от нуля до сотни.

Третий — никогда не запасной, всегда только лишний. С этой горькой правдой Петя столкнулся в самом раннем возрасте, и она никогда не изменяла ему, в отличие от людей. Может быть, именно тогда всё пошло по пизде, можно сказать. Ему было, кажется, около пяти. Дворовая компания, обычные дети. У кого-то, конечно, серебряная ложка в том самом месте, которое в приличных обществах не упоминают, и маленький Петька был одним из таких, но тянуло его всегда к обычным, детям соседнего двора, у которых не было такого достатка, чтоб позволить себе дорогую машинку. Зато они были друг у друга. Побегав с неделю с теми или иными ребятами, Хазин неожиданно обнаруживал, что они сколачивали двойки и четвёрки, а он оставался со своей машинкой наедине. Обидно было до слёз. Петька и плакал, за что получал подзатыльники от отца с классическим "чё ты как баба", да неловкое покачивание головы от матери. Ей казалось, что если сын уже в таком возрасте не может завоевать себе внимание и любовь других, то дипломатом ему не быть. Что же, в чём-то маменька не ошиблась. Это понял уже повзрослевший Петя. В двенадцать лет младший Хазин продолжал не понимать, почему его новенькая с иголочки форма, телефон не из дешёвых в руках и шоколадки каждую неделю на столе не привлекли Ирку, но зато его лучший друг, или тот, кого он таковым считал, ещё как привлёк. Конечно же, Вовчик о желаниях друга знал, наверное именно поэтому каждую перемену бегал и чмокал девчонку в щёку, пока они с Петей о чём-то болтали. Третьим лишним в этот раз Петя не то что бы не мог быть, не захотел, и следующим же днём,с благословения классной, пересел с первого ряда, где они сидели группой, — Ира на парту впереди них, — на третий, гордо отворачивая голову. Вместо решения вопросов просто сбежал. Совсем не подход будущей папиной и маминой гордости. Если бы от человеческих проблем существовал забег на длинные дистанции, Хазин выходил бы из них победителем раз за разом. Юношество сильных изменений не принесло. Хотя, пожалуй, было одно. Петя перестал заводить друзей. Знакомые и однокурсники, просто прихехешники, которым только бы урвать на себе внимание богатенького сыночка, но никогда друзья. Никогда — отношения. Петя мог трахаться и трахать, мог кружиться прелестной снежинкой в окружении других людей, но привязанность, как твердил он себе — это не его случай. Сторонясь чужих, ещё проще было сторониться родителей, ведь для них Петька в пять лет и Пётр Юрьевич в почти двадцать не отличались почти ничем. Для отца — нытик и баба, которому не добиться таких же высот, каких достиг он, для матери — неразумное дитё, которого страшно отпустить, но ещё страшнее оставить при себе. Лёд надломился в двадцать шесть, когда Петя, которому должно было стать профессионалом под руководством других таких же, был сбагрен в Санкт-Петербург, смотреть за работой местного отделения полиции, впитывать знания, и вернуться, следуя пожеланию отца, не таким тряпкой. Сжав ладони в кулаки, Петя обещал, что если останется тряпкой, то не вернётся вообще. Старшему Хазину, кажется, впервые понравились слова, сорвавшиеся с губ сына. На том и порешили. Питерские менты не то что бы встретили московского мажора, — громкая фамилия говорила сама за себя, — с распростёртыми объятиями, но и особой ненависти не выказали. Показали, где кофе можно налить, хотя Петя и предпочитал тратить деньги в кофейнях, показали рабочий стол и сказали, что он всегда может обратиться за помощью. Только не к Грому. Петя ушки тогда навострил, но не сказал ничего. Не к Грому, значит? Что за хрен такой, что к нему не подойди? Конечно же, Петя подошёл. Спустя два года, храня обещание отцу, Петька в Москву не вернулся, но на хату к тому самому Грому перебрался со всеми вещами, широким жестом закрывая сразу несколько месяцев за съёмную квартиру, потому что возвращаться в неё в планах у Пети не было. Внутри всё ещё клубилось и бурлило привычное недоверие к людям, страх, что наебут где-то, но надёжный Игорь, который не подвёл его ещё ни разу за эти годы одним своим присутствием притуплял эти чувства, успокаивал сумасшедше стучащее от грудины до глотки сердце и целовал так, что Петя почти верил — навсегда. Может быть именно "почти" в итоге его и подвело. Хазин стал искать знаки. Намёки, что всё не так хорошо, как ему кажется. Мол, отвернись на секунду, и карточный домик, красивый, но такой сука неустойчивый, прямо сейчас рухнет от одного дуновения ветра. Казалось бы, если боишься ветра — не открывай форточку. Петя не открывал. Он распахивал балкон, как будто желая снести ко всем чертям этот домик, и доказать, что веры в людей не существует. Кто ищет - тот найдет. Конечно же, он нашёл. Вертлявая Юлька с его взгляда только и ищет повод, чтобы оказаться рядом с Игорем. Материал нужен, комментарий, или просто дружеский комментарий о её новом видео. Петя смотрит на то, как Пчёлкина придвигается боком, показывая первый вариант будущего расследования, и бесится до красных искр перед глазами. Почему Игорь до сих пор её не послал, почему не отодвинулся? Когда на него поднимется пара внимательных глаз, Петя делает вид, что, вообще-то, всё в порядке. А после, найдя ещё какую-нибудь мелочь, зацепку, снова исходит ядом. Лучше бы, право слово плевался, потому что так яд выжигает внутренности только ему. Став нервным и дёрганным, Петя до последнего делает вид, что у него совершенно всё под контролем. А потом, однажды, когда Юля, постукивая ноготками по спинке дивана за спиной Игоря просит помочь ей с переездом, Хазина наконец прорывает. Громко хлопая дверью под две пары удивлённых глаз, он знать не знает, что ему дальше делать, не то напиться, не то удавиться. Игорь ведь должен был... И... Мысли и слова никак не идут, пока сам Петя кутается в своё пальто, которое совершенно не спасает от мелкого, накрапывающего дождя. Невольно вспоминается пытка водой. Он так же себе мыслями стучит изнутри, капля за каплей, как сейчас эта пародия на ливень. "Петь, ты где?" "Что случилось?" "Погода - говно" "Я приеду сейчас, стой где стоишь". Телефон в кармане разрывается сообщениями, но Хазин как будто их и не замечает, продолжая размашистым шагом выхаживать по набережной, откуда люди предпочитали бежать в такую погоду. Жгучую ревность дождь совершенно почему-то не остужал, что Пете тоже нравилось слабо. Алые всполохи со стороны одного из баров по ту сторону реки напоминали волосы Пчёлкиной, что снова превращало Петю в клубок ядовитых змей в лице одного себя. Внезапно возникший над головой зонт вид на вывеску перекрывает. Хазин поднимает глаза, встречаясь взглядом с Игорем, который крепко цеплялся за длинную ручку его же зонта, который всё это время ждал своего часа в прихожей. – Что это был за концерт? – голос у Грома уставший такой, но злости в нём нет. Злорадства тоже. Петя хочет было вскинуться, заорать, высказать ему всё в лицо, но в горле ком встаёт, перекрывая возможность не то что говорить — дышать. Игорь долго не думает, прижимая Хазина к себе за вздрагивающие плечи. – Пчёлка твоя эта, – бормочет Петя из ворота куртки Грома, с трудом подбирая слова. Как будто снова пятилетний мальчик, который пытается выплакать свои горести, но никто слышать его не хочет. Игорь, удивительно, слушает. Гладит по спине, а когда плечи перестают дрожать, вздыхает. – Пчёлка - не моя. А ты — мой. Давай учиться говорить? Я же не понял нихрена, Петь, пока Юля мне не объяснила, чего ты сорвался. Симпатии к Пчёлкиной у Пети, конечно, больше не стало. Страха тоже не убавилось, но внезапное осознание — вон оно как бывает, его понимают! позволяет проглотить ком, цепляясь пальцами за Игоря, как за спасательный круг. – Я научусь, правда. – Не, Петь. Мы научимся.