адреналиновая конфета

Когда Тарталья впервые зовёт Сяо, употребляя слово «самый», Сяо плачет. Он бы все понял, если бы они не были сцеплены в комок из конечностей, лёжа на кровати, но было это. И Тарталья тогда постыдно кончил от этого на чужой живот. Это оказывается неплохой точкой давления — адепт начинает гореть сильнее, если похвалить его. Даже даёт себя коснуться или потрепать по волосам, если сказать «ты отлично справляешься». Даже если переспрашивает по три раза, хотя в постели это несколько мешает. Но не Чайльду жаловаться. Он целует легко, почти не придерживая за подбородок. Сяо ненавидит, когда так делает, поэтому поднимает голову сам, движется за необходимыми прикосновениями и горячими губами, оставляющими следы по линии челюсти, лаская выпирающие при вдохах ребра, пересчитывая их. Любовь переполняет, её слишком много — она выливается за края, мутя сознание. Чайльд выдыхает. — Ты такой чудесный. Самый замечательный, самый сильный, самый потрясающий, — касания отвлекают Сяо от чего-то странного и мутного. Он не говорит, но Тарталья видит это на дне его яшмовых глаз, вязкое и чёрное. — Лучшее, что со мной случилось. Адепт ластится к ладоням, коротко постанывая и дергает бёдрами. Дрожащими пальцами щёлкает ремнём Чайльда уже привычным, знакомым действием, которое происходило несколько, как кажется, тысяч раз, зацикленное в голове Тартальи очень познавательным кинофильмом. Это был бы кинофильм, получивший зрительские симпатии, о чистой биологии, влечение и боли. Такое можно было бы засмотреть до дыр на пленке, вспоминая каждый миг. Каждое слово, от которого Сяо неловко краснел, намного сильнее, чем от близости, как таковой. До секса ему дела не было — плотское удовольствие, предложенное рыжей дурной башкой. Самое главное — смертной дурной башкой. Удовлетворил его разве что интересный факт. При помощи секса люди проявляют свою привязанность и любовь, обжимания иногда говорят громче любых слов. Сяо, не умея красиво говорить, влился в это выражение любви очень быстро. Уже сейчас делал все по наитию, стаскивая с Тартальи брюки до колен, потому что времени на большее у них не было и никогда не будет. Время утекает песком, потому что они вообще-то в банке Снежной, в отдельной комнате великого Предвестника и за ним скоро должны зайти. Скоро — понятие растяжимое, но иногда за подобным процессом второпях интересно наблюдать и Чайльд врет намеренно. Хотя, скорее не врет. Просто недоговаривает. Или гиперболизирует ситуацию, размахивая руками, а потом лезет целовать Сяо, чуть не роняя того на кровать. Тарталья двигает бёдрами от нетерпения, одной рукой сбрасывая с лица мокрые волосы, сталкиваясь с чужими бедрами. Ладонь адепта ведёт вверх, обхватывая их члены вместе и надрачивает, размазывая предэякулят. Из горла выталкиваются смазанные стоны, заставляя навалиться на Сяо чуть ли не всем телом, но тот стоически игнорирует это, не позволяя им обоим свалиться. — Я так сильно люблю твои руки. И тебя, — рыжий задыхается от ускорившихся движений, которые выбивают все адекватные слова, оставляя лишь короткие вздохи. Сяо моргает, у него замытый взгляд, но внимательный. Открывает рот в немом стоне, почти никогда громко не выражая своё желание, разгорающееся в паху. — Люблю тебя. Шепчет прямо в ухо, обжигая ушную раковину и жмётся в лохматые волосы носом. Адепт вздрагивает под ним, наверняка радуясь, что Тарталья не видит его лицо. — Я тоже тебя люблю. Предвестник улыбается, выгибаясь.