Лесная дорога

Годы шли, дети росли. Они выросли - оба - но остались друзьями, старались остаться друзьями, как не разделяли их: пол, положение, деньги. Лея, вернувшись домой из пансиона для благородных леди (Люк к тому времени уже не помнил времени, когда не работал), первое время скучала. Собеседников для нее не находилось — братьев и сестер, тетушек, компаньонок, у нее не было, а родители это родители — не поговорить. Она писала длинные письма своим подружкам, скорее для себя, чем для них. Много ездила по полям, с Люком или одна. Она читала журналы и книги, сначала романы, но не находила в них того, чего смутно искала, после чего перешла на другие книги, куда более опасные. Герцог Органа в них не заглядывал, и зря: он нашел бы, что дочь у него куда более пламенная, чем это подобает молодой леди, и очень чуткая, излишне, как-то даже неприлично начитанная и знающая. Герцог не задумывался особо, какова она: но задумывался о том, что с ней делать. Вернее — что делать было понятно. Вопрос был в том, кому именно отдать ее руку. Отец перебирал сыновей друзей, молодых чиновников и пэров, наследников родов, и все не находил подходящего кандидата. Он любил дочь, он желал ей лучшего. Герцогиня только вздыхала — единственная дочь, как пережить разлуку? Но утешалась тем, что это Лее во благо и вообще единственный возможный путь. Все думали, что это ей во благо. Кроме самой Леи. Раз, она ворвалась на конюшню, одетая в амазонку черного цвета, с большой корзиной в руках, и сказала Люку: — Седлай скорее лошадей, я слышала, что одна женщина живет в большой нужде. Поедешь со мной. Люк послушно и сноровисто оседлал рабочего мерина, на котором ездили все, и Леину норовистую, нервную кобылку. Они отправились в путь, и по тому, как Лея торопилась, Люк понял, что она ушла в тайне от отца и матери, поссорившись, может быть, с ними. Они петляли по холмам, пока Люк не выспросил, где именно живет та женщина, о которой уклончиво говорила Лея, и указал ей деревню. Чистые домики — побогаче, победнее — но все прибранные, приличные, держащиеся за свою пристойность, как за самое важное, как за ту вещь, которая определяет невидимую границу. Люк гадал, у которого она остановится. Но Лея проехала деревню насквозь и остановила лошадь у одной бедной лачуги на окраине. Люк снял ее с лошади, подал ей корзинку. Она, не оглянувшись на него, пошла вперед, к покосившемуся дому, доски которого прилегали не плотно друг к другу, как кривые детские зубы. Люк пожевал губами — все это было… странно. «Не было бы ей какой обиды здесь» — мимоходом подумал он для порядка, оправдывая то, что последовал за ней в сам дом. В доме было холодно. Лея сидела на кровати женщины, женщины с красными крашеными волосами и что-то негромко говорила ей. Женщина закрывала лицо тонким, серым от времени, одеялом, как будто ей было очень стыдно. Люк отвернулся от них, заслышав шорох за спиной, из-за занавески, служившей перегородкой, торчали любопытные лица разноцветных детей. Леи они не боялась, но увидев Люка, живо спрятались за ткань, и сидели там так тихо, что, казалось, что их вовсе нет. Люк огляделся, и по простым и очевидным признакам понял, чем именно занималась эта женщина, и что за болезнь уложила ее в кровать. Ему хотелось уйти, но не решился оставить Лею, и стал свидетелем того, как она стала вытаскивать из корзины вещи — плотное розовое одеяло, обшитое кружевом, всякие кушанья, добытые, должно быть, на кухне после вчерашнего званого ужина — пироги, хлеба, бутылка вина — все чрезмерное, лишнее, слишком роскошное для этого бедного дома, словно Лея совсем не представляла себе истинных бед этих людей. Люк подошел к печи, возле нее совсем не было дров. «Впереди лето», — подумал он, — «И все же…» Лея взяла женщину за руку, говорила ей что-то долго и нежно. Потом встала, и, снова не оглянувшись на провожатого, вышла из комнаты. Люк достал шиллинг и, положив на камин, последовал за ней. Он подсадил ее в седло, забрался сам на мерина, и тронулся вслед за ней. Какое-то время они ехали молча. — Я захотела покататься по полям, а ты меня сопровождал, — сказала Лея, не глядя на него, — Так и скажешь моим родителям, если тебя спросят. Его это задело больше, чем он ожидал бы. — Я прежде никогда не лгал, герцогиня, — глухо сказал он. Она повернулась к нему, вид у нее было слегка — лишь слегка — виноватый. — Я тебя прошу. Она так страдала, бедная, тебе не понять… Его перекосило. — Возможно, — сказал он холодно, — А может быть она еще пару лет назад проходила по ярмарке, покупая себе юбки, там, где прачки с распухшими от стояния в холодной воде ногами, покупали жалкие обрезки ткани, чтобы надставить себе заплат. Как думаешь, которая из этих бедных женщин, честных женщин не завидовала тогда — этой? — Это не повод, чтобы не проявлять к ней сострадание! — воскликнула Лея горячо, и ноздри ее раздувались, — Это порок, но это не ее порок, это мужчины сделали ее такой — и нужда! — Да, — сказал он строго, — Но ты думаешь, что мне не понять. Ты видела, как живут жители деревень? Ты видела, как живут молодые вдовы, дети которых слишком малы, чтобы работать? Как они обречены на медленную смерть, мучительную борьбу за существование, которая рано или поздно заканчивается работным домом? Ты знаешь, что многие лучше убьют и детей, и себя, лишь бы туда не идти? Я знал одну такую семью — потому что я и сам из народа! Ты говоришь, что мне не понять! Так скажи, ты видела таких женщин? Ты видела их? — Им помогут! — Кто? Такие же дамы-благотворительницы, как ты? Привезут засахаренные фрукты в дом, где нечем растопить печь? Лея пришпорила лошадь, буквально улетая вперед, лишь бы не слышать его слов. Породистая кобылка быстро перешла на рысь, и Люк только тогда понял, что наговорил: — Лея! Постой! Он ударил мерина по бокам, раз, другой, тот неохотно, тяжело ускорился, но нечего было и думать, чтобы догнать резвую лошадь Леи. Кляня себя всеми бранными словами, которые он только знал, Люк ехал вперед, пока не потерял ее из вида. Вечерело. Полная Луна всходила над болотами, по краю которых лежала дорога. Люк сначала пытался убедить себя, что она еще не до конца закруглилась, но потом отбросил мысль — и липкий страх заполз ему за пазуху. Она не верит в то, что знает Оби-Ван, она не будет оберегаться. Она обиженна и зла, и эта обида, и эта злость пылает на весь лес — для тех, кто умеет смотреть. А его нет рядом. Люк еще раз ударил мерина, бессильно, отчаянно. Дорога казалась бесконечной, а Люк был настолько взвинчен, что хотел спешиться и бежать по ней, лишь бы убежать от своих сожалений и вины. Но вот показался конец болот, и Люк вскрикнул от радости. Она сидела на камне, рассеянно теребила правое ухо. Лицо у нее было чуть красное, чуть припухлое, как если бы она плакала, но теперь его выражение было скорее задумчивое, чем злое. Люк соскочил с лошади, устремился к ней едва ли не бегом, хотел взять за руки, за плечи, коснуться лица, но вовремя отдёрнул руки. — Извини, — сказал он неловко, — Я не хотел тебя обидеть. Это было благородно с твоей стороны. И храбро. Правда, храбро. — Ты прав, — сказала она рассеянно, — В чем-то ты прав. Надо менять мир, а не привозить засахаренные фрукты. — Может быть, это дети всю свою жизнь будут помнить вкус этих фруктов, — сказал Люк, загоняя в подкорку мысль о том, что он такого никогда не пробовал, и потом, следующую, подлую мысль о том, что Лея об этом не подумала. — Я скажу твоим родителям, что мы катались по полям. Как в детстве. Лея улыбнулась ему — примирительно, светло — и ему вдруг показалось, что сумерки стали намного светлее. — Ой, — сказала она, — Я потеряла сережку, Люк. Когда скакала. Или раньше. В доме. Мне папа ее подарил. — Я найду, — сказал Люк покаянно, — я поеду к ней обратно и найду. — Я с тобой, — поспешно сказала Лея. — Нет, — возразил он твердо, — Хватит того, что ты выходила из ее дома при свете дня. Если увидят, что ты заходишь в этот дом ночью… Нет. Тебе надо беречь свое доброе имя. С добрым именем менять мир куда проще. Езжай домой. Словно в ответ на его слова, в усадьбе загорелся свет в одном из окон. Лея смотрела на него с сомнением и надеждой, как-то особенно ласково. Его бросило в жар, он почувствовал, как кровь прилила к голове — он хотел, он в эту минуту мог сделать для нее все, что угодно. — Я клянусь, я верну твою сережку! — неожиданно для самого себя выкрикнул он. Лея внимательно посмотрела на него, и вдруг встала. Потянула руку, пожала его пальцы своей сухой и горячей ладонью. Люк дернулся, взлетел на мерина, и, постоянно оглядываясь, поехал прочь. Лея смотрела вслед, не отрываясь, ветер теребил платье. Ее лошадь трогала траву губами. Люк понимал, что выглядел, наверно, несуразно, и погорячился: как найти маленькую сережку вечером в густой придорожной траве? Но он старательно вглядывался в переплетения растений: чем-то неизмеримо важным стала для него эта вещь Он вглядывался в траву, пока в глазах не зарябило. Ему вдруг стало казаться, что там, среди растений, кто-то есть. Что это не последние отблески заходящего солнца, а воспаленные глаза чудовищ. Травы чуть изменились, появились те, которых раньше не росло вдоль дороги: наперстянка, клевер, девясил, и вовсе что-то непонятное, непривычное глазу, переплетенное тесно, судорожно, как змеи во время спаривания… Что-то блеснуло справа от Люка, он повернул голову и обомлел: на черной ветке сидела сорока, держала в лапе блестящую серебряную сережку. Люк медленно остановил мерина, осторожно слез с него, стараясь не спугнуть птицу. Но сорока смотрела на него внимательно и чуть насмешливо, словно ждала. «Иди за мной» — словно говорила она, склонив голову. Люк подошел ближе, оглядывая кусты, чтобы найти походящую ветку и сделать рогатку. Еще года три назад он носил с собой рогатку, он был еще мальчишка, тогда ему почти не снилась… Птица насмешливо щелкнула клювом и перелетела на соседнее дерево. Люк пошел за ней, он думал о том, как Лея обрадуется, как наденет эту сережку, как снова пожмет его руку… Птица перелетела на следующее дерево, дальше. Люк едва не потерял ее из вида. Какое-то смутно чувство тревоги всколыхнулось в нем, рожденное дядиными наставлениями, деревенскими сказками, рассказами отца Кеноби… Люк следовал за птицей. Солнце село, стало совсем темно, но, как ни странно, Люк хорошо все видел: в темноте копошились чудовища, чей-то женский голос стонал часто и сладостно, кто-то плакал, кто-то пел, но слов различить было нельзя. Люк все понял, Люк остановился, сжимая и разжимая кулаки — у него ничего железного не было с собой, ничего… Он оглянулся назад, но лес сросся, переплелся кольчугой, стоял стеной, и даже если у Люка был бы топор, не один год ему пришлось бы прорубаться наружу… Лес распахнулся, как занавес, и явил ему зрелище, которое, раз увидев, нельзя было забыть. Огромная, тесная толпа чудовищ стояла перед ним. Гигантские волки, призраки, карлы и уродцы всех мастей... Многие облизывались, другие раздували хищно ноздри, и все — без исключений! — глаза были прикованы к нему. Посередине толпы стоял высокий золотой трон. На троне сидел огромный человек в черной броне, держа на одной руке птицу, которая по-прежнему крепко сжимала сережку Леи. Только теперь Люк понял, что ошибся — это была не сорока, а ворон, черный, как кипящая смола. Человек в черном подставил раскрытую ладонь, и птица уронила серьгу прямо ему в руку, после чего вспорхнула, и, тяжело хлопая крыльями, улетела прочь. — Такая безделица, — сказал человек в черном, — И привела тебя ко мне. Так удивительно! Я посылал тебе гонцов и подарки… Черных лошадей с богатой сбруей — оседлай да продай! Псов с огненным дыханием! Мешки золота! Солдат, толкующих о чудесной доле где-то там, за горизонтом… Сядь ты в седло, и конь примчал бы тебя ко мне. Возьми ты пса за поводок, и он притащил бы тебя ко мне. Коснись ты золота — ты провалился бы ко мне. Пойди ты с солдатом, и он привел бы тебя ко мне… Но ты не видел коней, переступал мешки с золотом, выносил собакам кости, а солдатам — краюху хлеба. Твое неведение хранило тебя, твоя доброта была тебе защитой. То теперь… Какая маленькая вещь! Неужели она того стоила, мальчик? Люк молчал. Он понял, кто перед ним. Он прочистил горло и сказал хрипло: — Верни мне ее. — Ты поклялся… О, как я смеялся, когда услышал это! Ты поклялся — ты вложил часть своей души в эту клятву, и теперь тебе не уйти без нее! О, род людской! Воистину, мне не надо даже стараться, надо просто предоставить вас своей судьбе — и сами себя вы вернее погубите, чем все рыцари моего двора, чем все ведьмы, танцующие под Луной… Даже ты, мальчик, хотя ты и не вполне человек… — Что вы… — спросил было Люк, но после прикусил язык. Не бояться. Не спрашивать. Не спорить. Не выказывать заинтересованности. Держать разум в холоде, а чувства — в чистоте. Стоять скалой. Рыцарь в черном поднял голову и смотрел теперь прямо на Люка. — Взять его! Люк сжал кулаки, ударил раз, другой, третий — на него налетела толпа, плотная масса темной плоти, кто-то завизжал от его ударов, кто-то отшатнулся, но их было намного, намного больше, они навалились, сжали, протащили его лицом по земле, выламывая руки, и вдруг отхлынули, растянув его, держа за запястья, словно желая разорвать, распять. Люк поднял саднящее лицо. — Что же, мальчик. Со своих я спрашиваю больше, чем с чужих. Что ты отдашь мне за сережку? Люк запрокинул голову высоко, устремил взгляд к небу — туда, где должно было быть небо, но над головой был только черный свод корней деревьев. Вдруг по ряду чудовищ прошла судорога. Толпа раздалась в обе стороны, пропуская маленькую фигурку в черной амазонке. Люк содрогнулся, рванулся к ней, выламываясь из жил и суставов, и закричал: — Беги! Беги отсюда! Но Лея прошла мимо него, закусив тонкие губы, словно вовсе не видя. Она встала прямо у трона черного человека. Он медленно протянул к ней руку, и Люк увидел, как искажается ужасом ее лицо, как она заставляет себя стоять смирно… Она слушала, видимо, уроки отца Кеноби куда внимательнее, чем он всегда думал… Он снова дернулся вперед, но держали его крепко. Князь приобнял ее за талию и сказал ей нежно: — Что ты хочешь от меня, милая? — Это моя сережка, владыка, — сказала она, — Ее отец подарил мне. Я готова ее выкупить. Я готова дать за нее большую цену, чтобы избавить его от клятвы. — А он не будет против? — спросил черный рыцарь, и Люку странным показалось, что они так говорят о нем, когда он висит тут в двух шагах. — Нет, — сказала Лея убедительно, — Это наше с вами дело, а не его. — Ты можешь с ним попрощаться, — любезно сказал рыцарь, и рука его погладила ее талию. — Нет, — сказала Лея резче, чем говорила до этого. — Я всегда питал к тебе особую слабость, но не следует тебе отвергать мои дары. Взгляни на него. Лея чуть повернула голову, но ее остекленевшие от непролившихся слез глаза смотрели мимо Люка. — Я не могу, — тяжело сказала она, — Пожалуйста, княже, не заставляй меня. Черный рыцарь запрокинул голову назад и расхохотался. Все его воинство подобострастно засмеялось тоже — визжали, ржали, топали ногами и копытами, хлопали в ладоши. Грохот нарастал все больше и больше, громче и громче, и Люк почувствовал, как его затягивает в какую-то воронку, тащит куда-то, перемалывает мельничными жерновами, протискивает сквозь игольное ушко… Мир поплыл, остался где-то далеко, и сознание покинуло его. Люк очнулся лежа на краю болота. В горле першило, грязь застыла комками, руки его были в грязи и паутине, ноги тоже. Земля холодила тело, перед глазами мельтешили какие-то мелкие мошки. Тыльной стороной ладони он убрал волосы с лица, сел, оглядел себя — все было грязное и рваное. Спохватившись, неловко поднялся — где она, что с ней… — Я здесь. Он обернулся. Лея сидела на поваленном дереве, слегка поджав ноги. Вид у нее был задумчивый, слегка усталый. Юбка ее черной амазонки лежала ровными складками. Спина у нее была очень прямая. Казалось, что Лея сидит на приеме у какого-нибудь соседа-барона, скучает, но не подает вида. Он подошел, шатаясь, к ней — почему-то правая нога плохо слушалась. Тяжело оперся на дерево, припал, спросил хрипло: — С тобой все в порядке? Она величественно, даже снисходительно кивнула. Люк вглядывался мучительно в ее лицо — она была лишь чуть бледнее обычного, но собранная, спокойная. Очень спокойная. Он продолжил, мучительно собирая сознание по частям: — Я не помню… Там были твари, а потом, что потом?.. — Ничего, — спокойно сказала она, — К нам вышел их князь, и я с ним договорилась. — Договорилась? Но это очень опасно, Лея! Что ты пообещала? Они берут десятикратную цену, они обманывают, губят через свои сделки… — Ничего, — с нажимом повторила она, — Идем. Я хочу есть. — Ты не понимаешь… Она, не дослушав, встала с дерева, и пошла вперед, удаляясь, не оглядываясь на него. Люк чертыхнулся и побрел вслед за ней. Платье и волосы у нее были чистое, она приподняла подол одной рукой. Из-под подола мелькали белые ножки в алых башмачках. Светлый подъюбник и алые башмаки… Ему показалось, что вчера утром, когда он подсаживал ее в седло, башмаки были черные.