Лики Ангбанда

Он не любил темноту: она была неуютной, и холодной, и безжалостной, она пробирала насквозь и капля за каплей вытягивала из хроа тепло и жизнь, в ней таились, выжидая, — так ему рассказывали давным-давно; там и тогда это могло быть детской страшилкой; не здесь — чёрные твари, которые жаждали впиться когтями в тусклое пламя его фэа. Нет, темнота никогда не была приятной или дружелюбной — но даже она проявляла к нему больше милосердия, чем свет, от которого давала укрытие. За светом всегда следовала боль и разбивала вдребезги настороженное спокойствие. Так много, так часто, что теперь сам свет, сами мысли о свете обжигали своей болезненной и режущей яркостью, и он прятался от них: вжимался в сырые каменные стены места, ставшего его обиталищем, и старался забыть, что когда-то всё было иначе. Но предательская память его не подводила, не позволяла отказаться от знания, насколько притягателен мягкий звёздный свет и насколько невыносимо прекрасно переливающееся сиянием слияние золота и серебра, даже если теперь эти воспоминания искажённые страданием, ранили так, что, едва прикоснувшись к ним, он съёживался в комок и обхватывал голову худыми пальцами, лихорадочно пытаясь изгнать их из разума. За тяжёлой дверью раздался скрип засова, и он тревожно вздрогнул и отодвинулся в дальний угол: ползком; так было быстрее. Ни вес цепей, ни ограниченность движений ему не мешали: в кандалы его заковали так давно, что они стали привычной данностью, как предмет одежды, и хотя где-то на задворках разума брезжило осознание, что так быть не должно, думать об этом значило погружаться в воспоминания, залитые светом, — поэтому он не думал. Дверь приоткрылась; неверный свет чадящего факела едва разгонял темноту, но всё равно ударил по чувствам отзвуком боли. Он опустил голову и прикрыл глаза, чтобы хоть немного оттянуть неизбежное. Он не надеялся, что его не тронут: он вообще плохо помнил, каково это — надеяться, да и грубые, жестокие и уродливые существа, единственные его гости, никогда не отказывались от удовольствия хоть немного над ним поиздеваться. Возможно — только возможно! — всё продлится недолго, возможно, они оставят у двери скудные еду и питьё, и лишь отвесят ему несколько десятков ленивых пинков, прежде чем уйти, и при капле везения даже не сломают ни одной из его костей. Когда хлёсткий удар свалил его набок и заставил ушибиться плечом об пол, он не издал ни звука, только сцепил руки в попытке прикрыть самые уязвимые части хроа. Когда вместо следующего пинка его подхватили под руки, и, не дожидаясь, пока он нащупает ногами землю, потащили прочь, из пусть не безобидной, но знакомой и предсказуемой темноты на ранящий свет, он почувствовал, будто что-то внутри провалилось в бездонные глубины. Он слабо задёргался и, всхлипнув, невнятным шёпотом забормотал — не пытаясь всерьёз вырваться или хотя бы связать звуки в слова и попросить тварей остановиться: тем всё равно не понять его языка; просто чтобы выразить рвущуюся из него панику. Его так давно не забирали наружу, где больше света и больше боли, что он совсем разучился выныривать из-под давящей, вытесняющей из разума все мысли толщи страха. Он не мог — боялся пытаться — вообразить, что ждёт впереди, и только жмурился, прячась от того немногого, от чего был способен — от тусклого освещения коридоров, — и ненадолго прикасаясь к шаткой иллюзии нахождения не-здесь. Его рывком вбросили в помещение, полное слепящего света, какофонии беспорядочных звуков: металлического звона, и шероховатых голосов, и чего-то ещё, что он не распознавал, как следует не сосредоточившись. Он упёрся взглядом в пол и, когда понял, что его пока что не собираются никуда тащить, свернулся, уткнув голову в колени. — Не надо, пожалуйста, не надо, — скороговоркой, сбивчивым полушёпотом просил он в никуда. — Слишком светло, пожалуйста, уберите. В ломаный и грубый гомон — сочетания звуков казались ему смутно знакомыми, но извлечь из них смысл он не смог — вмешался новый голос, более гармоничный, пусть и со странным отзвуком неправильности, и вибрирующий силой. После пары вопросительных реплик голос стал громче и ближе; а его тут же схватили за плечо и заставили выпрямить спину, выйти из-под мнимого укрытия. — И что с тобой не так? — осведомился голос, пустой и безразличный. — Свет, — прошептал он и опасливо сглотнул. — Слишком ярко, слишком больно. Не могу... — он помотал головой: слова ускользали. — Не могу думать. — Вот как, — в голосе прорезались то ли любопытство, то ли голод, затем раздался короткий приказ, вновь на незнакомом языке. — Посмотрим, что с этим можно сделать. И на него свалилась тяжёлая плотная ткань; он торопливо в неё вцепился и накинул её на голову, снова скрываясь от света — надёжнее, чем осмеливался желать. Несмотря на то, что последние обращённые к нему слова сквозили издевательской насмешкой, в спасительной темноте он собрал бессвязные мысли достаточно, чтобы хриплым от долгого молчания голосом озвучить благодарность; сформулировать её было непросто: ему очень давно не приходилось никого благодарить. Голос лишь рассмеялся искренним, но чёрным и жестоким смехом. После недолгого затишья послышались суетливый топот и чей-то отрывистый доклад неуклюжим подхалимским тоном. Его — не так грубо, как обычно, но жёстко и настойчиво — подняли на ноги, и всё прежний голос произнёс совсем рядом: — Ты пойдёшь со мной. Не то чтобы ему предлагали выбор; и потом, у него так и не отобрали ткань, в которую он продолжал кутаться, так что подчиняться тычкам и толчкам неотёсанных существ оказалось легче, чем он привык. Впрочем, хрупкое подобие спокойствия недолго было его спутником: вскоре к горлу начал подступать липкий страх неизвестности. Единственное, чего он хотел, — вернуться в своё обиталище, остаться в одиночестве, холоде и темноте, но он не настолько утратил рассудок, чтобы не понимать напрасность этого желания. У него собирались что-то потребовать — и не отступят, пока не возьмут своё. Под ногами вместо небрежно обтёсанного камня появилась узорная облицовка. Его пробрало больше чем испугом: чуждым колючим холодом и рассеянным в будто потяжелевшем воздухе пристальным вниманием. С каждым шагом неприятное чувство нарастало. Сколько бы он ни хватался за отделяющее его от света внешнего мира рваное полотно, это перестало помогать. В конечном итоге идти стало так трудно, что он продолжал двигаться только потому, что ему не позволяли остановиться. Наконец его придержали на месте — но затем вдруг сорвали с него ткань и толкнули его на пол, да ещё и поставили на колени, мёртвой хваткой на плечах вынуждая оставаться в таком положении. И был свет, в сравнении с которым всё, что изматывало его прежде, размылось и стёрлось, превратилось в блеклую тень. Он едва ощущал своё хроа и совсем перестал воспринимать то, что его окружало. Откуда-то родилось твёрдое знание, что этот сияющий чистотой, затапливающий всё и неуместный здесь свет должен быть ему знаком, что это безумно важно, но вспомнить мешал отчаянно бьющийся в разуме ужас, в котором он захлёбывался и был способен разве что жаждать укрытия, тени, хоть какого-то спасения. Со стороны источника нестерпимо яркого света прозвучал голос, настолько сильный, что не теряющийся в ослепительном мареве: этот язык он точно слышал прежде — неоднократно и далеко отсюда, — но точно никогда не понимал. Ответ того, кто привёл его сюда, мазнул по восприятию еле различимым росчерком. — Скажи мне, эльда, — снова грянул держащий при себе свет: странная формулировка всплыла мутным осколком памяти; что обращаются к нему, подсказал не столько выбор слов — с ним говорили очень редко, а если и говорили, то называя в лучшем случае пренебрежительным «эй, ты», поэтому сопоставить с собой обращение, на которое он словно когда-то откликался, вышло не сразу, — сколько сгустившееся и остановившееся на нём хищное, душное внимание, — чего ты хочешь? Обрывки мыслей с трудом обретали подобие связности — особенно теперь, когда вроде бы чистый, но необъяснимо режущий слух бесплотным налётом скрежета голос не отвлекал от беззащитности перед слепящим сиянием, — но этого хватало, чтобы осознавать, что, пока он не ответит, мучение не прекратится. — Свет... — медленно, едва произнося звуки, выдохнул он; слова, слетающие с его собственных губ, казались чужими и незнакомыми. — От него... больно и страшно. Уберите его. Прошу. В ответ раздался довольный смешок и ленивое: — Отпустите его. Почувствовав свободу, он судорожно развернулся и, щурясь, опустил голову. Это почти не спасало, но на большее он не осмеливался. — Что ж, я могу тебе помочь. Вопрос лишь в том, что ты дашь мне взамен. На него вновь набросили ткань, но вместо того, чтобы испытать облегчение, он дрогнул от близости тяжёлого присутствия, которое словно пыталось пробраться в самую его суть, сковать её и поглотить, и взгляда, почти осязаемо вцепившегося в затылок. — Посмотрим, насколько ты на самом деле хочешь спрятаться от света.