«По-дружески»

      В трубке гудки, и это страшно.       Эдди потеет от макушки и до пяток, но таймер уже запущен: он набрал Баку посреди ночи, даже если нажмет на сброс — звонок останется висеть в воздухе, в памяти, в списке пропущенных. Бак наивен, но не дурак, от вопросов потом не отвертишься.       Эдди кусает губу: в доме тихо, Крис давно заснул, а он... он не может перестать думать об Ане, о работе, о семье и о Баке во всем его сверкающем великолепии, в конце-то концов. Он слишком сильно запутался, но недавние события, помноженные на паническую атаку, будто дали пинка.       Не то чтобы реальность вмиг стала кристально чистой. Но он кое-что понял.       Да.       И он звонит Баку. Посреди гребанной ночи. Только затем, чтобы услышать его голос и окончательно удостовериться: все пропало, и он чертовски глубоко в том, чтобы испытывать чувства к напарнику, но не признавать этого.       Эдди боится — и одновременно очень ждет.       На кухне керосинным послевкусием пахнет напряжение. Эдди бы проверить плиту — он никогда не был хорош в готовке, — но сегодня это бесполезно. Дело в другом. Дело в Баке, в его вдохновленной преданности, в его щенячьем взгляде, в его беспредельной любви к Кристоферу. В зубной щетке в ванной. В оладьях. В татуированных руках. В воскресных посиделках. В тихом, умиротворенном голосе и светлой улыбке.       В его мягком мерцании — только когда рядом Эдди, стоит это отметить.       В его губах. В его глазах. В развороте плеч.       Черт побери, дело в Баке. Дело всегда было в Баке.       Эдди впивается зубами в заусенец. Еще немного — отдерет вместе с корнем, кровью, мясом и всем остальным. Да возьми же ты долбанную трубку. Он даже не думает, что Бак может быть чем-то занят. Что у Бака может быть кто-то.       Он не думает об этом, потому что в глубине души понимает: даже если "кто-то" и есть, Бак бросит все и всех ради его семьи. Ради самого Эдди.       Мысль греет. Дробит на части. Заставляет плавиться изнутри — ведь сам Эдди тоже пойдет на это, не раздумывая. Ведь сам Эдди наконец собрался с духом и деликатно расстался с Аной. Ведь сам Эдди никак не может стереть из воспоминаний тяжелый и болезненный взгляд Бака после того разговора о привязанности.       Разговора, в котором Бак практически открыто обнажил душу. В котором ему было больно и плохо, и он смотрел на Эдди как битая жизнью собака. Хуже взгляд Эдди помнит только с происшествия со снайпером, но тогда Бак был невменяемым, они оба были невменяемыми, и это другое.       Эдди разбирает себя на кусочки, пока дожидается ответа.       — Хе-е-ей, — тянет Бак, в его тоне есть сонные нотки, но стоит отдать ему должное: он быстро прогружается и становится серьезным. — Эй, Эдди, что-то случилось? Ты в порядке? Кристофер? Я могу приехать!       Он даже не уточняет причину и, судя по грохоту, уже готов скатиться с кровати, чтобы бежать сквозь ночь к нему, к Эдди, к его сыну, которого последние два года они воспитывают вдвоем. Не как напарники. Скорей как партнеры.       Боже, почему Эдди был так слеп, чтобы признать происходящее раньше? Они потеряли чертовски много времени.       — Бак, — говорит он, стараясь успокоить интонацией и дыханием. Этого мало, но может сработать. — Остановись. Все в порядке. Кое-что и вправду случилось, но ничего плохого. Тебе нет нужды срываться сюда посреди ночи.       Бак тяжело и недоверчиво дышит в трубку.       — Точно? — уточняет, но уже спустя секунду расцветает всеми красками. — Тогда зачем ты звонишь? Не могу поверить, что ты уже соскучился, мы виделись буквально несколько часов назад, мужик.       Эдди не может сдержать улыбки. Бак — сама непосредственность, и это действительно мило в какие-то моменты. Во все моменты, если быть честным.       — Да, — хмыкает он, заранее предугадывая, какой эффект произведет, — мужик. Я, кажется, правда соскучился. — Бак словно давится воздухом: только что бормотал, и вот уже полная тишина в трубке. — И решил позвонить, чтобы сказать тебе что-то очень важное.       Бак — прекрасный эмпат. Или он просто настроен на Эдди, на его семью? Эдди до конца не уверен, но не может объяснить иначе тот факт, что Бак замирает и практически перестает дышать, очень тонко улавливая, куда меняется направление.       Или он просто ждал? Если да — как долго? Стоит ли Эдди дать себе пощечину за то, что он заставил Бака ждать?       — Послушай, — произносит он почти что шепотом, хотя кто его услышит: сын давно спит, — это давно перешло все рамки. — Бак слегка похрипывает в динамике, и Эдди ставит себе мысленное напоминание поинтересоваться его здоровьем. — Я имею в виду... ты и я. Мы так часто вместе, и Крис всегда с нами, и все вокруг думают... кажется, это слегка неловко.       Трубка прокашливается. Отвечает глухо:       — Понял. Больше личного пространства? Я могу отменить зоопарк в пятницу, — и нет, Бак все-таки эмпат, но иногда он просто слеп.       И глух. И туп. Но Эдди, кажется, все равно на такую побочку.       — Заткнись, — беззлобно обрывает он, — и дай мне договорить. Нам... мне и Кристоферу не нужно личное пространство... В смысле, нужно, конечно, но нам хорошо с тобой, и это совершенно нормально. Крис без ума от тебя, — он застывает на половине вдоха и зачем-то копит силы, хотя уже с того момента, как Бак закрыл за собой дверь, все для себя решил. — И я...       Просто... просто это так сложно, и ему правда тяжело поверить, что кто-то захочет его полюбить. Что кто-то сможет оставаться рядом, принимать его, принимать его сына.       Но... но Бак вроде как уже делает это. И он единственный после Кристофера и абуэлы, в ком Эдди не сомневается ни минуты.       Он семья.       Он нечто большее.       Эдди вздыхает. Запускает руку в волосы, тянет. Слова нужно сказать. Им больше нельзя ходить вокруг да около, видимые и невидимые вселенские знаки намекали обходными путями, но сейчас они просто орут Эдди в лицо.       И он должен попробовать. Быть счастливым. С кем-то. Конкретно с Баком, потому что Бак лучший, и это непреложная истина.       Эдди открывает рот и выпускает слова вместе с дрожащим свистом:       — И я без ума от тебя, Бак.       В трубке все-таки что-то падает. Потом чертыхается. Потом воцаряется зловещая тишина.       А потом:       — Черт, Эдди, я еду, — и Эдди не уверен, но это что, слезы в голосе Бака?       Он говорит только:       — Хорошо, — и широко распахивает входную дверь, хотя это глупо, хотя Бак еще далеко.       Но Эдди просто стоит на пороге, смотрит в ночь и ждет. Он не может иначе.       И когда Бак приходит — буквально лучший момент, он похож на сопливую драму для подростков, и это так розово, пряно и сладко, но у Эдди все равно гулко бьется сердце. Оно сходит с ума. Эдди сходит с ума.       А Бак ставит машину на сигнализацию и широко улыбается, пока идет по дорожке к дому, улыбается так, будто улыбка теперь приклеена к его лицу, и это странно, но Эдди хочет, чтобы он ходил так вечность.       И Бак говорит:       — Привет, — когда слегка возвышается над ним в дверном проеме.       И Эдди вторит:       — Привет, — а потом делает то, чего, по всей видимости, давно хотели его семья, его вторая семья спасателей и его собственное тело.       Он крепко прижимается к Баку. Обхватывает ладонями лицо, отмечая колкость щетины. И целует.       Бак целует в ответ, и, черт, Эдди обсчитался, потому что вот это л у ч ш и й момент.