Перекрёстки

Как из чугуна делают сталь, так всю свою боль Аллен годами собирает и кропотливо превращает в прочный каркас. В опору и в защиту. В панцирь и в дубину. В силу, которой всегда так мало и которая за каждый вдох требует расплаты. Сколько он себя помнит, боль всегда была нестерпимой — настолько, что бояться и ненавидеть её казалось проще, логичнее, правильнее, но. Но вместо страха и злости Аллен — сомнительной махинацией — выбрал веру. Он поверил в неё — в ту, что битыми черепками хрустит под кожей, между проводами нервов, — и она отозвалась. Она стала его тайным алхимическим ингредиентом, важной приправой к коронному блюду, незаменимым реквизитом для хитрого циркового трюка. Да, трюка, ведь работать с ней он наловчился ничуть не хуже, чем с краплёными картами — и её тяжесть со временем стала такой же привычной, как тяжесть колоды, тяжесть обмана, тяжесть нечестным путём заработанных денег. Едва ощутимая. Наверное, в какой-то момент Аллен заигрался, забыл о её истинной природе. Перестал с ней считаться, как язычник, забывший дорогу к кровавому алтарю. И теперь, не терпящая к себе пренебрежительного отношения, она ртутным ядом растекается по венам, превращая его — выносливого, закалённого мальчишку, чьё имя означает «камень» — в мягкую игрушку, забытую кем-то под проливным дождём. Не боль подвела Аллена. Это Аллен подвёл её. Как подводил всех тех, кого ему не удавалось спасти. Многих. — Экзорцист… экзорцист, мать твою! Аллен прячет лицо в руках и давит смешок, похожий на детский скулёж. Кутается во тьме, как побитая собака в цирковом закутке. Надо отсидеться. Надо переждать. Им надоест искать. — Пацан! После этого оклика обычно в него летит пустая бутылка или чей-то сапог. Надо потерпеть. Надо стиснуть зубы, сжаться в комок и прикрыть руками голову. — Стручок! Стру… чок? Так его ещё никто не называл. Кажется. Или всё же… — Грёбаный, глухой, тупорылый стручок! Нет, ну это вообще ни в какие ворота. Аллен ведёт плечом, но тело не слушается, как после долгого сна в неудобной позе. Забылся, проспал, слишком долго прятался. Он ворочается, словно жук в густой хвойной смоле, часто моргает, отчаянно пытаясь смахнуть с себя плотный, дурманящий, липнущий к нему отовсюду мрак, мокрыми мясистыми лепестками обнимающий, душащий. В какой-то момент кажется, что вместе с влажными (от дождя? от слёз?) цветами Аллена сунули в гроб и заживо закопали. Кто? За что? Имеет ли это хоть какое-то значение? «Экзорцист ничем не лучше уличного пса, он тоже не выбирает, как ему сдохнуть», — кажется, так говорил Кросс. — Клянусь, Стручок, если ты сейчас же не откроешь свои тупые зенки… Этот раздражающий голос перекрывает даже противный, самодовольный голос учителя. Аллен хмурится, злится. Аллен психует. Хочет крикнуть: «Да я, блин, пытаюсь!» или «Ну тогда пристрели меня, чтоб не мучился! Пожалуйста!». Аллен вытягивает руки, чтобы отодвинуть от себя страх, тьму, цветы эти терпкие, ответственность, крышку гроба… И натыкается на что-то тёплое, живое. Чья-то широкая, крепкая грудь тяжело вздымается под его дрожащими ладонями. Вдох-выдох — мучительными хрипами. Слева — где сердце — мокро, горячо, липко. И больно. Очень больно. Аллен чувствует эту боль, как свою собственную. Как самого себя. Она, родная, и тут не бросает, приходит ему на выручку, прорезает черный мешок, вытряхивает из него, лупит по щекам и выволакивает за волосы в пятно тревожного, яркого света. Боль калечит, ломает, распинает. Спасает. В отличие от экзорциста Аллена Уолкера — всегда. *** — Чё разорался?! Канда смотрит на него так же, как обычно смотрит Кросс. С жуткого бодуна. Сравнение это отрезвляет ещё сильнее, возвращает из небытия окончательно. Аллен судорожно втягивает воздух и потихоньку начинает вновь чувствовать внутри себя кости, слышать собственное сердцебиение, различать цвета — такие насыщенные, до зуда в глазах. Впившись ногтями в чужие руки, он продолжает ловить губами воздух, и смаргивает слёзы, о которых даже не подозревал, — но тут же быстро утирает их растянутыми рукавами своего худи. Тешить себя надеждами, что Канда их не заметил — глупо: Аллен всё это время, как баран, вжимался своим горячим лбом в его лоб. Неважно. Подумаешь, расплакался. Не стошнило же. О другом сейчас переживать надо. Попытка восстановить хронологию событий оптимизма не добавляет. Давно Аллен не чувствовал себя школьником, запоровшим тест. Но школьником, запоровшим тест и пришедшим в школу без головы и без штанов, он не чувствовал себя никогда. Душа Канды оттолкнула его, отказалась от исцеления. Одним движением руки превратила сеанс экзорцизма в бессмыслицу. Так сам Аллен всякий раз отмахивался от предлагаемых ему уличными зазывалами услуг. Какой стыд. — Ты мне назло, да? — только и может что спросить он, всё ещё с трудом дыша; довольно глупо пытаясь скрыть растерянность и панику с помощью совершенно необоснованного нападения. Душа не может страдать назло. Ничья. — Что ты там мычишь? — морщится Канда. — Я, кстати, всё ещё чувствую себя полиэтиленовым мешком, в котором гниёт чей-то труп. Так и должно быть? — он вглядывается в испуганного экзорциста внимательнее. Будь Аллен наивнее, принял бы этот взгляд за выражение беспокойства, но в сапфировых глазах того, кто ребёнком взял в руки нож и не позволил лесу стать своей могилой, уже давно нет места ничему человеческому. — Погоди-ка… ты облажался, что ли?.. Ты, сукин сын, лекцию мне прочёл про необходимость взять яйца в кулак и принять помощь, а в итоге сам же и облажался! Ха. Ха-ха. Ха-ха-ха… — Весело, да? Аллен хмурит брови и пытается встать. Пытается наконец слезть с него. Покинуть место своего позора пытается, но — ватные ноги подводят, и вместо этого он неуклюже отползает подальше, как тюлень или как тот глупый раненый герой из низкобюджетных ужастиков, тщетно убегающий от зомби. Правда, если бы пришлось выбирать между голодным мертвецом и злобно насмехающимся над его профессиональной непригодностью Кандой, Аллен точно выбрал бы первого. Жаль, Кросс не видит. Такой шикарный повод для издёвок на годы и годы вперёд. Тяжёлый цветочный аромат немного отступил вместе с чужой болью, но голова продолжает раскалываться, внутренности скручивает, пальцы подрагивают, перед глазами всё плывёт, а в ушах будто кто-то металлическими спицами ковыряет, — симптомы, с которыми он зараз ещё никогда не сталкивался, даже в те дни, когда всё шло через жопу. Аллена мутит. Его колотит. Впору самому обращаться за помощью к экзорцистам. «Что, ну что не так-то?! Почему не вышло?» — в отчаянии раздумывает он, обгрызая губы до крови. — Эй… Даже самые неудачные задания Аллен так или иначе всегда умудрялся доводить до конечного результата, — да, не каждая душа шла на контакт; да, не всегда получалось с первой попытки. Но каждую свою ошибку он осознавал ещё в момент её совершения. Это помогало вернуться и — хорошо, пускай и со второго раза, но — всё-таки решить проблему. — Эй. Прокручивая в голове каждое своё действие, он не находит ни единой подсказки, ни одной оплошности. Ноль зацепок. Ни-че-го. — Эй! Аллен вздрагивает и лишь сейчас понимает, что всё это время сидел и кусал ноготь своей искалеченной руки — той, что могла бы принадлежать скорее Акума, нежели человеку. Той, что была вечной памятью о его первой в жизни попытке призвать душу. Первой и последней. Неудачной. Сколько времени прошло? — А? — Бэ. Ты аутист, что ли? — Не… — севшим голосом отвечает Аллен, убирая руку от лица и спешно натягивая на неё одну из перчаток. Прочищает горло. — Нет, вроде. — Что за хрень ты со мной сделал? Я больше не слышу чужой голос в своей башке, но мне всё так же херово, будто температура под сорок. — Я… — Аллен никак не может поднять глаза на сидящего перед ним кровожадного бандюгана, потому что никак не может собраться с силами и запретить себе узнавать в нём несчастного ребёнка лет девяти. А это хуже, чем плюнуть ему в лицо. Пострашнее, чем провалить задание. Уж Аллен-то знает. — Я избавил тебя от подселенца, но… не сумел вытащить из капкана. В нём твой дух продолжает ослабевать. — Капкана? Какого ещё капкана? — Так мы называем островок памяти, который связан с нашим чувством вины, с наиболее жутким страхом и незалеченным страданием, собственно, и призвавшим душу… — Аллен успевает прикусить себе язык, прежде чем произнести имя «Алма», — покойного… Канда молчит некоторое время, после чего задаёт вопрос, на который, судя по холоду в голосе, знает ответ: — Видел его? Аллен проводит ладонью по лицу. Его укачивает, как в стиральной машинке. Не надо было сегодня никуда идти. Надо было позвонить в офис и сказать, что лодыжку подвернул. — Ты сам меня выбрал… — Ты его, мать твою, видел? Аллен отрывает взгляд от деревянных ящиков, сложенных друг на друга, смотрит в синие глаза и, вместо того чтобы привычно — врождённым талантом, спасавшим ему шкуру сотню тысяч раз, — соврать, зачем-то кивает. Взгляд Канды — нечитаемый. Взгляд Канды — затягивает, как тьма ведьминого колодца. Будто та лесная чаща, полная проклятых тропинок и голодных чудовищ, ядовитых ягод и покрытых мхом костей, обернулась змеёй и навечно свернулась в его зрачках. Притаилась. Аллен боится смотреть, но не смотреть — ещё страшнее. Всё, что он может сейчас — это смотреть, как смотрит кролик на удава. Потому что — и это самая банальная истина на свете — чем проще правила игры, тем беспомощнее шулер. Всегда так было. Синева вгрызающихся в него глаз не играет и не наказывает, не ловит за руку и не журит. Прикусывает, фиксируя, и холодным океаном в лёгкие заползает. Тихо, беспощадно, летально. И это какая-то новая, неизвестная ранее форма боли, с которой Аллен ни разу ещё не сталкивался. Как дитя, как безумец, он почти радуется уникальной находке. Не отводя взгляд, Канда задумчиво скребёт пальцами грудь — слева, где сердце, поверх чёрной водолазки. И Аллен в ужасе смотрит на свою ладонь — на ту, что касалась во тьме чужой горячей кожи. Но никаких следов крови на ней не обнаруживает. В этот самый момент толстая железная дверь распахивается, знаменуя окончание их спиритического сеанса. — Ну чё, все живы? — всё равно что петух поутру, горланит Сокаро. — Второй час уже сидите. Ссать, что ли, вообще не тянет? — Расстегни уже эти долбанные наручники, — говорит ему Канда, и снова смотрит на Аллена. Как приклеенный. «Ща он меня убивать будет», — думает Уолкер, глубоко в душе с некоторой надеждой всё же рассчитывая на обещанных ранее акул. — Всё? Кусаться больше не будем? Точно? — с усмешкой уточняет Сокаро, щёлкая пальцами. — Дэйся. Приземистый парень с татуировками на лице, выходя из-за спины Винтерса, торопливо подбегает со связкой ключей к Канде и наконец высвобождает его хотя бы из этого плена. — Чё-как, бро? — интересуется Дэйся. — Мы тебе, на всякий случай, такой гробешник шикарный заказали. Если покажу, даю сотку — пожалеешь, что не откинулся. — Можешь оставить его себе и складывать в него свою косметику, — не оценив заботу, отвечает Канда. Потом говорит громче, так, чтоб слышал Винтерс: — Всё прошло удачно. Пацан справился с задачей, — зачем-то врёт он, растирая израненные запястья и вставая так легко, будто и не отсидел себе ничего за столько времени. Будто Аллен не отсидел ему ничего за столько времени. Будто его душа не продолжает томиться в той страшной, тесной хижине. — Заплати ему, Сокаро. И пускай проваливает отсюда по добру, по здорову. — Эх, жалость-то какая, — деланно вздыхает Сокаро, подпирая плечом дверной косяк. — А я-то уже на его экзорцистскую задницу таких планов понастроил… Ладно, Снежок, в другой раз. Твои дружки, кстати, всё ещё ждут тебя наверху. Поторопись, пока Пират весь наш кофе не выдул. И язык за зубами держать не забывай, ага? — Да… — Схватываешь быстро. Умница. Хотя этому вас Кросс научить должен был в первую очередь — уж он, старый мошенник, цену чужим секретам знает. Ты, Канда, живо давай к остальным. Всю неделю будешь светить таблом всем злопыхателям на радость — да погрознее личико сделай, чтоб вся эта шушера собственными глазами убедилась, что моя правая рука в отличной форме и, как обычно, готова рвать всех на куски. А то, пока ты тут прохлаждался, слухи поползли… Нам это ни к чему, понял меня? Канда молча протягивает руку. Винтерс, понимая его без слов, достаёт из кармана и бросает ему чёрный шнурок. Поймав его, собрав длинные волосы в хвост и ловко перевязав их, он направляется к выходу, но задерживается рядом с всё ещё сидящим на полу Алленом. И, не оборачиваясь, глядя уходящему боссу и следующему за ним Дэйсе в спину, бросает тихое: — Одно моё слово, Стручок, и самые дикие фантазии этого психа воплотятся в реальность. Одно моё желание — и даже причуды Сокаро покажутся тебе раем. В твоих же интересах довести начатое до конца. Так Аллен Уолкер понимает, что тяготы последних дней были всего лишь детским утренником. Дней? Так крупно Аллен Уолкер не попадал аж целых восемь лет. *** — А здесь ничего, миленько. Да, есть, разумеется, вопросы к дизайнеру, но жить можно, — как у себя дома разгуливает Лави по чужой резиденции, бесцеремонно заглядывая во все вазы и двери, мимо которых проходит. Миранда семенит за ним по коридору навстречу вылезшему из подвала Аллену. Уже с кого-то снявший парочку браслетов с черепами и бандану, Лави явно всё это время не только кофе хлебал, но и наводил мосты с «нужными людьми». Правда, на предложение Дэйси подвезти их, все трое ответили решительным отказом. Да, на своих двоих дольше и утомительнее, но как-то всё же спокойнее. — И главное — никаких книг! Можешь себе представить? Ни одной! Вонючей! Книженции! Вместо библиотеки комната с игровыми автоматами! Вот что значит — правильно расставленные приоритеты. К чёрту высшее образование, да здравствует организованный преступный мир! — Ты как? — шепчет Миранда, подходя ближе и бережно заправляя седую прядь Аллену за ухо. — Мы очень переживали, сидели как на иголках. Я тайком отправила сообщение учителю, что ты… что тебя… одного в подвале… с этим жутким… но он… — Как всегда проигнорировал, да? — улыбается Аллен. — И правильно сделал. Я в порядке, не стоило волноваться. Видишь? — он слегка пританцовывает на месте, как заведённая игрушка. — Оп-оп! Всё на месте. Даже зубы целы! Он готов и на голове постоять, если это ускорит их уход. Дурное место: всюду мерещится удушающе сладкий запах тех цветов, отовсюду глядят черепа, статуэтки древних богов и стволы. Здесь жарко, муторно, шумно и людно. Но самое невыносимое — здесь находится человек, которому Аллен так и не смог помочь. Миранда устало смеётся и берёт его за руку — всегда делая это так легко, так естественно, даже когда он забывает надеть перчатки. Будто ей и не противно вовсе. Странная. Удивительная. — Господамы, а ночка-то в самом разгаре! — проходя мимо охраны в распахнутые двери и вдыхая воздух свободы полной грудью, объявляет Лави. — Как вам идейка продолжить веселье, а? — он подмигивает одному из вышибал Сокаро: — Я не вам, сеньор, но если хотите, тоже можете присоединиться… Охранник говорит что-то по-испански, Лави так же бойко ему отвечает. Оба смеются. Своим талантом столь небрежно и запросто заводить всюду друзей Лави напоминает Аллену Кросса. И сейчас, глядя на него, братающегося с незнакомыми гангстерами, он бы раз двадцать картинно закатил глаза, но головная боль не позволяет ему даже этого. Отвратительный день, ужасный дом, невыносимые люди, проклятая работа. — Тебе было мало веселья? Мне вот, знаешь, хватило. После этой подвальной вечеринки я ещё годика два планирую проводить все выходные за игрой в шашки. — Ой началось старческое кряхтение. — А что, шашки — это весело. Я могу научить тебя ещё и вязать, — подбадривает Аллена Миранда. — Спасите! Помогите! — драматично вопит Лави. — Деменция крадёт моих друзей! Ну хоть парой бургеров отметить второе рождение надо! Я угощаю, старичьё! Аллен с Мирандой переглядываются, как два мученика, и наконец согласно кивают — выпитый Книгочеем кофе всё равно никому не даст сегодня уснуть. Свою бессонницу он всегда каким-то образом умудряется превратить в коллективную. — Отлично! Верил в вас, мои король и королева тусовок, мои Майкл Элиг и Аманда Лепор! Как насчёт того байкерского клуба в английском квартале? Потом можем заглянуть к Элиаде, у неё как раз сегодня смена… Аллен продолжает обречённо кивать, но на выходе из резиденции Винтерса Сокаро его скручивает и выворачивает желчью прямо Лави на ботинки. «Извини», — хочет сказать он. «Я опять вам соврал, — хочет признаться он. — Нам сегодня совсем нечего отмечать». Но его снова рвёт. — Окей, к Элиаде не идём… *** Учитель, будь он здесь, конечно, не преминул бы ляпнуть что-нибудь в духе: «Попробуй взглянуть на ситуацию с положительной стороны: оказывается, до этого самого момента Бог был милостив к тебе, а ты, тупица, и не замечал.» Но учитель ходить по таким дешёвым круглосуточным забегаловкам считает ниже своего достоинства, поэтому, печально склонившись над едва надкусанным гамбургером, Аллен вопрошает другого, не менее мудрого человека: — Лави, ты умный. Книжки там всякие скучные читаешь, сербский арт-хаус без субтитров смотришь… Скажи мне. Почему мы ощущаем присутствие Бога лишь тогда, когда он покидает нас? — Что говоришь? — провожая официантку взглядом, переспрашивает Лави. — Книжки с субтитрами? Да, уважаю. А тебе зачем? Миранда, слишком занятая вытиранием стола, на который только что случайно пролила свой липовый чай, то и дело приговаривает, действуя на нервы: «Нет, ну как же хорошо, что всё сегодня обошлось. Как же хорошо, Господи. Я так боялась, так боялась, ребята, вы бы знали…» Аллен бы с ней поспорил. Даже крупная сумма — полученная им сегодня, считай, на халяву — радости не приносит. Воспоминание о человеке, благодаря которому эти деньги оказались в его кармане, с каждой секундой лишь усиливает ощущение, что ничто больше не сможет доставить ему эту самую радость. Никогда. Вообще. Тёмная сторона Аллена, почувствовав момент острого кризиса, просыпается и начинает сладко нашёптывать в левое ухо: «А ты возьми и скинь работёнку на них, вот на этих двух олухов. А сам вали куда-нибудь, ну не знаю…». Светлая сторона не заставляет себя долго ждать и, придвинувшись к правому уху, скептично поддакивает: «Ага, в Мексику например. Чего бы нет? Отличный план. Там-то псы Сокаро тебя точно не найдут. Как сказал сегодня Лави — «Кетцалькоатль не выдаст, койот не съест, ми амор». — Я в полной жопе… — резюмирует Аллен. — Дружище, не гневи небеса, ты только что из неё вылез, — подавая Миранде новые салфетки, усмехается Лави. Их уверенность в том, что всё самое страшное осталось позади — точит, разъедает, сводит Аллена с ума. Он будто единственный трезвый пассажир на этом «Титанике», увидевший собственными глазами пробоину. Слишком беспечные, слишком доверчивые, они и правда поверили, что он справился. Как будто у него на лице не написано крупными буквами «Неудачник». А что если этот Канда начнёт угрожать и им тоже? Меньшее, что Аллен может сделать сейчас — сознаться во всём и предупредить. — Задание провалено, и я даже не знаю, где конкретно облажался… — Ага, заливай! Эта Сокаровская зверюга, в случае чего, нас всех бы с потрохами сожрала и косточек бы не оставила. А тебе вместо этого вон сколько бабла отвалили — гуляй не хочу. — Он хочет, чтобы я исправил ошибку. Понимаешь, он поставил мне условие, и если я его не выполню… а я его не выполню! Как я могу его выполнить, если даже не знаю, в чём ошибка?! — Тихо-тихо, эй! — испуганно ловит его за руки Лави. — Дыши. Вот так. Спокойнее. Опять тошнит? В туалет с тобой сходить? Не? Точно? Ну смотри. Да что ты весь вечер дерганый-то такой? Туда шли — и то спокойнее был. — Да норм всё, — растянув бледные губы в блаженной улыбке, отвечает Аллен. — Просто крышка мне. Надеюсь, лишь мне одному. Лави не верит — он всегда делает такое лицо, когда слышит какую-нибудь глупость. Из него вышел бы величайший скептик, если бы его работа не требовала бегать за одержимыми, зубрить заклинания и заниматься изгнанием духов. — Ладно. Вот, глотни моего «урагана» и расскажи всё по порядку. Лозунг-то наш хоть помнишь? Ну-ка. — Безвыходных ситуаций не бывает… — Вот так. А теперь вперёд, мистер «паническая атака»… *** Тактично опустив подробности прошлого Канды, Аллен заканчивает рассказ и выдыхает. — А знаете… — говорит он, допивая чужой коктейль, — вот я поделился с вами — и мне действительно стало немного легче. Может, вы правы, и всё не так уж и страшно. В конце концов, если есть проблема, значит, обязательно найдётся и решение. Надо просто как следует поискать, верно? Когда он поднимает глаза на друзей, его оптимизм затухает, как свеча под смачным плевком. — Это не полная жопа, это жопа катастрофическая, жопа жоп, жопа космических масштабов, вот та самая легендарная жопа, раздавившая динозавров, только пожирнее… — схватившись за голову, бормочет Лави. Даже не замечая, как вцепившаяся в чайник Миранда, безотрывно и с нескрываемым ужасом глядя на Аллена, льёт чай не в чашку, а прямо ему на колени. Что в таких случаях говорят? Что говорят, оказавшись на корабле с шестью пробоинами и одной разбитой шлюпкой? «Приплыли»? Кажется, так. Да, Кросс не врал, обычно экзорцисты не выбирают способ уйти из жизни, нет у них такой привилегии. Просто не успевают. Но что-то подсказывает Аллену, что его смерть наверняка синяя, обступающая со всех сторон, неумолимая. Как рухнувшее на голову небо или чёртов океан. Надо сказать, в этом есть что-то фатальное и одновременно математически верное — цвет этот ему никогда не нравился, а кораблям и самолётам он всегда предпочитал поезда. Так в жизнь каждого уважающего себя неудачника приходит настоящая обречённость. Так притупившаяся с годами боль превращается в аттракцион. Аллен откидывается на спинку дивана, изо всех сил зажмуривается. Музыка в кафе на мгновение становится тише, — словно он на несколько секунд теряется в лесу; уходит под воду; пробивает лбом стратосферу. — Клянусь, Стручок, если ты сейчас же не откроешь свои тупые зенки… — Чего лыбишься? — бормочет Лави, заказывая на всех водку. — Ты сейчас похож на психопата, в курсе? Аллен стыдливо накрывает губы ладонью — той, что пачкалась в чужой крови — и медленно открывает глаза. — О-о, да ты совсем поплыл, дружище… тебе больше не наливаю. Пей вон лучше чаёк. — Нет же, — вздыхает Аллен беспомощно и трёт веки, не имея никаких сил что-либо объяснять. — Я приплыл. — Он больше не улыбается. — Приплыл я.