Be The Some

      Как вы думаете, как долго можно прятаться между пианино и стеной?       Все детство.       Мои родители были не из тех, кто забивает на своих детей. Наоборот — они хотели для меня всего самого лучшего. Лучшую школу, лучший университет, лучшую работу.       Вот только я не был лучшим.       Отец владел собственной компанией по экспорту чего-то, что я не в состоянии даже выговорить. Его работа сильно отражалась на нем — и я, мой старший брат всегда знали, что с ним нельзя спорить, ты слишком мал и не знаешь жизни, слушай старших, только они понимают, как правильно.       Мама с ним и не спорила, давным-давно потеряв себя и начав пить от безнадеги, когда мне было лет семь или восемь. Я не помню, я вообще почти не помню ее трезвой. Вообще все, что я помню о ней — это чувство неприкрытого, жаркого стыда за нее, когда мы были на людях вместе.       Ну там, например, званый ужин в честь дня рождения отца, на котором мы играли счастливую семью год за годом.       Каждый раз после отец с матерью ссорились. Ссорились так, что стекла звенели от криков, и долетало даже до моей дальней комнаты на втором этаже через весь громадный дом. Когда был маленький, я прятался. В шкафу, под кроватью, за шторами. Словно, если спрятаться, то монстры, в которых превращались мои родители, не найдут меня. Потом за пианино, когда мне его поставили. Оно было большое, лакированный бок приятно нагревался от меня, оно давало мне ощущение защиты. Монументальности.       Проблема была в том, что музыка стала нравиться мне слишком сильно.       В ней я начал находить успокоение, Стройные, причудливые строчки нотной грамоты оживали под моими пальцами, помогали мне успокоиться, очистить мысли, отвлечься от моего мира, где отец бил мать и нас, заставлял играть на публике в счастливую семью. Где мое мнение не имело ни значения, ни права на существования. Где единственная моя задача была — быть удобным.       Быть тем, кем меня хочет видеть отец.       Его преемником.       Чем больше времени проходило, тем безупречнее я играл свою роль. Стал жестким, бездушным, мне было безразлично абсолютно все, что происходило вокруг.       Хочешь перевести меня в школу с самым высоким рейтингом? Хорошо, отец.       Хочешь нанять мне учителей, чтобы натаскали к вступительным экзаменам в престижный вуз? Хорошо, отец.       Хочешь, чтобы я изучал управление бизнесом? Хорошо, отец.       Хочешь, чтобы я пошел стажером в одну из твоих фирм? Хорошо, отец.       Хочешь, чтобы я съездил на зарубежную стажировку? Хорошо, отец.       Возвращаться я не захотел. Когда моему отцу позвонили из реабилитационной клиники спустя полгода после моего отъезда, он заплатил за лечение.       Я начал это все заново. Я не хотел жить, но был слишком труслив, чтобы разом покончить со всем этим.       Удовольствие стоило дорого. Я был вхож в тусовку золотой молодежи, благодаря стажировке, даже завел парочку друзей до того, как начал сливать свою жизнь в унитаз. Собственно, с бесконечных клубов и афтерпати и начался мой загул.       А потом меня пустили за пульт на домашней вечеринке.       То ли кокс тому виной, то ли мне было как воздух необходимо это, но в микшере я разобрался меньше, чем за пятнадцать минут, и захотел еще.       Еще и еще, бесконечно, бросил учебу, разругался с отцом, послал к черту пьяно блеющую в трубку мать, и начал свой спуск в персональный ад.       Я не помню, где я жил, у кого я кантовался, что делал. Все, что помню из того времени — надо достать еще и надо написать еще. Музыка лилась из меня, на-гора рождались такие треки и мелодии, что я сам себе поражался.       Я гребаный гений.       И гребаный трус.       Я становился все известней, пришлось придумать псевдоним, чтобы не светить фамилией отца, меня нашли сначала одни продюсеры, потом другие, я писал музыку для рекламы, попсы, радио, собственных сетов, выезжал на домашние вечеринки, летал на Ибицу…       Скоро денег было — жопой жуй.       А я не понимал, зачем это все, если я не знаю, почему еще открываю глаза утром.       Мой агент — к тому времени прошло уже несколько лет моего прерывисто-запойного нарко-трипа — нашел где-то для меня мозгоправа. Я не знаю, сколько он ему заплатил, но выдержать полгода невменяемых истерик и отказа говорить хоть о чем-то, стоит, наверное, очень дорого.       Я был как дикое животное, шипел и не давался в руки, а этот странный мужик все пытался говорить со мной.       Он был вообще первый, кто пытался просто поговорить, а не получить от меня что-то.       Хоть и платил ему, по сути, я же.       На терапию и выход из тяжелой депрессии ушло почти три года. Мозгоправ — ну не могу я назвать его психотерапевтом, даже про себя — посоветовал мне, как часть лечения, сделать несколько фотосессий, чтобы заново познакомиться с собой взрослым. Снимки пообещал хранить в личном деле, у себя на работе.       Я согласился.       А потом какой-то мелкий нахальный пиздюк три месяца пытался меня убедить с ним сотрудничать.       В конце концов, я даже приехал к нему в офис, чтобы послать нахуй лично — и забыл, зачем ехал, когда в лифт со мной зашла такая потрясная девчонка, каких я никогда не встречал.       В узких брюках, на таких тонких шпильках, что они могли бы воткнуться в пол, если бы лифт дернулся, с полотенцем на плечах и всего одним подведенным глазом — не то чтобы я разбирался, но было прям видно, что она сбежала из-под кисти визажиста — девчонка с таким блаженным лицом вдыхала аромат кофе из стаканчика в руках, с каким я даже кокс не нюхал в прошлом.       — Привет, милашка, — заметив мой ступор, она мне еще и подмигнула.       Я охуел еще больше.       Меня никто не привлекал. Никогда. Потрахаться спьяну — всегда пожалуйста, но чтобы залипнуть на чужую улыбку… Старею, что ли?       — Мой этаж, — девчонка чмокнула губами воздух. — Пока, красавчик.       Двери открылись, выпуская ее, и я в одиночестве поехал дальше.       У пиздюка на стене висело громадное фото той самой девчонки. Сам пиздюк оказался подающим надежды молодым дизайнером, маленькой зубастой акулой в мире моды и пафоса. Чем-то напоминал меня в мои двадцать один.       — Давай коротко — какого хрена ты в меня вцепился?       — Юнги-щи, ваше лицо взорвет таблоиды, — как-то очень темно, очень по-взрослому улыбается этот молодой да ранний. — У вас очень необычный типаж, вы как наимилейшее воплощение порока в ангельском обличье, настолько красивы, что будь вы Еленой, осада Трои длилась бы гораздо дольше десяти лет. Мягкая, почти детская невинность и вместе с тем угроза — понятия не имею, как вам удается так выглядеть, но на этом можно заработать миллионы, я серьезно сейчас.       — Хорошая попытка, — я хмыкнул, закуривая. Не нюхать, так хоть так. — А теперь правду.       — Откровенность за откровенность? — дождавшись моего кивка, он встает, подходит к окну. Сунув руки в карманы безупречно отглаженных брюк, любуется видом с пятьдесят четвертого этажа. — Я считаю своей обязанностью не дать вам сдохнуть от передоза, Юнги-щи.       — Может, я этого и хочу?       — Нет. Тогда бы вы не остановились, — он поворачивается ко мне. — Хочу приложить руку к спасению таланта, если угодно.       — Я знаю про твой второй проект, — лучше сразу расставить все точки над «и». — Я не шлюха.       — Кто говорит о проституции? — даже не смешался. Даже взгляд не опустил. Хладнокровный пиздюк. Уважаю. — Да они драться будут просто за возможность появиться в вашем сопровождении! Поверьте моему чутью, Юнги-ши.       — А она верит? — кивнув на фото зацепившей меня девчонки, не удержался я.       — Она? — хитро улыбается собеседник. — У вас есть время, чтобы спуститься со мной в студию?       — Зачем?       — Увидите.       Мммм.       Ого.       Вот блять.       Никогда бы не подумал.       И не то чтобы я не знал, что такое трансы и парни в женской одежде, просто…       Просто она не переодетый парень.       Она что-то большее.       — Хо, — окликает ее тот, кто и провел меня сюда, — прервитесь на минутку.       — Перерыв пятнадцать минут, — гаркает фотограф, закрывая объектив крышкой. — Кофе внутривенно мне, кто-нибудь! И пожрать!       — Да, господин Чон? — подскакивает к нам мое видение, и господин Чон улыбается дурашливо, становясь похож на совсем маленького ребенка.       — Если я господин Чон, то ты тоже, — он толкает девушку плечом, и та, не удержавшись на головокружительных шпильках, падает мне в руки. — Познакомься, это Мин Юнги. Он думает над тем, чтобы присоединиться к нам.       Время замерло. Нет, никаких бабочек и птичек, никакого волшебного звона колокольчиков и сияющих в вышине звезд, я просто…       Просто забыл обо всем на свете, даже о том, как звучит мое имя, потому что создание в моих руках было таким хрупким и нежным. Таким невероятным.       — Привет. Хо, — я не заметил, что прошептал это. Получилось очень интимно, так секретно. — Это сокращение от Хоуп?       — Поблагодари Юнги-щи, господин Чон, тебе только что придумали сценическое имя, — смеется кто-то сбоку, а я все не могу оторвать глаз от покрасневшего лица.       С трудом одергиваю себя, отпускаю девушку, придерживая за талию, пока она не встанет уверенно, и неожиданно не заявит почти басом:       — Если что, я Чон Хосок. Это грим.       — И что? — совершенно по-идиотски спрашиваю я, продолжая пялиться. Ладно, хоть рот закрыл.       Назвавший себя Хосоком только беспомощно смотрит на своего директора. Тот подмигивает и говорит:       — Юнги-щи, я так понимаю, вы заинтересованы в контракте?       — Да, — позоришься, позорься до конца. Модель не равно проститутка, а после того загула в Италии мне вообще ничего не страшно. — Какой кофе ты любишь?       — Вы мне? — девушка сняла шпильки, и стала почти одного роста со мной, чуть-чуть повыше. — Вообще американо, но я парень. Понимаешь? Прям настоящий мужик.       — Я тоже, — парень, девушка. Ты совершенство, какая разница, кто ты. Хоть йети, серьезно, только улыбнись еще. — Во сколько ты заканчиваешь?       — Ты приглашаешь на свидание? — круглыми глазами смотрит на меня любовь всей моей жизни, обретенная только что.       — Если ты хочешь, — независимо пытаюсь пожать плечами, внутренне трясясь как заячий хвост. — Поболтаем, расскажешь, что меня ждет. Коллеги, хоть и будущие, так ведь, Чонгук?       — О, я надеюсь, — со сладкой улыбкой выдает босоногий Хо, наклоняясь за туфлями, — что мне не придется бить тебе хлебальник, чтобы разъяснить некоторые свои принципы.       — Просто дай мне шанс.       — Заметано.       — Это не кофе.       Я сдавленно хихикаю ему в шею, пахнущую сладким цветочным парфюмом. Он в простых джинсах, толстовке, что можно обернуть вокруг втрое, и какой-то дурацкой шапке-панамке, сдвинутой назад. Она придает его лицу ореол странного сияния, подчеркивая высокие скулы и острую линию подбородка.       Внутренне ожидая, что мне сейчас прилетит по шарам, я все же осторожно подлезаю ладонями выше под его одежду и прижимаю его еще ближе к стене.       — Позже куплю тебе хоть сотню стаканчиков, — что он делает со мной, господи. Кожа, одуряюще сладкая на вкус, покрывается мурашками под моими губами, пока он откидывает голову назад, хрипло предупреждая:       — У меня встает.       — Польщен, — чувствую его колено между своих, то, как он цепляется за меня, и стонет еле слышно. — Мне продолжать?       — Не вздумай остановиться, — его рука сжимает меня через штаны, и непроизвольно я обнимаю его еще крепче. — Раздавишь…       — Прости, — поцелуями я уже успел дойти до подбородка, подбираясь к губам, но он вдруг отворачивает голову, подставляя щеку. — Что?       — Я не целуюсь с теми, с кем собираюсь перепихнуться, — под моим непонимающим взглядом поясняет он, — и с тобой не буду.       — Тогда, — я заставляю себя отлипнуть от встреченной сегодня судьбы, убираю руки и тянусь в карман за сигаретой, — пойдем все же за кофе.       — В смысле? — парень ошарашен до глубины души, он даже немного подается ко мне, удивляясь.       — В смысле найти потрахаться — вот вообще не проблема, — спокойно заявляю я, затягиваясь, — я хочу другого с тобой.       — Чего?       — Всего? — сизый дым облачками поднимается вверх. Я представляю себе, как мы с ним просыпаемся в одной постели, завтракаем вместе, скорее всего, мне придется варить ему его американо, как только он пьет эту жидкую черную смерть. Как мы выберемся куда-нибудь отдохнуть на машине, будем долго ехать только вдвоем, рассказывая друг другу истории из детства и беспричинно хихикая над милой бессмыслицей. Как вечерами будем сидеть вместе в гостиной маленькой уютной квартирки, которую придется купить — только надо будет выбрать с хорошей студией — и под попкорн оправдывать несуразно дорогую подписку на нетфликс. Как, возможно, я буду нести его на руках сонного, в нашу общую кровать, а он будет ворчать и изображать из себя коалу. Как…       — Я парень, — дрогнувшим голосом чеканит Хо, побледнев и сжав руки в кулаки. — Чего ты можешь хотеть от меня?       — Ты дурак, — я устало вздыхаю, протягиваю ему раскрытую ладонь. — И самое прекрасное создание, которое я встречал. Пойдем.       — Издеваешься? — он шепчет это, дрожащими губами, пока неотрывно смотрит мне в лицо. В глаза. не знаю уж, что он там видит, я могу думать только о том, какой же он нежный и хрупкий, особенно сейчас. Защитить бы, закрыть собой, встать между ним и всем, что может его сломать. Или ломало в прошлом.       — Хоупи… — не успеваю договорить, он целует меня, прижимается губами к моим, прерывисто вздыхая и стискивая края моей куртки. — Хо…       Он выглядит готовым прыгнуть в море со скалы, выйти на бой с легионом мифических тварей, придумать инъекции бессмертия и философский камень…       — Хочешь, значит, сделать все правильно? — хмыкает он и берет меня за руку. — Пойдем.       — Пойдем.       Кожу на губах покалывает от его шероховатых и обветренных.       — Пойдем, — повторяю я, и хватаюсь за него крепче.