь. Чаоджи Хан, простой и улыбчивый парень, является одной из причин, по которой Аллен считает это место чем-то большим, чем просто стриптиз-клубом. Двадцать лет назад маленькая госпожа Анита вместе со своей — ещё живой на тот момент — матерью, госпожой Лю, тогдашней владелицей «Цзянху», принимали вот на этом самом месте, где сейчас стоят плюшевые диванчики и резные столики, роды у мамы Чаоджи. У — на тот момент уже погибшей от рук Акума — мамы Чаоджи. Так на свет и появился их друг. И когда, уже подростком, Чаоджи узнал всю правду о своём рождении, он поклялся преданно служить семье Аниты и помогать экзорцистам в борьбе с Акума. Лави, любивший строить из себя Карла Юнга по чётным дням и Зигмунда Фрейда — по нечётным, полагал, что фанатичная вера Хана в дело Ватикана — это классическая реакция на травму. А самоотверженное служение Аните — результат формирования не совсем здоровой привязанности. Аллен же как видел, так и продолжает видеть в Чаоджи сироту, который, несмотря на семейную трагедию, нашёл для себя причину просыпаться каждое утро и просто любить эту поганую жизнь. «Иногда нужно оседлать грозу, чтобы её пережить», — сказал ему однажды бухой в стельку учитель, усаживая его, десятилетнего пацана, на механического быка ради денежного выигрыша. Кстати, Аллен тогда продержался в седле аж тридцать секунд и выиграл несколько сотен баксов. Руки и ноги потом, правда, два дня не разгибались. Лежал на диване, как дохлый таракан. — Так и знал, что увижу вас двоих сегодня. Старина Лави не мог не приползти к своей ведьме на премьеру. — Ну, это для тебя она «ведьма», а он говорит, что Элиада — его идеал, его прекрасная муза. А ещё он за глаза называет её «генератором слов» и, записывая за ней перлы, тайком составляет словарь афоризмов. — Я бы фотку с таким идеалом вместо предупреждения «Осторожно! Биологическая опасность!» всюду клеил. Тоже мне, муза. Вот госпожа Анита, вот она — да, вот это идеал всем идеалам, муза муз… Возвращаясь к барной стойке, они удостаиваются очередного брезгливого взгляда от Элиады, но, привыкшие к особенностям её характера, особо не расстраиваются. — Ладно. Мы скоро начинаем, а мне ещё к выступлению готовиться надо… — говорит она, смешно растягивая слова. — Отметим твой триумф сразу после! — не теряет надежды Лави. — Я уже забронировал нам люкс в «Фор сизонс»! Она смотрит на него, как на говорящий унитаз, поворачивается и уходит, не забыв эффектно качнуть бёдрами. Потом останавливается и, кинематографично оглянувшись, произносит неоднозначное: — Посмотрим. Когда девушка скрывается в каморке за сценой, все трое громко выдыхают, как после очень тяжёлой смены. — И что ты в ней нашёл, а? — качает головой Чаоджи. — Она же стерва. Ещё и дура. Я девять классов окончил, от силы три книжки прочитал и то это понимаю! — Нет, дружище, ты не понимаешь, — влюблённо тянет Лави с улыбкой учёного, открывшего новую планету. — Элиада — редчайший экземпляр. Эта девчонка вступает в любой спор с уверенностью атомного ледокола, при этом пишет «вообщем» и говорит «мне симпатизирует главная героиня этого фильма» вместо «мне импонирует» или «мне симпатична». О, а как виртуозно она путает Монако с Марокко! Уверен, она и Мане с Моне путала бы, если бы знала об их существовании. Более пустой, поверхностной и самонадеянной дуры я ещё не встречал. Она… — он аж прикрывает глаза от восторга, -… она как звезда… ослепительна в своей ограниченности! — Э-э. — продолжает искренне не понимать Чаоджи, и, если все замолчат, наверняка можно будет услышать, как в его голове стрекочут сверчки. — Подрастёшь — поймёшь, салага, — хлопает его по спине бывалый солдат любви, у которого количество «любовей» уступает разве что долгам Кросса. — А я, может, уже! Да я влюблён дольше, чем ты в качалку ходишь! — грозно сводит густые брови Чаоджи. — И в кого же? — застигает их врасплох певучий женский голос. — Госпожа Анита! — Что ж вы так кричите, будто мне сто лет и я постоянно своё имя забываю… — прикрывает уши красивая длинноволосая женщина в золотисто-белом ципао с длинными широкими рукавами-трубами. — Простите! — ещё громче орёт троица. Глядя на них, она теряет всю свою царскую серьёзность и начинает смеяться, как девчонка. — Рада, что вы зашли. Нам без вас скучно. Верно, Чаоджи? Потрепав по голове Аллена, ближе всех стоящего к ней, госпожа Анита, как обычно, осматривается. Зал ещё не заполнен, но люди уже подтягиваются. Хотя ищет она того, кто никогда не сливается с толпой; того, кого всегда видно за версту. — Он в последнее время очень занят, — откашлявшись, говорит ей Аллен. — Хотел на днях заглянуть, но его вызвали… срочно. Он просил передать вам, что… — Спасибо, Аллен, — грустно улыбается она ему в ответ, продолжая невидящим взором скользить поверх голов посетителей. — Я знаю, что ты врёшь. И я благодарю тебя за эту ложь. Но, видишь ли, я жду Мариана не потому, что он может прийти сюда. Я жду его, потому что… да потому что мне просто нравится его ждать. Сказав это, она тепло, но как-то до боли сумрачно улыбается, целует его в лоб и медленно, словно призрак, скрывается в толпе гостей. — Сегодня что, вечер безответной любви? — спрашивает Аллен, красный как помидор от одной только мысли, что на лбу его остался отпечаток губ госпожи Аниты. Одновременно пытаясь всеми правдами и неправдами избежать встречи взглядами с преисполненным зависти Чаоджи. — Не. Сегодня пятница-развратница, — как всегда вносит ясность Лави. Краем глаза Аллен замечает, как стоящая в другом конце зала и всё это время тщательно контролировавшая подготовку к открытию Маходжа, заместительница госпожи Аниты, провожает её с той же сумрачной печалью в глазах. Вздыхает. И вытирает лоб. * * * — А теперь приготовьтесь чествовать жемчужину нашего вечера — красавицу Элиаду! И не скупитесь на аплодисменты, если не хотите получить уколом в одно очень мягкое место! Сразу же после объявления последнего номера из динамиков раздаётся низкий мужской голос. По мнению Аллена, ниже мог располагаться лишь кабинет Люцифера в преисподней, но, вникая в текст песни, он быстро понимает, что петь её вполне себе мог и сам Люцифер. Безответно влюбленный Люцифер, разумеется, каковым и полагается быть в этом клубе разбитых сердец. «In her place one hundred candles burning As salty sweat drips from her breast, Her hips move and I can feel what they're saying, swaying. They say the beast inside of me is gonna get ya, get ya, get…» Из-за тяжёлой тёмной шторы сначала выглядывает длинная, белая как мел нога в таком же белом кожаном сапоге на прозрачной платформе, с кроваво-красной шнуровкой аж до самого колена. Металлическая шпилька длиною в двадцать сантиметров интригующе поблескивает, как коготь Акума. — Дава-а-ай! — орёт толпа. — Жги, Элиада! — перекрикивает их Лави. Подразнив публику, девушка выходит на сцену уверенной походкой не танцовщицы, а скорее супермодели или даже хозяйки клуба. На ней очень короткий, до неприличия тесный белый халатик, на голове — медицинская шапочка. Размахивая стетоскопом, она окидывает зрителей скучающим взглядом, будто оценивает очередь в кабинет терапевта. — Залечи мои раны! — кричит какой-то умник. В ответ Элиада, оглаживая себя одной рукой, строго качает указательным пальцем другой — мол, нет уж, ждите, врач вас сам вызовет. — А ей идёт, — неожиданно даже для самого себя произносит Аллен. — Что именно? — спрашивает хмуро взирающий на всё это представление Чаоджи. Влюблённый по уши в госпожу Аниту, он считает своим долгом осуждать любую другую женщину за то, что она не госпожа Анита. — У нас в поликлинике работает одна тётка, так я когда к ней за справкой хожу, она меня вот точно с таким же лицом на колоноскопию посылает. В этот же самый момент Элиада касается пальцами шеста, стучит по нему кроваво-красными ноготками, медленно обходит по кругу и трётся о его сталь бёдрами. Затем, под мощный гитарный рокот, обвивает руками и коленями, соблазнительно выгибая спину. Дым, клубящийся под потолком, словно танцует вместе с ней свой соблазнительно зловещий танец. «I beg to serve, your wish is my law. Now close those eyes and let me lo-о-оve you to death…» — надрывается Питер Стил, солист группы «Type 0 negative». И Элиада, оттолкнувшись от шеста и встав перед сидящим у сцены зрителем, каким-то инфернального вида мужчиной с седой прядью в волосах, распускает свои золотистые локоны, до этого собранные в аккуратный пучок, и рвёт на себе халатик. Теперь на ней только сапоги, белые кожаные стринги и медицинский бинт на левой ноге в виде подвязки. Соски залеплены полосками красного скотча крест-накрест. — Снимать их, наверное, будет больно, — говорит Аллен, отпивая из стакана, в котором, как обычно, его любимый кипяток с лимоном. — Нет, если хорошенько смочить спиртом… — рассуждает Чаоджи. — Господи, ну какие же вы всё ещё дети! Как вас вообще сюда пустили, — закатывает глаза Лави. — Идите вон лучше… на улицу! В классики попрыгайте или котов покормите. — А и правда, — с готовностью подхватывает Чаоджи, который, казалось, только и ждал повода уйти. — Чего мы тут не видели, да, Аллен? — и, схватив не успевшего ещё даже ничего сказать Аллена за шкирку, объявляет: — Мы пошли. — Скатертью дорожка, сосунки, — не глядя машет им вслед Лави, озабоченно всматриваясь уже не в Элиаду, а в мужика с седой прядью, сидящего у сцены. Того самого, напротив которого она так подозрительно долго танцует. — Надеюсь, в Лави не проснётся Отелло, — делится своими переживаниями Аллен, то и дело спотыкаясь в темноте. — Давно я его таким злым не видел. Удивительно, как у того чела в костюме готической бабушки до сих пор затылок не сгорел. — Ты про того заморского чудилу в чёрном? Э не, он же вип-клиент! Его трогать нельзя, — говорит Чаоджи, толкая железную дверь и уверенно выволакивая их через чёрный ход на свежий воздух. — Это он музыку для выступления Элиады заказал. Можно сказать, она танцует сейчас для него одного. — Да? А чего тогда не в приватной комнате? Бабла не хватило? — Ему нравится, когда на неё все смотрят. Ей это тоже нравится. — То есть зрители — это часть их ролевой игры, что ли? — ёжится Аллен, подпирая спиной кирпичную стену внутреннего дворика. — Где тогда моя компенсация?! Чувствую себя использованным. — Этот тип хорошо вкладывается в «Цзянху», — усевшись на синий пластиковый стул, объясняет ему Чаоджи. — Мы о таком спонсоре давно мечтали. Вы, пацаны, в последнее время редко заглядываете, а он тут, между прочим, чуть ли не каждый день тусит и, к слову, раздаёт щедрые чаевые всем подряд. Ещё пара визитов, и я накоплю на приличный байк. — Надеюсь, он платит тебе не за танцы в стрингах под песни «тайп 0 негатив». Чаоджи снимает резиновый шлёпанец и, не вставая со стула, лупит им Аллена по ноге, браня его, как бабка — нерадивого внука. — Балда! Он мне пачку зелёных в фартук сунул только за то, что я помог ему найти туалет. — Пачку за… что?.. — вытянув лицо, не верит ушам своим Аллен. — Просто довёл до туалета? Без интима? — Да ну тебя, Уолкер! Тебя и твой испорченный мозг! Конечно, без этого самого. Я ж говорю — он всем раздаёт. Просто так. У богатых свои причуды, но этот — он самый богатый и самый причудливый из всех, кого я знаю. — Не, я, конечно, тоже рад за тебя и за госпожу Аниту! И искренне желаю процветания её бизнесу, но… вытаскивать Лави из очередного любовного треугольника, да ещё и из треугольника с сумасшедшим миллионером — такая себе перспектива. — Лави не пропадёт, за него не беспокойся. А вот ты… — для пущей драматичности Чаоджи даже указывает на него пальцем. — Ты меня напрягаешь. — В каком смысле? — неуверенно улыбнувшись, уточняет Аллен. — Ты хоть в зеркало смотришься? На тебе лица нет, Уолкер. Ты будто одной ногой в могиле! — Да я просто не выспался, чё ты сразу… — и, решая в очередной раз прибегнуть к тактике «лучшая защита — нападение», Аллен тут же заявляет: — Вот ты извини, но тебе лишь бы кого-нибудь поругать! — Я много таких повидал… — не позволяет ему соскочить с темы Чаоджи, — …невыспавшихся. Все они вот так же, как ты, ходили с натянутыми улыбочками, а потом их из петли вытаскивали. Я лично вот этими вот руками… Аллен с той же глуповатой улыбкой, слегка опустив голову и скребя сквозь ткань перчаток ободранную штукатурку, даёт ему возможность выговориться; параллельно вспоминает, выключил ли он свет в ванной перед уходом; напевает про себя песню, под которую Элиада сегодня танцевала. -… Ну что. Понял? — наконец подводит итог своей лекции Чаоджи. — Понял, — кивает Аллен, изображая самое глубокое понимание, на которое только способен. — Убивать себя не будешь? — Не буду. — Ну и хорошо, — выдыхает Чаоджи. — Теперь можно котов покормить? — Теперь — можно.