Перекрёстки

Проводив Миранду, они топчутся на крыльце её обшарпанной многоэтажки. Могли бы уже раз пятнадцать разойтись по домам, но слово за слово, и очередной час пролетает незаметно. Ничего удивительного, с Лави всегда так. Аллен давит зевок, жуя кончик шнурка худи, и ждёт, пока он переговорит по телефону со своим научным руководителем, которого почему-то даже сейчас любовно называет Пандой. Из-за этой клички сам научрук всегда представлялся Аллену большим, неповоротливым, степенным дядькой; эдаким добряком, с которым никак не вязались многочисленные истории Книгочея о жестоком обращении со студентами. — Сколько раз повторять — я скинул тот файл по ошибке! Эту работу я писал девчонке с кафедры германской и кельтской филологии! Да, та смазливенькая брюнетка. Нет, я не променял древних китайцев на грёбаных кельтов! Нет, я не предавал всё, чему ты меня учил! Панда, ты хоть слышишь себя? Так остановись и вслушайся! Я уже полчаса разговариваю с тобой, как со старой ворчливой женой! Со старой, ворчливой и, — он подносит телефон к губам и орет в него, как в громкоговоритель, — глу-хой! Из окна четвёртого этажа высовывается чья-то недовольная, небритая физиономия и грозится вызвать полицию, если шум не прекратится сейчас же. К угрозам присоединяется соседка с третьего этажа: — Опять эта шпана недобитая?! Ага, Лоттовские хахали! Ну конечно, кто ж ещё! А ну-ка брысь отседава, негодники! Устраивайте свои разборки в другом месте! Ишь, моду взяли честным людям спать не давать! Лави поднимает голову и премило, как старым знакомым, улыбается всем бодрствующим. Даме он, ко всему прочему, посылает воздушный поцелуй и лишь в самый последний момент успевает отпрыгнуть от выплеснутой в него из чайника воды. — О милая Джульетта, ну зачем же так! Я думал, мы с вами друг другу понравились… Нет, Панда, это я не тебе. Да не клею я баб на улице! Сказал же десять раз — материал готов! Приду домой и перешлю… Погоди, что это сейчас разбилось? Пепельница? Ты разбил пепельницу, которую я привёз тебе из Египта? Вот, значит, как… Аллен косится на друга, пытаясь понять, шутит тот или уже всерьёз ругается, но тщетно — по Лави никогда не поймёшь, что у него на уме и уж тем более на душе. Вопреки предупреждениям сверху, крики становятся всё громче, причём возмущенный старческий голос из трубки звучит так, будто его обладатель вот-вот сам вылезет из динамика и разобьёт остатки пепельницы о головы всех присутствующих. Аллен отходит чуть в сторону, под козырёк, и тяжело опускается на бетонную ступеньку. Хотя, может, ему-то как раз и не помешало бы сейчас получить и водой из чайника, и пепельницей по лбу. Хоть что-то из этого должно же заглушить скрип и треск его мыслей. Хотя бы на несколько минут. Он подставляет лицо ветру и закрывает воспалённые глаза. Кругом всё ещё темно, но утро вот-вот пробьется сквозь тени; вот-вот растолкает острыми локтями засидевшуюся ночь; разбудит ещё спящих жителей; деловой суетой обратит в смешную байку кошмары, полные людей с торчащими из них когтистыми лапами. Скорей бы. Именно это Аллену сейчас и нужно — чтоб было светло, чтоб гудела жизнь, чтоб все вокруг занимались своими делами. И чтоб никому не было до него и его экзорцизма никакого дела. Это и крепкий многочасовой сон. — Не хандри, — пихая его коленом в плечо и засовывая телефон обратно в карман куртки, нависает сверху Лави. — Там, в кафе, я… скажем так, позволил себе минуту слабости. С каждым бывает, согласись? — Ага. — Да просто кофе перепил — вот нервы и сдали. — Ага. — Эй. Всё будет в порядке, — он кладёт ладонь ему на голову, давит, как на кнопку запуска ракеты, и ерошит волосы. — Разузнаю что смогу, наскребу чего-нибудь полезного. Слышишь? Не впервой нам разгребать свалившиеся на нас проблемы. Помнишь, как я чуть глаза не лишился, решив «переписать» историю любви той одержимой красотки и её абьюзера? А помнишь, как Миранда уже использованную куклу уронила в открытый канализационный люк? Блин, мы ещё тогда с тобой чуть не подрались, решая, кто из нас какая черепашка-ниндзя! Как же было весело, а. Стрессовали вовсю и даже не знали тогда, что это были наши золотые деньки. Ничего веселого в этих воспоминаниях не было: неадекватный бывший той девушки до сих пор, как напьётся, всюду ищет Лави. А лазанье по канализации и уворачивание от крыс сотворили и вовсе невозможное — на несколько дней отбили у Аллена аппетит. Но в тёплом голосе Книгочея столько заразительной ностальгии, что улыбка сама наползает на губы, будто змея, подчиняющаяся движению дудочки. Нет, его сила не в крике, не в страхе, не в мышцах, даже не в обширных знаниях — и бедолага Панда наверняка такая же жертва этого хитрого лиса, как и все остальные. — Вот! — заметив долгожданную перемену в лице Аллена, торжествует он. — Совсем другое дело. Улыбайся чаще, если не хочешь в свои восемнадцать превратиться в злющий, вреднючий сухофрукт и гнить всю оставшуюся жизнь, как мой научрук. — Я смотрю, любите вы друг друга. — «Любовь никогда-а-а…» — откашлявшись, вдруг начинает напевать ему прямо над ухом Лави, — «…не бывает без гру-у-усти, но это прия-я-ятней, чем гру-усть без любви-и-и». Слыхал песенку? Я перевёл. Вот в ней вся правда жизни нашей. — Так, всё! Я вызываю полицию! — кричит соседка. — Вызывай всех! Они будут свидетелями нашей любви! — кричит ей Лави, а тише, уже Аллену бормочет: — Грусть моя что-то совсем сегодня не в духе. — К Панде, видать, приревновала, — подсказывает Аллен. — Точняк! — озаряется очередной улыбкой Лави. — Надо их познакомить, пусть орут друг на друга. Вот тогда я наконец-таки заживу! — Отличный план. — И ты заживешь, и Мирандочка. Все мы втроем как заживем, да как укатим в Лас-Вегас! Короче, не раскисай. Разберёмся мы с твоим мексиканским якудзой. — Он не мой. — С немым тоже разберёмся. Ну лады, мне ещё сегодня в качалку и на зачёт успеть надо. Пойду. «Нет», — думает Аллен, провожая его долгим, полным подозрения взглядом, — «он и правда слишком уж, пугающе напоминает Кросса. Особенно выносливостью.» Два неутомимых рыжеволосых юбочника — один в маске, другой с повязкой на глазу, — которые каким-то образом успевают везде и всюду… Если бы Аллену не было жалко денег, он бы лично провел для этих двоих ДНК-тест. Правда, у Лави, в отличие от учителя, всегда хватало совести самому со своими долгами разбираться, что выставляло его в глазах Аллена в куда более выгодном свете. И все же, каждый раз глядя на них, он никак не может понять, почему же они сами до сих пор не заподозрили друг в друге родню. А может, им двоим просто не хочется ни с кем играть в семью? Даже в теории. Даже в шутку. Может, так им проще? Никуда не торопясь, собираясь с силами для финального рывка, он сидит на крыльце ещё несколько минут, а, поднявшись и размяв как следует спину, решает наконец идти домой самой долгой дорогой — той, которой идти может лишь человек, не жалеющий ни ног, ни времени, ни сил; той, которой идти может лишь человек, избегающий оставаться с самим собой наедине в четырёх стенах. Аллен идет не домой и даже не к людям, а к точке своей силы — к железнодорожному мосту, привычка стоять под которым с самого детства, вместо плюшевого мишки и детской колыбельной, приносила ему внутреннее успокоение. Отдыхать и нежиться в постели он никогда не умел. Зато грохот поезда любил странной, самозабвенной любовью, — шум всегда вытеснял всё ненужное, выбивал из костей всю тяжесть и пыль; в нём утопали его крики, слёзы и проклятия. Поезд цеплял и уносил за собой все его страхи и слабости. Далеко-далеко. Очищал. Иногда Аллен просто стоял и представлял, что он и есть этот поезд. Что это он стучит колёсами над лохматой головой какого-то странного, искалеченного мальчишки. Представлял, что ехать вперёд — его единственная цель. Его единственная задача. Смысл всего его существования. И если бы Аллена спросили, что для него счастье, он бы сказал — не быть собой, не слышать собственных мыслей и быть в вечном пути. Но с самого начала этой весёлой ночки всё идёт наперекосяк. Все заранее намеченные планы и надежды рушатся, даже самые простые из них. Потому что так, наверное, и должно быть. Ведь если бы жизнь Аллена Уолкера была поездом, он бы, скорей всего, уже давно сошёл с рельс. * * * Идя пустырями вдоль реки, ещё даже не подходя к старому мосту, он замечает три человеческие фигуры под ним, греющиеся у костра. Они тоже его замечают, кто-то даже машет ему рукой, и на секунду Аллен сбавляет шаг, но тут же себя ругает: «Нашёл, блин, кого бояться. Давно ли сам перестал быть на их месте?» Он вздыхает и идёт прямо к ним — спокойно и расслабленно. Так же спокойно, очень вежливо здоровается. Как никогда и никто не здоровался с ним, когда он, давясь кашлем, спал здесь вместе с Маной вот на таких же картонках. — Заблудился, мальчик? — пожёвывая фильтр мятой сигареты, спрашивает один из бродяг, игнорируя приветствие. — Вы только гляньте на него. Ути-пути. Что, родаки выгнали из дома за неправильную татушку? — смеётся другой. — Тихо, ребзя, тихо! Он же сейчас разревётся и разбудит нам Иза, — громче всех смеётся третий. — Момо, придурок, да ты ж его и разбудил! Аллен может и хочет ответить им всем, да так, что они и сами заплачут. Но, заметив накрытого куртками, сонно моргающего ребёнка в медицинской маске, застывает на мгновение. И снова вздыхает. Дети не должны спать под мостами. — Привет. Тебя зовут Из? — спрашивает он у мальчика, без разрешения присев напротив, и тот испуганно таращится на незнакомца, как на злое привидение. Аллен слишком привык к общению с мёртвыми детьми, которые давно уже ничего не боятся. Он забыл, как это делается с живыми. — Я тебя не обижу, — говорит он и тут же про себя крепко выругивается, потому что именно так сказал бы тот, кто обязательно обидит. — Просто хочу познакомиться. Я — Аллен. Ребёнок оглядывается, ища поддержки у мужчин. Те кивают и улыбаются ему, при этом не забывая враждебно зыркать на Аллена. И тогда он произносит тихим, слабым голосом: — Да. Меня зовут Из. — Рад знакомству. Скажи, Из, ты с ними путешествуешь? Эти люди твои друзья? Кивок. — Они… они не обижают тебя? Мальчик отрицательно качает головой и сильнее жмётся к сидящему рядом с ним мужчине в толстых, нелепых очках и с сигаретой в зубах. — Тики, не отдавай меня! — жалобно просит он. — Мне здесь хорошо! С вами! Не отдавай! — Не отдадим, Из, не переживай. — Успокаивает его Тики, как, наверное, успокаивал бы самый лучший на свете старший брат; затем поднимает голову, и блеск костра зловеще отражается в линзах очков: — Полиция нравов обзавелась новыми кадрами, что ли? — растягивая слова, интересуется он уже другим тоном — напускной любезностью, скрывающей неприязнь, да и то лишь символически. Рукой в дырявой перчатке ероша светлые волосы Иза, он осматривает Аллена, как бабочку, которой собирается оторвать крылья. — И давно они решили делать ставку на молодых и перспективных? — Не обязательно быть копом, чтоб подозревать людей, — тонко улыбается Аллен. Удерживая, как злую собаку, беспросветную мглу внутри себя. — Если я вижу ребёнка в странной компании, ещё и спящего на улице, то считаю вполне нормальным задать хотя бы пару уточняющих вопросов. — О-о-о. Похвальное неравнодушие. Молодец, молодец. И что? Ну, я имею в виду, что дальше? Ты заберёшь его и сдашь в органы опеки? Лично выберешь для него абсолютно нормальную, ни разу не странную семью, и будешь каждый день проверять, ест ли он медовые колечки на завтрак? — Я… — Поверь, мальчик. Мы — та самая семья, которая делает жизнь этого ребёнка сносной. Своим накрахмаленным мозгом тебе, наверное, тяжело понять, о чём я толкую, но это мы те, к кому он прибился, спасаясь от таких… — Тики не договаривает, потому что Из находит его руку и стискивает её, заглядывая ему в глаза. Так и не высказанные слова отчего-то кажутся громче и убедительнее тех, что должны были прозвучать. Аллен смотрит на ребёнка, потом снова — на его «опекунов», и вздыхает в третий раз. Чёрт его дёрнул переться сюда под самое утро. Нужно было топать домой, вырубать телефон и заваливаться спать. Нужно было как можно скорее выбросить этот день в мусорное ведро — туда, где ему самое место, — и, как следует выспавшись, начать новый. — Короче, попутал ты, мальчик. Здесь детишек не обижают. И не суди книгу по обложке. Не такие уж мы, знаешь ли, и безнадёжные. Аллен опускает голову, скрывая смущение и нахлынувшую на него печаль. Он не сделал ничего дурного. Всегда лучше подойти и проверить, чем не сделать ничего. Но, видя неприязнь в глазах мальчика, видя условия, в которых он живёт, ему хочется провалиться сквозь землю. Ему хочется обнять себя и выть. Будто услышав его мысли, кара Божья не заставляет себя долго ждать: — Верно Тики говорит, ведь пока с нами музыка и надёжные друзья, весь мир — наш дом! — весело говорит мужик в бини по кличке Момо и (видимо, в подтверждение своих слов) тут же начинает выдувать из губной гармошки какое-то жалкое подобие портовой мелодии. Этого еще не хватало. — Ну-ка! Чего скисли, все хлопаем! Аллен морщится, но, сохраняя на губах фальшивую улыбку, вежливо хлопает вместе с Изом в такт — как хлопает всегда даже самым бездарным аниматорам в парках, ценя их тяжкий труд. Горластый Лави со своим Пандой неплохо бы вписались в эту концертную программу. «Жаль, что рыжий чёрт не может прожить вместо меня все мои самые сложные жизненные эпизоды», — думает Аллен почти всерьёз, почти в шутку. Надо признать, в восьми случаях из десяти это бы очень облегчило его существование. — Угощайся, — перекрикивая музыку, Тики протягивает ему кусок вяленой колбасы, но Аллен вежливо отказывается. Только вот в этой компании хорошие манеры не спасают. Вместо того, чтобы отстать, бродяга пытливо смотрит на него и затем говорит снова, но уже громче, обиженнее; так, чтобы другие тоже слышали: — Брезгуешь? — Нет. — уверенно и так же громко отвечает Аллен. — Я не из брезгливых. Просто объедать вас не хочу. — Ах вот оно что, — спохватывается Тики. Притворство в его голосе не позволяет определить, издевается он или просто играет. Каждый его добрый жест отчего-то похож на тест, результатом которого будет либо сердечное братание, либо позорное клеймо на лбу. — Тогда на. На этот раз он протягивает ему своё пиво. И, конечно же, последнее, что стоит делать в таких случаях — это пить из одной бутылки с незнакомцами. — Спасибо, — говорит Аллен, берёт бутылку, салютует ею и делает два больших глотка. — Молодчик, — расползается в довольной улыбке Тики и, тоже отсалютовав, отпивает глоток. — Забавный ты малый. — До вас мне далеко, — скромно отвечает Аллен, кивая в сторону непризнанных звёзд самодеятельности, наяривающих на импровизированных барабанах (кажется, это шахтерские каски). Шум нарастает, но, при всём уважении, это совсем не тот шум, ради которого стоило сюда идти. И мигрень напоминает об этом каждую минуту. Детский смех — единственное, что оправдывает весь этот балаган. Продолжая глупо хлопать, Аллен смотрит на раскиданные перед ним на картонке игральные карты и вспоминает, что в кармане у него все еще лежит толстая пачка денег. Денег, которые он не заслужил и не заработал. Денег, которые он даже не знает ещё, как будет отрабатывать. Денег, которые всё равно ушли бы на покрытие чужих долгов. — Я был груб, — резко вскидывает он голову. Вид у него серьёзный и собранный. — Я это признаю. Примите мои извинения, — и кладёт перетянутые резинкой купюры прямо на пикового туза. Это простое действие имеет свой положительный эффект — жуткая какофония затихает тут же. Всё-таки и в этом прав был учитель — бабло действительно решает почти все проблемы. — Это что? — сухо спрашивает Тики. — Банк приколов ограбил и пришёл перед дядями похвастаться? — Нет. Это мои деньги. Но теперь они ваши. Все напрягаются, словно мыши, завидев кота. Никто из бродяг даже не тянет руки к щедрой подачке. Никто, кроме Иза. — Спасибо! — говорит он, теребя в руках подарок. Аллен улыбается — на этот раз искренне. Собирается погладить его по голове, но вдруг вспоминает зарёванного Алму, и — натянув рукава на перчатки, пряча в них самые кончики подрагивающих пальцев — вместо этого говорит простое: — Пожалуйста. — Погоди, — роняя гармошку, хлопает глазами Момо, изучая его с головы до ног снова, но на этот раз обстоятельнее. — Так ты хастлер, что ли? — Сам ты хастлер, — устало огрызается Аллен. Встаёт и, прежде чем уйти, говорит: — Хотите — бросьте их в костёр, а хотите — ребёнку нормальную одежду и еду купите. Там на несколько месяцев должно хватить, ещё и на более-менее приличную гостиницу наскребёте. В общем, делайте что хотите. Мне всё равно. — Стой! Пока остальные пересчитывают купюры и пытаются разглядеть каждую на просвет, Тики догоняет его и, ловя за плечи, разворачивает к себе лицом, спиной прижимая к каменной стене моста. От него разит потом, пивом, табаком (недешёвым, надо сказать) и костром. К этим запахам примешивается прохлада, идущая от реки. Бродяга Тики пахнет одновременно изысканно и вульгарно. Он пахнет отчаяньем и свободой, весельем и безумием. Обещанием и обманом. — Стой-стой-стой. Аллен не сопротивляется, лишь прищуривается, и, пользуясь случаем, откровенно всматривается в каждую черту его смуглого лица: смешные огромные очки, сигарета в зубах и растрепанная непослушная чёлка сбивают, мешают распознать в нем что-то ключевое, что-то важное. Что-то до боли знакомое. Что-то, что заставило его подойти к их привалу и поздороваться. Разделить пиво и песню. Да, в Тики есть мягкая, ленивая, располагающая к себе небрежность, какая бывает у безработного соседа по лестничной площадке, в одних потёртых трениках выходящего покурить и побазарить «за жизнь» между затяжками. Но также, вкрадчивой угрозой и предупреждением, в нём угадывается сила, какая бывает у прячущегося в воде крокодила, — того самого, которого Аллен ожидал увидеть в кабинете Сокаро; хищника, по которому не сразу поймёшь — спит он или охотится; легко прикидывающегося безобидным бревном. Наверное, с таким и правда интересно. С таким хочется играть в карты до самого рассвета и курить на крыше, бренчать на гитаре и воровать яблоки из чужого сада, сбегать в поле от нудных обязательств и хохотать, валяясь в высокой траве. До приступов икоты и самозабвения. Наверное, не только Из, но многие запросто видят в нём заботливого старшего брата, надёжного лучшего друга, непутёвого и всё же доброго соседа. Наверное, с такими, как Тики, весело путешествовать. — Гляньте, обидчивый какой. Как нас, простых работяг, в страшных вещах подозревать, так это пожалуйста, да? А самого глупая шутка оскорбила, — посмеивается он, шутливо отчитывая, не вынимая сигареты изо рта. И пепел с неё сыплется прямо на Аллена. — Чего просто так отдал-то? Мог бы и, как приличный человек, в карты нам проиграть. — А я не умею, — так же весело улыбается Аллен. — Что, даже в «подкидного»? — Не. Я проигрывать не умею. — Гордый, значит, — с интересом изучая его, хитро тянет Тики. — Опять мимо, — смеётся Аллен. — Меня жульничать научили, а по-другому я никак — хоть ты тресни. Отработанные рефлексы. Сигарета наконец выпадает из распахнутого от удивления рта: — Пройдоха! Так ты один из нас! Аллен хочет ответить ему его же словами — про то, как не стоит судить о книге по обложке. Но костями своими он, наконец, улавливает ту музыку, ради которой сюда шёл — долгожданное, практически сакральное приближение поезда. — Наш! — всё ещё слышен голос Тики, но уже откуда-то издалека, из другой комнаты, страны, мира. Губы Аллена растягиваются в более широкой, более настоящей, более пьяной улыбке. Безадресной, слепой, скорей всего — чертовски пугающей. Той, которая сегодня в кафе так не понравилась Лави. Но ему всё равно, что о нём подумают. Он чёртов поезд. Он грёбаный путь. Он цель и исполнение. Всё ещё крепко удерживаемый за плечи чужими руками, он запрокидывает голову назад и на секунду перестаёт быть живым человеком. — Ты что, под чем-то? Он всюду и над всем. Как воздух. Как туман, тучи и звёзды. Как проклятье над его седой головой. — Мальчик? Он не «мальчик». На одну бесконечную секунду Аллен Уолкер из должника и неудачника превращается в рокочущий звук. Неужели не видно? Тики видит. Но не пугается и не отпускает. Его хватка становится лишь сильнее — уверенная, крокодилья. Он смеётся бархатисто и одобрительно. Будто и правда по реке плыл, охотился, высматривал добычу и — вдруг — в пришедшем на водопой безродном щенке что-то родное углядел. Будто узнал в нем нечто большее, чем скитальца и уличного разводилу. — Знаешь, мальчик, а я ведь тоже люблю этот грохот! — чертовски доверительно улыбается Тики. Предвкушающе и бешено. Как очень жадный, избалованный ребёнок в день получения рождественских подарков. Почти хвастается: — Он тоже меня постоянно зовёт! Поезд проносится прямо над ними, и его последних слов Аллен разобрать не в состоянии. В голове каша, в ушах вата — ему почему-то кажется, что этот весёлый бродяга, этот ярый защитник детей и отъявленный повеса говорит: — Лучше него только смерть… Аллен жмурится, пытаясь вернуть себя из мира монстров в мир обычных людей. Вот так сразу — не получается. Всюду мерещатся кровь, опасность и гниение. Даже в этом простом с виду парне. После заданий всегда так. Собственная паранойя портит жизнь не хуже акума. Аллен отстраняется, натягивая капюшон на глаза. Наверное, ему ещё никогда не было так стыдно за свою профдеформацию. Наверное, постоянно имея дело с нежитью, он и правда утратил связь с людьми. Тики человек, а не рептилия. Он прикольный и земной, — такие потягивают дешёвое пиво и жуют вяленую колбасу, а не чужие души. Да, со странностями, не без этого, но кто нормальный-то? Аллен не знает ни одного. — Ладно, всего вам доброго, ребята. Он не жалеет, что пришёл сюда. И всё же. Он больше не планирует сюда приходить: не хочет делить это место с другими, не хочет, вернувшись, снова увидеть болезненного ребенка, свернувшегося на земле. Этого или другого, очередного… Но Тики, будто читая его мысли, не прощается. Напоследок он кидает ему колоду карт и говорит — утверждением: — Ещё сыграем, мальчик! Так друзья говорят «кто не спрятался — я не виноват», играя в прятки. Так человек в хоккейной маске говорит «я всё равно тебя найду», разгуливая по дому с бензопилой наперевес. — Обязательно, — улыбается Аллен, отгоняя прочь глупые ассоциации. «Это вряд ли», — думает он с лёгкой грустью. Но, уходя, совершает пятую ошибку за день: оглядывается в последний раз — на ждущего Тики Иза. И в этот момент понимает, что, вопреки всему, вернётся. Вернётся и, как всегда, снова попытается помочь любому, кто окажется под этим мостом. Даже если это не будет иметь никакого смысла. Даже если этот мост не мост вовсе, а лесная хижина, в которой страдает залитый кровью ребёнок, — Аллен вернётся и сделает всё, что в его силах, чтобы спасти и вытащить из тьмы.