Лики Ангбанда

Какая-то часть Тиннудора, которую он презирал и которая с каждым проведённым здесь днём, казалось, росла и крепла, отчаянно протестовала: я ничего не сделал и не знаю ничего ценного, так почему — за что? Как будто Враг и его слуги действительно нуждались в поводе; как будто существование причины не было лишь одним из многих способов заставить пленников поверить, что они сами повинны в своих страданиях. В сравнении с полутьмой коридоров и шахт комната была освещена непривычно хорошо. Сомневаться в её назначении особенно не приходилось: на ближайшей полке поблёскивали острые металлические предметы, а сам Тиннудор был пристёгнут к креслу так, что мог двигать разве что головой. Остальная обстановка... как ни странно, тревожила бы меньше, если бы поддавалась очевидному — пусть и не предвещающему добра — объяснению. Помимо прочего, в комнате находились письменный стол с разложенными на нём схемами и заметками и ещё один, высокий и длинный — в полную длину стены, к которой примыкал, — стол, занятый небольшими ящиками и аккуратно, что в Ангбанде встречалось очень редко, расставленными... пожалуй, частями механизмов. Тиннудор сглотнул, не решаясь рассматривать окружение внимательнее в поисках подсказок: того, что он увидел, хватало, чтобы понять, что его ждёт что-то новое и необычное — а здесь новым и необычным не могло оказаться ничего, кроме способов причинить боль. Неприятное предчувствие скрутилось в тугой узел где-то во внутренностях; в Ангбанде страх в ожидании пытки быстро становился инстинктом — неотъемлемой частью хроа. — Что ж, — произнёс звонкий и чистый голос за спиной, — похоже, у орков хватило разума выполнить приказ и отыскать мне более-менее невредимого эдель. Вскоре обладатель голоса скользнул в поле зрения Тиннудора. Высокий, с почти режущими глаз симметричностью чертами лица и исходящим от него ощущением пустой, иссушающей и жадной, но несомненной силы, он мог быть только падшим майа — и, вероятно, хозяином комнаты. Странно тёплые пальцы жёстко и безразлично ощупали руки Тиннудора — кандалы с его запястий орки перед этим зачем-то сбили, — словно проверяя целостность костей. — Если хочешь поговорить, я не возражаю, — бросил майа, подойдя к письменному столу и начиная задумчиво перебирать бумаги. — О чём мне хотеть говорить с прислужником... с таким, как ты? — озвучивать любое из прозвищ Врага Тиннудор побоялся: слишком жестоко пришлось бы заплатить за мимолётное злорадство. — Очевидно, ты воспитан не настолько хорошо, как я надеялся, — холодно сказал майа, но не двинулся в сторону Тиннудора — решил не подкреплять слова безжалостным ударом, как обычно поступали в Ангбанде. — Впрочем, я не настаиваю. Хочешь молчать — молчи. Просто мне отчего-то показалось, что тебе интересно знать, зачем ты здесь. Или я ошибся? Тиннудор нахмурился. Это, конечно, было ловушкой, как любой выбор, перед которым его могли поставить в Ангбанде. Всякое решение причинит вред — вопрос лишь в том, больший или меньший... нет, гадать бесполезно. Тем не менее неизвестность сейчас пугала сильнее, чем знание, и Тиннудор, подозревая, что, возможно — наверняка, — об этом пожалеет, признал: — Нет, это правда. Я действительно хотел бы знать. — Видишь ли, — в тоне майа определённо прозвучали нотки довольства, но не злорадного: как будто предложение было искренним, без двойного дна, — среди наших союзников... — Среди твоих союзников, — резко и гневно перебил Тиннудор. В несколько стремительных шагов майа очутился прямо перед ним, наотмашь ударил его по лицу — на пару мгновений внезапная боль затуманила зрение и ошеломила разум — и навис над креслом. — Ты забываешься, — спокойно сообщил майа. — Я не ожидаю от тебя беспрекословного повиновения сломленного раба, каковым ты — пока что, по крайней мере — не являешься. Как ты, полагаю, мог заметить, я даже готов идти на некоторые... уступки. Однако ты проявишь большую готовность к сотрудничеству, чем сейчас. И сопротивление вопреки здравому смыслу — равно как и неспособность к диалогу — будет наказано. Ставить под вопрос здравомыслие того, кто добровольно служил Врагу, Тиннудор не стал: ответом, несомненно, станет ещё один удар, а о возможности что-то доказать он и вовсе не задумывался всерьёз. Падший майа выпрямился и, чуть отступив, продолжил: — Выполнять мои требования будет легче, чем ты полагаешь. Мне не нужно, чтобы ты предавал свой народ — или клялся в верности тем, кого считаешь врагами. Более того, тебе не понадобится причинять вред ни себе, ни своим сородичам, ни кому-то ещё. — Тогда чего ты от меня хочешь? — тихо спросил Тиннудор; он не верил ни единому слову, хотя и плохо понимал, какую выгоду майа пытался извлечь из лжи. — Если помнишь, я как раз собирался об этом рассказать, когда ты меня перебил. Итак, среди... союзников Короля Мира, — мстительная ухмылка подсказывала, что майа намеренно заменил прежнюю формулировку ещё более неприятной, — как тебе, возможно, известно, немало эдайн. Их лояльность устроена сложнее, чем орочья: им недостаточно испытывать страх и уважение перед нашей силой, недостаточно военных союзов; им нужно видеть, что их ценят. Поэтому хотелось бы предложить им... дары, которые сделают их жизнь лучше. Лично я обдумывал тот факт, что эдайн много воюют — не только в знакомой тебе войне, но и между собой — и нередко остаются живыми, но искалеченными. Тогда у меня появилась идея механической замены утраченных конечностей, которая бы максимально сохраняла их функции. — И какое отношение это имеет ко мне? — осторожно спросил Тиннудор; он правда не понимал, но тревожное предчувствие уже заставило его челюсти напряжённо сжаться. — Разве не очевидно? — Тиннудор впервые с начала разговора встретился с майа взглядом: если не присматриваться — к чему он и стремился, понимая, что ничего хорошего не увидит, — глаза майа казались... обычными, такие могли бы быть у одного из эльдар, но было в них что-то странное — и пронизывающее чувством опасности, — тщательно скрываемая сила, которую не могла полностью сдержать материальная оболочка. — Мне нужно, чтобы ты помог с испытаниями некоторых прототипов. — ...Каким образом? — выдавил из себя Тиннудор: что-то внутри лихорадочно твердило молчи, не спрашивай, ты не хочешь этого знать. — Скоро увидишь, — сдержанно усмехнулся майа. Он снова приблизился к Тиннудору — тот инстинктивно дёрнулся, но оковы, естественно, удержали его на месте, — задумчиво осмотрел его правое предплечье и, небрежно положив пальцы на его ладонь, спокойным и мягким тоном, словно речь не шла ни о чём особенном, сказал: — Для начала это нам придётся убрать. Тиннудор моргнул. Потом ещё раз. И только потом его ударило сокрушающим осознанием. — Нет, — слабым полушёпотом возразил он, зная, что ничего не изменит, но отчаянно ища выход из лабиринта полной беспомощности, перемешавшейся с леденящим дух ужасом. — Это случится независимо от твоего желания или нежелания, — как ни в чём не бывало пожал плечами майа. — Но ты нужен мне во вменяемом состоянии, поэтому можешь думать и говорить об этом — или обо мне — всё, что считаешь нужным, если чувствуешь, что от этого станет легче. — Да как... — бессильно пробормотал Тиннудор — и, рассмеявшись со злой обречённостью, выплюнул: — Да почему ты вообще решил, что этого может стать легче? Ты хоть понимаешь, что делаешь? Понимаешь, какое же ты чудовище? — Думаю, да, — бесстрастно ответил майа, всем своим видом показывая, насколько его не впечатлило сказанное. — Что до первого... практика показывает, что воплощённые переносят физические страдания тяжелее, если ограничивать их в речи. Отсюда, полагаю, следует, что если позволить им выражать эмоции в словесной формулировке или крике, на их состоянии это скажется благотворно — несмотря на то, что обычно цель состоит в обратном. Тиннудор потряс головой: это же просто уму непостижимо. Вспышка злости отступила, сменившись давящей пустотой. Он опустил голову; пальцы непроизвольно сжались, те ногти, что ещё не обломались под корень, скребнули по подлокотникам кресла. Когда он заметил это — и снова вспомнил, что майа вознамерился с ним делать, — его пробила дрожь. Даже по меркам Ангбанда... Тиннудор никак не провинился, ничем этого не заслужил. — ...Это же просто несправедливо, — потерянно прошептал он; конечно, здесь и не могло быть никакой справедливости, но зачем слуги Врага так упорно убеждали пленников в ином, если были готовы так легко развеять обман? Майа издал короткий смешок: хотя это наверняка было притворством, скорее горький, чем ехидный. — Неужели ты ещё не понял, что жизнь справедлива только к тем, у кого есть власть сделать её справедливой? Тиннудор встрепенулся; слова майа задели что-то в самой основе его фэа, и с тусклой, но твёрдой решимостью он ответил: — Нет. Нет, — с каждым повторением его голос набирал силу. — Нет, что бы ты ни сказал и что бы со мной ни сделал, в это я верить отказываюсь. — Значит, эстель? Бесплодная надежда, сгубившая много больше жизней, чем сберёгшая? Впрочем, держись за неё, если хочешь. Мне нет интереса развенчивать твои заблуждения, да и без меня предостаточно тех, кто будет рад этому поспособствовать. В любом случае, пора приступать. Не дожидаясь реакции, майа обошёл кресло и исчез из виду — послышался звук выдвигаемого ящика, затем глухой звон фарфора и непродолжительный мерный плеск, — чтобы вскоре вернуться со стаканом в руке и поднести его к лицу Тиннудора. — Выпей это, — сухо повелел майа. В нос ударил запах гнили, и затхлости — как от всякой жидкости в Ангбанде: сама вода здесь была отравлена, — и чего-то резко-горького. Тиннудор поморщился и не разжал губ. Покорно глотать неизвестную мерзость по первому слову падшего майа он не собирался. — Значит, вот так ты решил распорядиться свободой, которую я тебе дал: проявить пустое упрямство? — вздохнул майа с наигранной усталостью. — Это, — он постучал ногтем по стакану, — предназначено для того, чтобы притупить боль, а не для моего развлечения — или что ты там успел себе понапридумывать. — Скажи, где именно, — Тиннудор демонстративно покосился на обхватившие тело ремни, не дающие пошевелиться, — ты видишь свободу? Нет, её у меня отнял твой хозяин — и твои уступки в сравнении с этим ничего не значат. Майа отстранился; теперь он выглядел по-настоящему раздражённым, и в его глазах на мгновение полыхнуло зловещее пламя. Он презрительно рассмеялся и, покачав головой, высокомерно — и как будто раздосадованно — воскликнул: — И вы ещё удивляетесь, когда вас принуждают к подчинению! Вы не только не видите, что для вас лучше, но и отказываетесь делать правильный выбор, даже когда видите. Да, у меня есть определённая цель, которая тебе неприятна, и твоё мнение её не изменит. Но ни ты, ни я никогда не бываем полностью свободны в своих действиях — так устроен мир. Тогда почему, когда я предлагаю сделать всё для тебя как можно легче, ты настаиваешь на сопротивлении? Неужели ты не видишь, что это никому не помогает — что это бессмысленные страдания? Чем это настолько отличается от других решений, которые ты принимал в своей жизни? Тиннудор коротко выдохнул с молчаливым невесёлым смешком. О, у него было столь много возражений — и ни единой причины их озвучивать. Он наконец осознал то, что должен был осознать намного быстрее: он и майа просто говорили на разных языках; они могли произносить одни и те же слова, но вкладывали в них слишком разную суть, чтобы друг друга понять. — Ну так что? — потребовал майа. — Разумеется, ты не адан и сможешь перенести отсечение руки в сознании — особенно если я не буду стараться причинить как можно больше боли. Но я очень сомневаюсь, что ты искренне предпочитаешь именно это. Грудь Тиннудора стиснула уже знакомая пустота. Хотя на этот раз он в неё не провалился, сумел сохранить ясность мыслей, применить свои благоразумие и собранность было некуда. Всё это казалось безнадёжно бессмысленным. — Поступай как считаешь нужным, — сдался Тиннудор. — Как считаю нужным? — повторил майа и с демонстративным разочарованным вздохом продолжил: — Ты ведь даже не пытаешься понять, о чём я говорю, не правда ли? Впрочем, как знаешь. Когда майа снова прислонил к его губам стакан, Тиннудор позволил напоить себя гадкой пахучей жидкостью. Сознание точно подёрнулось маревом, и он невольно тряхнул головой, пытаясь сорвать незримую пелену. Цвета поблекли, а звуки стали глухими и невнятными. — Можешь отвернуться или закрыть глаза, если хочешь, — донёсся резкий до звона в черепе голос майа. В руках майа блеснули инструменты; никак не выходило сфокусировать взгляд, чтобы к ним присмотреться, — и Тиннудор отказался от этой идеи: он чувствовал, что не желает знать, хоть и плохо помнил, почему. Он не назвал бы ощущения просто приглушёнными — и кто бы сомневался? от падшего майа стоило ждать недоговорок и лжи, — они были... искажёнными? дисгармоничными? нет, слова не подбирались и слишком тяжело складывались в мысли. Наконец Тиннудор закрыл глаза и поддался дрейфующей полубессознательности. Привёла его в чувство холодная вода — по-прежнему с тухловатым привкусом, но настолько чистая, насколько возможно, — льющаяся в горло. Он закашлялся, отплёвываясь, когда не успел вовремя сглотнуть. В нос ударил металлический запах свежей крови, который в первые же дни в Ангбанде начинал безошибочно узнавать не то что эльда — любой адан; что-то в голове продолжало гудеть, но Тиннудор очнулся достаточно, чтобы вспомнить где — и зачем — находится. Поборов слабость, он распахнул глаза, и взгляд тотчас споткнулся об окровавленную... то, что осталось от правой руки. Она была обрублена где-то на пол-ладони выше запястья; рану обработали: перетянули какой-то тканью и даже зашили аккуратными ровными стежками. Подлокотник был весь в кровавых пятнах. Тиннудор отчаянно всхлипнул, к горлу подступил ком. Ощущение диссонирующей не-цельности хроа царапало фэа, и Тиннудор содрогнулся. Он хотел зажмуриться, отвернуться, но не мог: страшная действительность намертво приковала взгляд. — Как ты себя чувствуешь? — деловито спросил майа откуда-то сверху. А ты сам как думаешь? — язвительно подсказал слабый, на грани слышимости, призрак дерзкой воли к сопротивлению; от того, насколько слабый, на глаза наворачивались слёзы тщетной обиды. — Как будто это имеет значение, — слова отдавали на языке мертвенной опустошённостью. — Не глупи, — фыркнул майа. — Я ведь сказал, что мне понадобится твоё содействие. Разумеется, я заинтересован в том, чтобы ты был в состоянии его оказать. Тиннудор знал, что в его потухшем голосе не прозвучит обвинения, только усталость и боль, и помнил, что по меркам Ангбанда падший майа был к нему снисходителен и такая малость едва ли вызовет его гнев, но всё равно боялся произнести ответ вслух — и всё равно не мог смолчать: — Если это правда, то каким образом от... — запнулся Тиннудор, снова нащупав глазами изуродованную конечность, — отрезать мне руку должно было этому помочь? Майа, который, как оказалось, всё это время стоял за его плечом, неспешно обошёл кресло и остановился прямо перед Тиннудором. — Не всю руку, а лишь кисть — и, уверяю тебя, ты не хочешь это оспаривать. И это было необходимостью, а не прихотью: как ты предлагаешь испытывать искусственную часть тела, если не заменив ей живую? — невозмутимо пожал плечами майа. Ты мог взять кого-то другого, пленника, у которого уже нет руки. Если тебе так хочется, мог бы сам себе что-нибудь отрезать. Ни одну из мыслей, на миг словно попытавшихся разодрать его разум пополам, Тиннудор не озвучил. Первая сквозила запоздалой мольбой — и по осознании обжигала стыдом: он далеко не настолько был уверен в ближайшем будущем, чтобы желать кому-то оказаться на его месте не казалось малодушной подлостью. Вторая же непременно сбила бы с майа поверхностную терпимость и закончилась бы чем-нибудь жестоким и мучительным. Тиннудор ненавидел панику, пробирающую его, когда он об этом задумывался: не столько за то, каким слабым она его делала, сколько за то, что она показывала близость слуг Врага к тому, чтобы подчинить его волю своим отвратительным злонамеренным замыслам. — Ну что? — неожиданно спросил майа, и Тиннудор вздрогнул. — Не собираешься отвечать на мой вопрос — или успел о нём позабыть? — Что я могу ответить такого, что ты не знаешь и сам? — безучастно переспросил Тиннудор. — Я не скажу, что в порядке: ни один эльда, сохранивший здравый рассудок, не скажет тебе этого здесь — искренне, во всяком случае. Наверное... я чувствую себя лучше, чем мог бы. Ты доволен? Это не было ложью. Рука болела: противной ноющей болью, отдающей в плечо и иногда обжигающей иглами острых всполохов, но не настолько сильной, чтобы перетягивать на себя всё внимание. Слишком слабой, чтобы это можно было объяснить не выветрившимися остатками гадкого снадобья. Возможно ли, что майа сплёл свою волю в заклятие, чтобы притупить боль? И если да, зачем бы ему так поступать? — Вообще-то да. Я доволен тем, что ты наконец настроен со мной взаимодействовать чем-то, помимо пустых жалоб и возмущений. — Да это... — запротестовал было Тиннудор, но понял, что снова станет швыряться словами в никуда, и покачал головой. — И что теперь? — Теперь у тебя будет возможность передохнуть. Нет нужды ждать, пока рана не заживёт окончательно, но пусть она немного затянется: ни одному из нас не понравится, если она случайно разойдётся уже после того, как я сделаю своё дело. И майа действительно на время оставил Тиннудора в покое. Он то уходил, то возвращался, чтобы забрать какие-то из своих бумаг или что-то туда вписать. С Тиннудором обходились сносно — если не считать того, что большую часть времени он проводил без возможности сдвинуться с места, по-прежнему пристёгнутый к креслу. Майа приносил ему еду и питьё: ничего особенного, привычную подгнившую воду и также знакомую липкую пресную кашу, которая доставалась пленникам Ангбанда в не самые худшие дни, но ни голодом, ни жаждой его не морили. Тиннудор мог подремать, не будучи потревоженным, а когда он рискнул спросить майа о возможности посетить отхожее место, тот освободил его от пут — хоть и на короткое время — и послал орков за ведром. Впрочем, в последнем виделось больше прагматизма, чем заботы: майа и сам нередко проводил время в этом помещении и, судя по обстановке, не терпел в нём беспорядка. При каждом своём появлении первым делом майа внимательно осматривал обрубок руки, не обращая внимания на Тиннудора, недовольно кривившегося от болезненного напоминания об увечье, пока однажды — с восприятием, затуманенным тьмой Ангбанда, нельзя было сказать, сколько в точности времени прошло, — удовлетворившись увиденным, не сказал: — Думаю, пора наконец заняться настоящим делом. Тиннудор ничего не ответил, несмотря на то, что слабые, но отчётливые нотки хищного предвкушения, прозвучавшие в голосе майа, намекали, что предстоящее обещало быть каким угодно, но только не приятным. Какая-то его часть чуствовала, что это не просто мгновение слабости, что это очередной сданный Врагу рубеж, но он слишком устал — его фэа слишком устало — сражаться будто с каменной стеной. Шахты были неизмеримо тяжелее для хроа, но там перед ним всегда стояли понятные и достижимые цели: пережить ещё один день, не дать надсмотрщикам повода наказать своих товарищей, урвать время на жизненно необходимую передышку... А что он делал здесь — что мог сделать, кроме как служить невольным объектом опытов падшего майа, которому при всём фасаде вежливости его личность не была интересна даже как что-то, что нужно сломать, — Тиннудор не знал и сам. Майа тем временем собрал по полкам инструменты и разложил их на небольшом столике, который перетащил из какого-то угла. В руках он теперь держал что-то, похожее... в самом деле на металлическую кисть: с шарнирными сочленениями на пальцах и запястье, какими-то рычажками и длинными креплениями, которые, видно, должны были обхватывать живую часть руки. Тиннудор не мог даже себе объяснить, почему, но от этого вида стало неуютно. — Тебе стоит ценить мои усилия, — заметил майа, — она сделана специально для тебя, под пропорции твоего тела. Хочешь снова выпить средство, ослабляющее боль? — Зачем? — Никому не нужна конечность, которая сместится или даже отлетит от первого же сильного удара или падения. Пока что я не придумал способа надёжно её зафиксировать, не вмешиваясь в целостность тела и одновременно не пережимая кровоток: хотя тебе это не грозит, эдайн легко подхватывают инфекции и умирают от заражённых ран. Поэтому придётся ещё немного поработать над твоей рукой. Впрочем, не слишком беспокойся: ничего отрезать я больше не намерен. — Нет, не надо. Я имею в виду... средства, — сквозь зубы выдохнул Тиннудор: в прошлый раз он согласился и совершил ошибку; он не хотел возвращаться в мутное, тягучее и просто неправильное полузабвение. Майа редко спорил с ним о вещах, которые не считал важными, поэтому, хотелось надеяться, не проявит настойчивости, не вольёт в него снадобье силой. Рассчитывать на добрую волю слуги Врага было... неприятно, но что ещё оставалось? Так Тиннудор получал хоть какие-то шансы на уступку. — Интересно, — задумчиво прокомментировал майа, но ничего не объяснил, а вместо этого проверил, насколько крепко ремни держат обрубок руки и взял со столика тонкое лезвие. Быстрым и точным движением он расчертил предплечье короткой полосой; на рассечённой коже выступила кровь. Тиннудор зашипел, запоздало ощутив пронзительную боль. — Надеюсь, ты не станешь делать вид, что я не предлагал альтернатив? — меланхолично спросил майа, явно не ожидая ответа, и немедленно вернулся к нанесённой ране: очередным инструментом раздвинув её края, он вытер кровь какой-то влажной тряпицей и... Тиннудор не выдержал и отвёл взгляд. Он посматривал на руку боковым зрением — боясь, что майа солгал и вновь сотворит что-то непоправимое, — но достаточной силы воли, чтобы пристально следить за происходящим, у него не было. Майа какое-то время копался в ране — почти каждое его движение разлеталось вспышкой боли и вырывало из Тиннудора непроизвольный стон или всхлип, — а затем выпрямился и пригласил: — Взгляни. Тиннудора слишком сильно мутило от постоянно накатывающей боли, чтобы искать в себе решимость ослушаться, и он покорно посмотрел на майа. Тот сжимал в пальцах тонкий и заострённый металлический стержень. — Как тебе, возможно, известно, — размеренным, почти наставительным тоном, до жути неуместным в нынешних обстоятельствах, заговорил майа; хочет ли Тиннудор слышать его рассказ, он, разумеется, не уточнил, — предплечье твоего тела состоит из двух основных костей. Я использую одну из них, ту, что крупнее и прочнее, чтобы держать искусственную кисть на месте. Для этого я вобью в ней два стержня, к которым потом будет прикреплена остальная конструкция. — Тиннудор почувствовал, как к горлу подступила тошнота; майа, скользнувший по нему неопределённым взглядом, похоже, это заметил, поскольку добавил: — Я говорю это не для того, чтобы тебя напугать, а потому что на этом самая болезненная для тебя часть закончится. Свободной рукой майа схватил со столика молоток и продолжил: — Заметь, я не утверждаю, что сейчас не будет больно, — разгорающиеся в его глазах искры жестокого удовольствия наперекор любым красивым словам, в которые он оборачивал свои мысли, выдавали, насколько его развлекает то, что он творит. — Не стоит сдерживать крик — от этого не будет пользы ни мне, ни тебе, — «я хочу слышать, как ты кричишь» — светилось в его взгляде, и Тиннудор поёжился. Майа не стал мучительно тянуть время и начал примеряться стержнем к руке — надо думать, к кости в развороченной ране, но заставить себя присмотреться, чтобы проверить, снова не выходило, — а Тиннудор сжал челюсти. Это было... нет, не плохим, но неразумным выбором: он не только усугублял свои страдания, отказываясь выплёскивать боль в крик, но и рисковал себе навредить. Однако служить забавой для майа он не намеревался; хотя бы на это сил ему пока что хватало. Когда молоток обрушился на стержень, Тиннудор не сдержал приглушённого сомкнутыми губами стона. На глаза от боли навернулись слёзы, застилая зрение. Но в крик Тиннудор не сорвался: только дыхание стало чаще и отрывистее. Майа придирчиво осмотрел результаты своей работы, прежде чем взяться за второй стержень. Тиннудор сморгнул слёзы и было зажмурился — но сразу передумал. Не видеть, утратив зыбкую иллюзию хоть какого-нибудь контроля над ситуацией, как ни поразительно, по-прежнему казалось страшнее. Второй удар стал меньшим потрясением, чем первый: Тиннудор уже знал, чего ждать, да и тиски боли сжали его так сильно, что очередное её усиление не било по нервам контрастом. И всё равно испытание оказалось непростым: Тиннудор начинал тонуть в боли, терять в ней себя и свои рваные, но пока что упрямо твёрдые мысли. Он оскалился и зашипел, пытаясь обратить страдание в смутную тень ярости. Крик из его горла так и не вырвался. В неопределённом выражении лица майа читалось то ли разочарование, то ли недовольство, однако поведение Тиннудора он не прокомментировал и вместо этого попросил: — Позволь взглянуть, — в мягкости его тона крылась очевидная издёвка; он освободил искалеченное предплечье Тиннудора, а затем приподнял и перевернул. — Смотри: стержни пробили кость, но не руку целиком. — Тиннудор смотреть не стал, а майа сделал вид, что этого не заметил. — Сейчас мы это исправим. Теперь уже без помощи инструментов, голыми пальцами — простой физической силой или крупицей своего могущества, — майа почти молниеносно по очереди надавил на стержни. От неожиданности, от боли рвущихся мышц и кожи Тиннудор не сдержал короткого сдавленного возгласа. Майа удовлетворённо — знать бы, тем, что наконец выбил из него вскрик, или только проделанным трудом; верно, и тем, и другим — хмыкнул. Пока майа обрабатывал и зашивал рану, Тиннудор сидел с безучастно опущенной головой, пытаясь отстраниться от по-прежнему режущих мысли клочьев боли — потерявшей остроту, но оттого не менее тягостной, теперь больше похожей на тупое лезвие — и выровнять ритм дыхания. Майа будто вернулся к обыкновению воспринимать его неодушевлённым предметом — и облегчение, которое Тиннудор испытал при мысли об этом, стало неприятным открытием. Когда в нём не видели живое, мыслящее и чувствующее существо, это тревожило, но первые же проблески интереса майа к его личности оказались слишком пугающими, чтобы искренне желать такого внимания. И всё равно я не предмет и не хочу им быть, я больше чем очередной его инструмент, этого у меня никто не отнимет — с капризной и горькой обидой возмутился внутренний голос, но скорее жалобно, чем убеждённо. Тиннудор больше не понимал — не помнил? — чего хочет. Не понимал, чего вообще можно хотеть в застенках Ангбанда, мучительно дожидаясь почти неизбежного конца своей истории. Майа тем временем снова взял металлическую кисть и надел на обрубок руки. Конец культи попал в, очевидно, предназначенную для него выемку, а края стержней оказались подогнаны к отверстиям на креплениях. — Почти готово, — с ничего не значащей вежливой полуулыбкой сообщил майа. На сей раз он точно воспользовался частицей своей силы: металл стержней под его пальцами раскалился за считанные мгновения и обжёг ещё живые нервы внутри раны пронзительной и глубокой болью. Без видимых усилий, словно работая с глиной, майа невозмутимо надавил на края стержней, расплющивая их и превращая в намертво держащие искусственную кисть на месте заклёпки. — Вот так, — слова майа снова были пустыми, будто предназначенными только для того, чтобы заполнить тишину; его явно не беспокоило, слушают ли его — и слышат ли. — Пока что отдыхай, а потом мы с тобой выясним, насколько практична твоя новая кисть. — Что заставляет тебя думать, — медленно, срывающимся и дрожащим от по-прежнему не отступившей боли голосом спросил Тиннудор, — что я стану тебе в этом помогать? — О, это очень просто, — майа растянул губы в снисходительной усмешке. — Если ты это сделаешь, то сможешь оставить её себе. Выгодная сделка, не находишь? Тиннудор прикрыл глаза. Он был слишком вымотан, чтобы продолжать разговор, и надеялся, что майа замолчит и отстанет от него хотя бы ненадолго. А от осознания, что майа сам лишил его конечности — сам сделал своё предложение привлекательным; а оно поистине стало таковым: в шахтах беспомощным одноруким калекой быть ещё невыносимей, чем просто пленником, так что хотелось хвататься за любую возможность хоть немного улучшить своё положение, — насколько порочной и злокозненной должна быть чья-то воля для этого деяния, Тиннудора начало подташнивать. Если отстраниться от всех обстоятельств, приходилось признавать, что майа своё дело знал: механическая рука, конечно, не могла полностью заменить настоящую, но оказалась к этому гораздо ближе, чем Тиннудор предполагал — когда оправился достаточно для более-менее взвешенных размышлений — поначалу. Пальцы кисти можно было согнуть и расположить почти любым образом — и зафиксировать в нужном положении специальным рычажком. Ещё один, отдельный рычажок сжимал руку в плотную хватку, которая позволяла, возникни такая необходимость, быстро и надёжно за что-нибудь взяться. Нет, эта рука в самом деле была ценным даром... хотя цепочка событий, приведшая к его необходимости, в корне пресекала любые ростки благодарности, которые могли зародиться. Смотреть на металлическую кисть и тем более ей пользоваться вызывало слабые уколы отторжения: это по-прежнему была чужеродная конструкция, насильно сделанная неделимой с хроа — но жить с этим ощущением Тиннудор мог. Майа занимался ровно тем, что обещал: вместе с Тиннудором проверял, для каких задач искусственная рука годится лучше и для каких — хуже, скрупулёзно записывая каждый шаг на сшитые грубой нитью листы. Выяснилось, что ей легко толкать, держать — в том числе нетривиальным образом — и тянуть предметы, но для сложных манипуляций она всё равно оказалась приспособлена неважно. Тиннудор не жаловался: однажды ему довелось даже взяться за перо; из-за невозможности двигать запястьем почерк стал медленным и немного неуклюжим, но читался сносно. Да и не то чтобы Тиннудор рассчитывал, что ему ещё пригодится каллиграфия. Странно и, пожалуй, даже не в плохом смысле, что для Ангбанда ещё страннее, но майа питал к возне со своими механизмам куда более живой интерес, чем к тому, что сам называл предварительной частью, — к страданиям, которые причинил Тиннудору. Несмотря на приязнь Врага к машинам, большую часть труда в его крепости выполняли орки и рабы: пленённые квенди и реже эдайн — а потому в ходу были простые и надёжные механизмы. Увидеть здесь истинную, хитроумную и искусную, изобретательность Тиннудор не ожидал. Он ничего не знал — и не хотел знать — о положении майа в Ангбанде, но всё равно однажды поймал себя на опасном вопросе: зачем же ты сюда пришёл — и что здесь отыскал? По крайней мере, Тиннудору хватило осмотрительности не совершить главную ошибку: не произнести это вслух. Даже если бы он спросил — и даже если бы получил ответ, а не наказание за то, что чересчур осмелел, этот ответ ему бы, несомненно, не понравился. Тиннудор мог спокойно передвигаться по комнате, ничем не связанный и не скованный, не считая кандалов на ногах, к постоянной тяжести которых он давным-давно привык; правда, лишь в присутствии майа, ну да он и не питал иллюзий, что отношение к нему изменилось. Майа не позволил бы вольностей в ущерб себе — или своему контролю над пленником. В целом же... жизнь Тиннудора пусть и временно, но стала достаточно спокойной, чтобы начать задумываться, что ждёт его дальше. О том, что ему придётся обнаружить, когда — если? Тиннудор не надеялся, что его мнимое благополучие в компании майа продлится долго, но не знал, как тот поступит, когда перестанет видеть в нём пользу, — он вернётся в шахты. Скольких его товарищей, измученных тяжким трудом — или ставших жертвами очередной расправы, которую здесь называли не иначе как наказанием и уроком для нерадивых рабов, не желающих как следует работать во благо Владыки Севера, — не окажется среди живых. Скольких — заберут в пыточные камеры, чтобы вытрясти из них крохи сведений о военных силах эльдар, или чтобы сломать, обратить в безвольных марионеток Врага, или чтобы просто развлечься их страданиями. Зато могло статься и так, что кому-то из пленников посчастливится сбежать. Конечно, независимо от того, удалось ли в самом деле выяснить что-то о судьбе беглецов, хозяева шахт объявят их попавшими под завал и таким образом расплатившимися за свою глупость, — но надежда на иной исход, на то, что это ещё одна ложь в громадной паутине лжи, останется жить, пока не появится неоспоримых свидетельств обратного. Сколько бы пленникам ни твердили, что покинуть Ангбанд невозможно, все они знали, что это не так. Поначалу, во всяком случае: потом здешняя тьма начинала медленно, но неумолимо подтачивать это убеждение. Тиннудор и сам больше не мог сказать, что верит в возможность спасения — для себя, не для других. А о жизни до Ангбанда он решил не вспоминать ещё в первые недели плена: как только понял, что её у него отняли безвозвратно. Наверное, это и правда было слабостью и, хуже того, отданной Врагу без боя частью себя, как говорили Тиннудору те, кто за свою память держался как за единственный доступный им свет, но слишком больно ранили мысли о том, что было, но больше не будет никогда. — Думаю, я выяснил всё, что хотел, — однажды заявил майа, неожиданно оторвавшись от листа, который привычно исписывал аккуратными ровными строчками. Очевидный вопрос повис в воздухе. Хотя Тиннудор понимал, что, озвучив его, едва ли изменит свою судьбу и его нерешительность уж точно не смягчит нрав майа — он не искал расположения слуги Врага, нет, но понимал, в чьих руках сейчас вся власть, — выдавить из себя простые слова потребовало усилий: — И... что теперь будет со мной? — Посмотрим... — изобразил задумчивость майа, поднявшись из-за стола. — Если я правильно помню — а я правильно помню всё и всегда, — то мы договаривались, что ты поможешь мне с испытанием прототипов. Во множественном числе. — Мы договаривались?.. — возмущённо переспросил Тиннудор, но остановил себя: незачем ввязываться в заведомо проигрышный спор; и потом, это были только игры со словами, равно безвредные и бессмысленные. — ...Неважно. Что ты имеешь в виду? Он нахмурился и посмотрел на свою — правую, металлическую — кисть, пока что скорее озадаченный, чем испуганный, но холодное предчувствие уже поселилось во внутренностях. — Нет, я не стану забирать свой подарок, если ты думаешь именно об этом: я же обещал, что позволю его оставить, если ты не откажешься сотрудничать. И всё же сомневаюсь, что ты найдёшь мои дальнейшие планы приятными. — Как предусмотрительно с твоей стороны меня об этом предупредить! — вырвалось из Тиннудора, прежде чем он успел задуматься; он чувствовал, насколько близок к тому, чтобы выйти за рамки дозволенного, и... да плевать. — Смотри, это происходит снова, — досадливо сказал майа, словно только что получил подтверждение какому-то очевидному, но раздражающему факту. — Стоит вам почувствовать безнаказанность, как вы начинаете дерзить, вместо того чтобы вести себя адекватно своим положению и возможностям. Тиннудор даже не попытался ответить; с него хватило споров, ведущих в никуда. Майа хотел жить в воображаемом мире, где свобода воли устроена именно так, — и пусть. — Возвращаясь к твоему первоначальному вопросу... Майа прошёл в угол комнаты, на который Тиннудор отчего-то никогда не обращал внимания; там один на другом стояли несколько деревянных ящиков, накрытые невзрачной грязно-серой и грубой тканью. Майа достал что-то звякнувшее металлом из верхнего из них, но его спина перегораживала обзор и не давала узнать, что именно. — Вот что ещё у меня для тебя подготовлено, — он повернулся лицом к Тиннудору, и в его руках тот увидел два предмета, которые не сразу смог опознать — а когда смог, потерял дар речи: это были механические ноги; первая, покороче, оканчивалась щиколоткой, вторая — серединой бедра. Тиннудор покачнулся: его собственные ноги едва не подкосились. Да что же это такое? — За что? — не своим хриплым шёпотом спросил он. — Это... жестоко. — Полагаю, в прозвище, которое мне дали твои сородичи, есть доля истины, — даже не пытаясь изобразить сожаление и тем более вину, пожал плечами майа. — Каком ещё прозвище? — торопливо выпалил Тиннудор, пробившись сквозь звенящее в голове многоголосьем не смей, молчи, ты пожалеешь. — Неудивительно, что ты не знаешь: в мои намерения и не входило, чтобы ты знал, — ответил майа, задумчиво склонив голову набок. — Но всё же любопытно... как думаешь, доводилось ли нам встречаться за пределами этой комнаты? — Н-нет, — если только майа не был из редких представителей своего народа, которые, как поговаривали, свободно носил несколько обликов и менял их подобно одежде. — Не думаю. — Действительно? — майа будто и сам сомневался, каким должен быть ответ; его лицо окрасилось лёгкой сосредоточенностью, словно он мысленно перебирал воспоминания — вернее всего, так и было. — Впрочем, ты неправ. Это была мимолётная встреча, но ты её непременно вспомнишь, если я дам подсказку. Майа ничего не сделал — разве что моргнул, — и с него вмиг слетела мелькнувшая на границе восприятия невесомая вуаль морока. Единственным, что в нём изменилось, были вспыхнувшие неестественной яркостью глаза, однако этого более чем хватило. И впрямь неудивительно, что Тиннудор не узнал его лица: понадобилось сконцентрироваться, чтобы припомнить точно, но оно при первой их встрече выглядело иначе, хотя сходство в чертах всё равно усматривалось. Вот только жгучее сияние взгляда майа и правда было сложно забыть, однажды с ним столкнувшись. Это был давящий могуществом взгляд коменданта Ангбанда — а встречались они, когда майа почтил работающих в шахте пленников личной инспекцией. — Нет, — Тиннудор сделал сбивчивый шаг назад. — Этого не может быть. — Что именно ты находишь неправдоподобным? — майа — Гортаур Жестокий; о да, насчёт прозвища он ничуть не солгал — неторопливо вернул на место проклятые механические конечности, смотреть на которые стало совсем невмоготу, и двинулся в сторону Тиннудора. Тот беспомощно мотнул головой, не способный облечь захлестнувший его панический поток мыслей в связные слова, и попытался отступить ещё, но напрочь забыл о кандалах, и, наступив на цепь, споткнулся и осел на пол. Нет, не надо, это какая-то ошибка — всё это какая-то ошибка. Не тратя время на то, чтобы встать, Тиннудор попятился ползком. Он знал, что выхода нет, но пробравший едино хроа и фэа страх — понять бы, чего именно; слепой и инстинктивный — не давал сдаться. — Прекрати, — раздался приказ, сердитый, хотя и без обжигающей искрящейся злости, которую Тиннудор почему-то предчувствовал и которой опасался. Пересилить себя и подчиниться, сколько бы об этом ни твердил тонкий и хилый голос здравого смысла, Тиннудор не смог. Гортаур остановился прямо перед ним, наклонился и, молниеносным движением схватив за левое запястье, вздёрнул его на ноги, а потом раздражённо осведомился: — Сможешь сам прийти в себя — или мне отвесить тебе затрещину? Тиннудор молча опустил голову и отвернулся, избегая пронзительного взгляда. — Если бы я знал, что тебя так легко запугать, — усталый вздох, — то представился бы, как только тебя сюда привели. — Это не... — сбившись с мысли, Тиннудор замолк и попробовал снова: — Дело не в этом. Не только в этом. Он не солгал: узнав, с кем имеет дело, в самом начале, он бы, несомненно, испугался — к тому времени ему давно пришлось научиться бояться, понять, что привлечь внимание хозяев Ангбанда обыкновенно значило пропасть навсегда, — но не так и не настолько. Сейчас же... он пересматривал воспоминания о последних неделях, когда замыслы майа определяли его жизнь — и сам Гортаур так часто находился от него на расстоянии вытянутой руки, в новом, ещё более зловещем свете и, главное, безуспешно пытался примириться с осознанием, что все его робкие и, как тогда казалось, мрачные предположения о своём будущем разрушены. Как будто не хватало того, что майа вознамерился отнять у него обе ноги: о, разве даже после этого Гортаур Жестокий так просто отпустит свою жертву? Сколь много предстоит вынести, прежде чем страдания — возможно — оборвёт смерть? — Просто... слишком много всего одновременно, — наконец сумел выдать сколько-нибудь внятное объяснение Тиннудор, в ответ заслужив лишь скептическое хмыканье. Впрочем, возможно, Гортаур действительно больше ничего не потребует: возможно, вернёт его в шахты, и каждое движение, почти каждый миг существования врежет в его память горькое знание о том, по чьей милости искалеченное хроа до сих пор хоть как-то справляется со своим предназначением — а заодно и с рабским трудом, который станет ещё более изнуряющим. Даже если случится несбыточное и однажды Тиннудор покинет Ангбанд во плоти, а не бесплотным фэа, остаток его жизни будет неразбивно скован с Гортауром — тем, кто и изувечил его хроа, — искажённым подобием благодарности за то, что тот отобрал меньше и дал взамен отобранного больше, чем мог бы. Да, это могло оказаться по-своему изощрённее и безжалостнее. Ёжась от жутких предчувствий, Тиннудор переступил с ноги на ногу — и это движение, это ощущение напомнили, что ничего ещё не свершилось, но неотвратимо свершится. Страшная предопределённость вонзалась в фэа своей чернотой, и разум отказывался в неё верить, ища пути сопротивления. — Не надо, пожалуйста, — впервые за время пребывания в Ангбанде Тиннудор отчаялся настолько, чтобы взмолиться о пощаде, несмотря на понимание тщетности любых воззваний. — Не делай этого, прошу. — Успокойся, — холодно отрезал Гортаур, усилив хватку на его запястье. — Ты ведёшь себя жалко. И разве мы не проходили через этот разговор раньше? Сосредоточься на той части своей жизни, которую на самом деле можешь изменить. Тиннудор упрямо тряхнул головой и в последнем отчаянном жесте борьбы изо всей силы рванулся прочь, пытаясь высвободиться. Пальцы Гортаура разжались — от растерянности или намеренно? — но лишь на пару стремительных мгновений: он наступил и сильным и точным ударом мыска сапога перебил голень Тиннудора; тот охнул от вцепившейся в неё резкой боли и рухнул, не в силах удержаться на ногах. Гортаур же снова поймал его за запястье, теперь заставляя стоять на коленях и болезненно выворачивая его локоть. — Я не позволю... — перехватывая сбитое дыхание, тихо запротестовал Тиннудор. — Только не по своей воле. — Как пожелаешь, — равнодушно бросил Гортаур — и вывернул его локоть чуть сильнее. — Ты и сам понимаешь, что мне в любом случае не составит труда сделать всё, что я посчитаю нужным. А тем временем настоятельно советую задуматься вот над чем: в каком состоянии ты со мной расстанешься, зависит в том числе и от тебя. Откажешься сотрудничать... что ж, в Ангбанде всегда найдётся применение и для мусора, по собственной глупости потерявшего способность работать. Но ты предпочёл бы вернуться в дыру, откуда тебя ко мне притащили, разве нет? Так решай, стоит ли глупое упрямство того, чтобы лишиться такой возможности. Отмахиваясь от назойливой дроби ты совершаешь ошибку, огромную, страшную ошибку, Тиннудор напряжённо сглотнул и вложил в ответ все осколки своей решимости и злости: — Да катись ты уже в пасть Унголиант со своими экспериментами, и решениями, и сделками. — Помолчи, — с хладнокровным и надменным недовольством осадил его Гортаур. — И не торопись делать опрометчивый выбор: пока что у тебя есть время его изменить. — Он сжал запястье Тиннудора так крепко, словно собирался раскрошить, а потом резко отпустил. — Побереги левую руку: без неё твои новые конечности станут намного бесполезнее. Порыв безрассудства схлынул, но угли горячего и отчаянного неприятия продолжали тлеть, не растворившись в щемящей безысходности. Сейчас Тиннудор мог разве что умоляюще броситься к ногам Гортаура — что было бы недостойно и ничтожно, а главное, бессмысленно — или отползти подальше, забиться в один из углов комнаты: правая голень, неестественно искривлённая ударом прямо над браслетом кандалов, пульсировала болью и не давала даже всерьёз задуматься о попытке самостоятельно подняться. Чтобы хотя бы не стоять на коленях, Тиннудор сел и чуть повернулся набок; неловкое из-за цепи движение прострелило голень особенно болезненной вспышкой, и он поморщился. — О раненой ноге, впрочем, не переживай, — с откровенно зловещей усмешкой посоветовал Гортаур. — Эта её часть тебе вскоре больше не понадобится. Тиннудор хмуро на него покосился и... нет, не ответил — да и нечего было сказать, — но сжал единственную ладонь в кулак. Он не тешил себя иллюзией, что сохранит стойкость, что не изменит решения перед лицом кошмарных даже по меркам Ангбанда перспектив, и всё равно собирался давать отпор, пока на это хватало силы воли.