Be The Some

      Впервые я получил собственный пистолет в девять.       Это был дорогущий как почка Double Tap от Heizer Defense. Где отец его взял, я даже не представляю. Но два дополнительных патрона в рукоятке дают скрытое преимущество — не все о них знают, а в нашем районе, где принято сначала стрелять, а потом спрашивать, это многого стоит.       И плевать, что отдача способна выбить плечо. Зато ты останешься жив.       Я привык с детства драться со всем миром за то, во что верю. Я как-то сразу понял, что отличаюсь от них всех — во мне всегда было что-то, что не давало мне плыть по течению. Отец воспитывал меня жестко — проявить слабость означало быть как девчонка, поэтому я всегда старался быть сильным.       Быть лучшим.       Его застрелили, когда мне исполнилось тринадцать. На следующий день у меня должен был быть день рождения. Больше о нем я ничего не помню.       Из дома мне пришлось уйти, едва наступило совершеннолетие, потому что двое этих выблядков — моих сводных братьев, от шлюхи-мачехи — грозились зарезать меня во сне, а тело по кускам спустить вниз по дамбе. За плечами у меня был только рюкзак, в котором лежали документы, вторая толстовка, зарядник, наушники и папин Double Tap.       В мегаполисе пришлось несладко. Я работал где мог, начиная от маленьких магазинчиков и фермерских лавок, и заканчивая клубами и барами. И там, и там я выполнял простейшую работу за минимальную ставку в час. Возвращаясь по ночам в свою комнатушку на третьем этаже кондо, того, на который у меня хватило денег, я как-то прошел через рассветный Сансет и увидел девушку, танцовщицу из кабаре — она стояла у черного хода, скрестив умопомрачительные ноги, обняв себя руками, отчего грудь, итак немаленькая, только поднималась выше, курила и смеялась, покачиваясь на массивных каблуках. С ней был парень, бармен, или хост — кто-то из персонала, они смеялись какой-то шутке, но что-то в этой девушке зацепило меня. Она была необыкновенно красивой, нежной, с длинными, ухоженными волосами, вся как из аниме — фасон рабочего костюма только способствовал моей фантазии.       Она меня привлекла.       Так как лишних денег у меня не водилось, а познакомиться поближе хотелось, я распрощался с книжным магазинчиком и нанялся помощником в этот клуб. Спустя столько лет свой первый рабочий вечер там я считаю точкой отсчета, изменившей всю мою жизнь.       Взяли меня неохотно, но, после собеседований с несколькими людьми все-таки сказали прийти к девяти вечера — помочь подготовиться к открытию. И как же знатно я охуел, увидев толпу парней вместо танцовщиц.       В мои обязанности также входило таскать воду и закуски к ним в гримерки, и за полгода я выучил все тонкости превращения худого парня-твинка в королеву сцены — как оказалось, нет ничего невозможного. Все зависит от мастерства.       Бар-менеджер, мой непосредственный начальник, через пару дней работы спросил меня, как я отношусь к нашим дрэг-квин. Я только пожал плечами и сказал, что оболочка не меняет того, кто они есть. Лишь бы были дружелюбными и не кусались. Он поржал и попросил сильно не напрягаться, если девчонки после шоу полезут обниматься — на эмоциях и не такое бывает, особенно, если зритель хорошо принимает.       Я промолчал. Я сказал это только ради денег. И все так же брал Double Tap на каждую смену.       Спустя четыре месяца я встал за бар. Мешал коктейли, носил блядскую бабочку и жилетку на голое тело, огребал конские чаевые и пачки телефонов, написанных на салфетках — и от девчонок, и от парней, и от трансов. Поработав тут, быстро начинаешь их отличать, даже под слоем грима и безупречным образом. Обычному человеку незаметно, но тому, кто знает что искать, все бросается в глаза. Крупноватые суставы на пальцах рук, разбитые, массивные ударные костяшки, немного более угловатый изгиб бедер, слишком, слишком тщательно небрежный продуманный образ, еле заметный, скрытый контурингом кадык на шее, пропорции фигуры, даже после всех ухищрений, все равно немного отличающиеся.       И девочки всегда мягче. Под ладонями они ощущаются, как сладкая вата из парка развлечений, а оторва в кожаной юбке, что отсосала мне по-быстрому в туалете на одной из смен, была на ощупь как камень. И когда она положила мою руку себе на промежность, первое, что я почувствовал — это этот, блять, гребаный утягивающий пояс, в который они заправляются, я в душе не ебу, как он называется! С когнитивным диссонансом я справился примерно за четыре секунды, сдернул всю эту хуйню с его бедер — осторожно, помня, как девочки после шоу это делали — и целовал и вылизывал ее губы и рот до тех пор, пока она не кончила от моей руки, ослабев после в моих объятиях.       Следующим же утром, после закрытия, я, натерев бар до блеска, потягивал кофе за стойкой и думал.       Дрэг-квин не воспринимались уже мной как фрики, как странные парни, у которых фляга посвистывает, и лучше бы с ними не связываться. Я заметил, что они свободнее, смелее, чем многие другие люди. И ведут себя, и думают, и поступают они иначе. И у каждого — каждой — в уголках глаз притаилось страдание.       А еще их любят. Несмотря на то, что они родились мужчинами, им позволено быть вздорными, легкомысленными, увлеченными, громко смеяться и наслаждаться тем, кто они есть. Разрешено злиться, грустить, плакать и защищаться так, как им удобно.       Разрешено быть собой под всеми этими слоями макияжа.       Мими, та девушка, из-за которой я и пришел, оказалась Минджуном, студентом-выпускником. О его хобби не знал никто из его окружения, он говорил, что косплеит и ездит на фестивали, и работает в тематической кафешке. Хотя смотря на него в образе, единственное, о чем я мог думать — что он похож на распустившийся пион. Такой…такая прекрасная.       Сам не заметил, как стал испытывать нечто странное при виде них. Старался приготовить им напитки побыстрее, частенько относил сам, пока стюарды разгребались с завалом в зале, помогал привести себя в порядок после шоу, снять макияж и размять спину и плечи — оказалось, танцы это ад на земле.       И где-то в глубине души хотел понять, что же в этом такого хорошего. Ради чего они снова и снова встают на каблуки?       Мими как-то ради шутки предложила загримировать меня, приодеть и сфоткать.       Я назвал ее Хо А. Не самое лучшее детство было мне на руку — почти полное отсутствие объемных мышц, неплохая фигура, от мамы досталось тонкое лицо с полными губами. Я не стал выбирать длинные волосы, они едва закрывали плечи. Светло-каштановый оттенок я мог видеть из-за спадающей на глаза челки. Концертный костюм, максимально похожий на простое черное платье. Туфли на платформе. Тушь на ресницах. Персиковая помада.       Я был нереальный. Внутри было желание проказничать, смеяться и милашничать, дуть губы, пританцовывать на месте, обниматься с каждым встречным и вопить во все горло.       И это все было можно. Хо А могла все это делать.       В первый раз я сдернул с себя парик спустя двадцать минут, которые понадобились, чтобы сделать фото. Мими уговаривала провести остаток смены так.       Я должен быть сильным. Парни не плачут.       Прошло около года с моего первого рабочего дня, то, что казалось диким, стало привычным и обыденным, танцовщиц я знал уже и по именам, и в обоих ипостасях в лицо — они менялись редко, можно сказать, никогда. В принципе, я просто жил и старался не вспоминать то отражение в зеркале, но снимки все еще хранил в телефоне в отдельной папке.       Как и у всех барменов, у меня были свои постоянники — гости, которые появлялись время от времени, чтобы посидеть за стойкой и поболтать со мной ни о чем. Что они забыли в дрэг-квин-кабаре, было вообще не мое дело.       Иногда приходил один забавный паренек — брюнет, со стрижкой и внешностью, как у знаменитости. В нем было столько лоска, весь его вид буквально кричал, что ребенок сбежал с приема нуворишей, выплюнув серебряную ложку в кусты у крыльца и угнав папину дорогущую тачку.       Но глаза у него были по-взрослому темные. Глубокие, они смотрели в самую душу, когда пацан выпивал пару стаканов и становился серьезен и хмур. Он почти не рассказывал ни о своей жизни, ни о работе, только показывал мне свежие фото и на каждое у него была своя история. В один из дней мне захотелось выпендриться, и я показал ему те снимки Хо А. Он загорелся познакомиться с девочкой, оказалось, что у него то ли агентство свое, то ли лейбл. Только я мог работать в этом адском котле и не быть в курсе, как выглядит единственный сын главы модного дома Чон.       Пришлось признаться, что это я. А дальше как в плохом анекдоте.       Мы заключили пари. Он пообещал мне десять штук зеленых, если я пройду кастинг в его агентство — как девушка разумеется, и никому об этом не рассказывая. Липовый ID принес он же, спустя пару дней, так же, как и нормальную одежду.       Десять штук — это, знаете ли, десять штук. Вряд ли мне их кто-то сунет на улице за красивые глаза.       Сначала я даже не понял, во что я ввязываюсь. Мало было одеться и накраситься — женщины двигаются по-другому, сидят по-другому, ведут себя по-другому. По-другому абсолютно все, что я делал на автомате и не замечал за собой. Не разводить колени. Оглаживать юбку перед тем, как сесть. Мило улыбнуться хаму вместо того, чтобы послать его нахуй. Таскать с собой ебучую сумочку в руках. Поправлять липнущие к блеску на губах волосы.       Это потом я поняла, как мне комфортней быть Хо А. А поначалу был ад. Спасибо моим девочкам с работы, они помогали всем, чем могли. В том числе научили двигаться и позировать.       Главное — правильная мотивация, так?       Я выиграл. Получил работу. А модельный дом Чон провернул с моим именем огромную пиар-компанию по поддержке всех полов и проявил невиданную толерантность к нестандартным гендерам, дернув дохуища контрактов из-под носа у конкурентов, и заплатив мне компенсации в десять раз больше, чем сумма, на которую мы спорили, лишь бы я остался и работал с ними.       Я отрабатывал и за себя, и за Хо А, копил на старость — наивный — и старался урвать как можно больше.       И Чон предложил мне еще одну возможность — эскорт. Белый, ты выполняешь любой каприз заказчика, но все оговаривается заранее. Ты имеешь право не согласиться. Но если согласился — не обессудь.       У меня все еще был Double Tap, и я все еще считал себя неуязвимым.       Пока не влюбился. Как очередное клише из дешевого романа, проститутка польстилась на хорошее отношение и повелась, бежит теперь на любой его зов, как собачонка.       Вот только он композитор, кокаинщик и совсем безнадежен. И он не мой клиент.       Он мой коллега.       Который в данный момент грубо тянет меня ближе к себе за прядки длинного темного парика, вылизывая мою шею, и задирает второй рукой все выше мою юбку-пачку абрикосового цвета.       Сегодня была концепт-фотосессия в стиле лолли-поп, у меня до сих пор во рту приторно-сладко, от большущего круглого леденца, нужного для фото.       Ненавижу сладкое.       Но то, как он рычит мне в губы и сосет мой язык, все сильнее прогибая меня назад и наваливаясь всем телом, заставляет меня хвататься за его плечи и беспомощно стонать. Блять…       — Хоупи, — он хрипит мне в губы, и я чувствую боль от впившихся в поясницу ногтей, так крепко и близко он держит меня, — Хоупи, поехали ко мне? Пожалуйста?       — Да, — он обещал не кидать меня, обещал не колоться, и он все еще не, — черт, да…       — Быстрей, — он уже звенит ключами от тачки, а я прямо в капсульной одежде запрыгиваю на пассажирское. Все равно ее мне подарят, Чон пообещал. — Или я начну сама…       — Моя девочка сегодня жадная? — мурчащий, густой тембр зарождает внутри меня какое-то совсем неконтролируемое возбуждение. — Я рад. Подними юбку и положи руки себе под бедра.       — Серьезно? — прямо в машине? Здесь? Блять, члену под утяжкой становится просто невыносимо. Приходится в прямом смысле прикусить язык, чтобы не застонать. — Сейчас?       — Я не могу больше ждать, — он заводит и мотор, и меня. Одновременно. — Хочу хотя бы прикоснуться.       Наблюдая, как он выруливает с парковки, я поднимаю слои фатина повыше, и, прихватив руками, убираю сжатые ладони под задницу. Из-под края одежды видно резинку простых чулок и застежку пояса. Он бросает незаметный взгляд на мои бедра и со свистом вдыхает воздух.       Мне тоже нечем дышать, поверь.       — Раздвинь ноги. Широко.       Съемки закончились заполночь, дороги пустые, но сама ситуация заводит до невозможности. Он отрывает одну руку от руля, перекладывает ее на мое бедро. Сжимает, пальцы обхватывают полностью, от внешней до внутренней стороны, и ладонь двигается все выше и выше, сползая с шелковистого капрона и обжигая контактом кожи с кожей.       Я бьюсь головой о сиденье, дыша быстро и загнанно. Больше всего хочется свести ноги и прогнуться еще сильнее, потеревшись промежностью о его ладонь.       — Нельзя. Приподнимись немного.       Мы остановились на светофоре, и он пользуется этим. Я упираюсь ногами в пол, и с меня неловко стаскивают белье, оставляя его чуть ниже на бедрах.       — Малышка уже течет.       Одним пальцем, едва касаясь, он размазывает вязкую смазку вкруговую по влажной головке моего члена. Под фатином и рядом с чулками это смотрится так нелепо. Так грязно. Так жалко.       Так, блять, нужно для меня.       — Не двигайся. Дай мне посмотреть на тебя.       Я замираю, обжигаясь стыдом и унижением, когда он в наглухо застегнутой одежде, а я как дешевая блядь рядом с ним. И теку, сука, просто теку и почти незаметно двигаю бедрами, трахая воздух.       — Такая красивая.       Он уже успел припарковать машину, и сейчас, отстегнув нам обоим ремни, наклонился надо мной, дроча мне и одновременно приподнимая мое лицо для поцелуя. Пояс для чулок, утяжка и резинки, и пышная юбка, черт, это все толкает меня через край сильнее, чем я помнил.       С ним только так.       — Ты готова для меня?       Только киваю, потому что говорить невозможно, когда он поднимает одну мою ногу и ставит на сиденье. Тянет колено в сторону, раскрывая, и плавно проникает в меня. Пока только пальцами.       — Юнги!       Крик слишком громкий для ночного паркинга, и он снова затыкает меня грубым поцелуем. Потом откидывает спинку, и опрокидывает меня на себя.       — Такая прекрасная девочка, только моя, — большая ладонь на моей шее прижимает меня вплотную к его груди, вторая на моей заднице крепко удерживает меня на месте, — впусти меня, будь хорошей…       С глухим стоном я позволяю. Позволяю себя взять. Только ему, только сейчас. Только потому, что он боготворит меня. Всегда.       — Ты такая, детка, боже, — он замирает, позволяя мне в свою очередь выбрать момент, чтобы начать двигаться. — Тугая, влажная, блять, так старалась, да? Да?       Он осторожно сжимает мои длинные волосы в кулаке, чуть натягивая — и похуй, что это парик. Это непроизвольно заставляет меня качнуть бедрами, и я рушусь еще ниже, чувствую еще глубже, хочу еще сильнее.       — Юнги…       В его глазах — целая бездна восхищения, такое не подделать, не сыграть, мы друг в друга так безнадежно и прочно, что иногда мне бывает по-настоящему страшно. Если с ним что-то, если он не…       — Юнги!       Он подбрасывает меня на себе, начиная аккуратно трахать меня длинными толчками, а я чувствую слезы, выступившие на глазах. Все снова происходит беспорядочно, странно, не по плану, да и когда у нас с ним было что-то как у нормальных людей? Но то, как сейчас это ощущается, то, что мы чувствуем — вот что единственное правильное существует между нами.       — Хоупи…       Он разводит свои колени еще шире, упирается подошвой тяжелых ботинок где-то впереди для большей устойчивости — и я всхлипываю ему в ключицы от знания того, что будет дальше. Его большие, крепкие ладони сжимаются сильнее на моих боках, одна скользит по изгибу ноги, пальцы больно впиваются в самый верх бедра, там, где даже у меня есть приятная округлость.       И в следующее же мгновение я вою, чувствуя мощные, безжалостные движения внутри себя. Я просто не могу заткнуться, не могу остановить себя, когда царапаюсь и кусаюсь, чтобы хоть как-то пережить это безумие, а он шипит и матерится сквозь зубы, но и не думает прекращать.       — Поласкай себя, детка. Давай, покажи мне, какая ты грязная…       Рука скользит по пленке пота, выступившей на наших телах. Вся одежда перепачкана, испорчена безнадежно, лубрикантом, нашими смешавшимися влажными следами, и слезами, что текут по моему лицу. Блять, я каждый раз плачу оттого, что мне так хорошо, и каждый раз клянусь себе, что попытаюсь сдержаться в следующий.       Хотя никогда не получается.       Мой хнычущий стон тонет в очередном жадном поцелуе, он притискивает меня к себе, грудь к груди, и только рывок за волосы прекращает это безумие, заставляя нас посмотреть друг на друга.       — Я так близко, — шепчет, с нежностью оглаживая мою щеку, будто не он драл меня только что так, что скрипела тачка. — Ты тоже?       Вместо ответа только киваю, сжимаясь на его члене и сильнее сжимая кулак на собственном. Что-то хищное мелькает в его глазах, и по моим бедрам пробегает судорога возбуждения, стягивая мои колени вокруг его тела.       Животный, громкий крик не успеваем поймать ни я, ни он. Он и не пытался, вместо этого ухватив меня за задницу одной рукой — я чувствую, блять, кончики его пальцев там, где его член таранит меня, высекая искры из глаз — а второй прижимает мою голову к своему плечу, и все, что я могу — это орать высоко и беспорядочно ему в ухо, иногда вспоминая о собственной хлюпающей между нашими телами ладони.       Жарко, мокро и по-блядски, по-аморальному низко и так хорошо — меня трахает мужчина. Сильный, надежный, верный своему слову, тот, кем, наверное, я должен был стать, но я другой. Тонкий, упрямый, злой, в женских шмотках и с девичьей, нежной сущностью, которую выпускаю так, как умею.       И нам обоим это нравится. А остальные пошли нахуй.       Он кусает меня, когда кончает — кожа на моем плече взрывается болью, и она то недостающее, что толкает и меня через край. Высокие, захлебывающиеся кайфом стоны и его тяжелое дыхание — все, что слышно на паркинге.       — Хосок, я как дозу принял. Пойдем домой?       Ах да, и еще это.       Пока мы поднимаемся в лифте, я успеваю оценить наш взьерошенный внешний вид, но единственное, что меня по-настоящему огорчает — юбка заляпалась в сперме, что все еще стекает по моим бедрам, пачкая и чулки до кучи.       К черту. Выпрошу у Чона новую.