Лесная дорога

Они долго шли к деревне: лошадей не было. Судя по всему, отсутствовали они около ночи, не больше. Люк с ужасом представлял, какой переполох поднялся за это время, придумывал оправдания. Она потеряла сережку, они, спешившись, искали ее в траве, завыли волки, лошади убежали, они плутали по болоту всю ночь. Да, все так и было. С этим не вязалось слишком спокойное лицо Леи, как будто ее чем-то подморозило, а также ее очень чистое платье. Люк думал, не вымазать ли его грязью — но мысль буксовала, не покажется ли это… чрезмерным? недостоверным? Что на самом деле там случилось? Он внимательно смотрел на Лею, но ничего, кроме спокойствия, не находилось в ней странного. Тень ее не двоилась, из-под юбки не мелькал хвост, и руки не были холоднее, чем бывает у людей. Она спокойно шла по солнечному свету, не морщилась, проходя мимо кустов рябины. Что бы ни случилось там с ней — она была собой. Это был не морок и не подменыш. Это была Лея. Когда они подошли к дворцу, то увидели странное оживление: их возвращению обрадовались меньше, чем могли бы. Их, конечно, разделили: Лею служанки увлекли наверх, к бледному, вклокоченному герцогу с алыми от бессоницы и горя глазами. Люк покрутился немного на конюшне, проверил лошадей (кобылка натерла бок, слишком долго находясь под седлом, а с мерином все было нормально), а после пошел домой. Странное дело, на него никто не обращал толком внимания и ничего не спрашивал. Создавалось впечатление, что все думали, что Лея заплутала одна. Дома тетя Беру крепко обняла его, отерла грязное лицо мокрой тряпкой, и сквозь ее причитания, Люк услышал, что с герцогиней Брехой ночью случился удар и к утру она умерла. — Как — удар? — глупо переспросил он, — Как — умерла? Но дядя и тетя ничего толком не знали, даже того, что он пропадал на болотах, они думали, что его задержали на конюшне или посылали куда-то с известием. Люк, разбитый и усталый, почувствовал прилив сил и гнева — что-то было не так с этой смертью… «Она переживала за дочь» — сказал он себе и себе же не поверил. Слишком вовремя это случилось, слишком спокойной и твердой женщиной была герцогиня Бреха, чтобы умереть в одну ночь от горя, не случившегося даже еще горя… Нет, такая сама шла бы по болоту с факелом скорее, чем довела себя до смерти… Люк переоделся (одежда, в которой он был, так в итоге и не отстиралась, пришлось ее сжечь) и побежал снова к герцогскому дому. Ему хотелось увидеть Лею, как-то поддержать, утешить, помочь пережить, обнять… Обнять, он, конюх — герцогскую дочь — смешно. Но Лея не показывалась. Он прошелся по той половине дома, что была предназначена для слуг: все были подавлены и заняты похоронами. На кухне кипела работа, кухарка и помощницы работали споро, но молча — а обычно гвалт не стихал… Люк заглянул было на господскую половину — в большом зале стоял гроб, убранный цветами и кружевными лентами. Покойница лежала ногами вперед, и выражение лица у нее было такое, словно она хотела встать и уйти. Люк отвернулся, сердито смаргивая слезы. Начали прибывать гости, соседи, живущие недалеко родственники, и ему стало не до Леи: он принимал коней, размещал, раздавал овса, чистил стойла и копыта, изредка подходя к окну, чтобы видеть череду разряженных людей в черном — он злился на них, потому что знал и любил герцогиню Бреху, как и другие слуги, а эти люди не жили с ней бок о бок, а лишь едва ее знали, но они провожали ее в последний путь, а не он… Между гостей мелькнуло потерянное лицо Лее — очень, очень бледное, белее снега — он и не думал о том, что человеческое лицо может быть таким белым. Но при этом оно продолжало казаться очень спокойным. И тут только Люк понял, что этого спокойствия следует бояться больше, чем всех слез и криков мира. Прошли дни, неделя, другая. Земля на могиле перестала казаться такой свежей. Подгнившие цветы, принесенные гостями, убрали, вместо них высадили новые, молодые побеги. Это должно было скрасить горе. В деревне родилась девочка, в отпуск к родителям приехал молодой солдат. Жизнь шла дальше. Люк написал письмо отцу Кеноби. Старик уехал несколько лет назад — созывали весь его орден, куда-то на север, в шотландские горы. Люк долго думал, о том, как составить письмо так, чтобы просить совета, но при этом не называть вещи своими именами — если письмо попадет не в те руки… Он не осмелился назвать имя Леи из этих же страхов. Письмо получилось путанным, но Люк думал, что отец Кеноби поймет хотя бы часть… Минул почти месяц, и Лея сама пришла на конюшню, отрывисто, сбивчиво, не глядя на него, сказала запрячь лошадей и быть вечером у задней калитки. Люк ни о чем не спросил, но о многом подумал. Она вышла, он подсадил ее в седло и спросил грубовато: — Куда? Лея сначала помолчала, а потом, видимо взвесив, что он и так все узнает, сказала: — К дому отца Карлайла. Люк пришпорил лошадь, и они поехали бок о бок, молча. Он глядел на нее искося. Горе высушило ее щеки, черты заострились, и она казалась ему еще прекраснее, чем обычно. Что-то мучительное было в ее красоте, непривычное, и Люку приходилось делать над собой усилие, чтобы глядеть не только на нее, но и на дорогу тоже. Это не нравилось ему: он и прежде глядел на нее — что врать себе! — с нежностью, но тут в его собственный взгляд добавлялось что-то тревожное, недоброе, плотское. Хуже всего было то, что она это поняла. Лицо ее сделалось печальнее, и она поторопила лошадь. Они добрались до дома преподобного в темных сумерках. Люк снял ее с лошади, еле разжал пальцы, чтобы выпустить из рук. «Да что со мной» — с яростью подумал он, глядя на то, как она поднимается по ступеням и стучит в дверной молоток. Он прочел молитву, другую, затем начал освобождать свой разум, как учил отец Кеноби, и дышать ему стало намного легче. К тому времени, как молодой еще, даже в чем-то красивый священник вышел на крыльцо, дыхание, разум и чувства Люка были почти спокойны. Лея оглянулась как-то поспешно, и быстро вошла в дом. Отец Карлайл помедлил на пороге, кивнул, нехотя, Люку, и только потом вошел в дом. Люк привязал лошадей, сел на невысокую изгородь. Он знал, что Лея, когда решается на что-то, что не вполне может быть одобрено мнением света, обычно бывает неразговорчива, но потом, когда они возвращались, она обычно все рассказывала, просила совета, смеялась или плакала. Люку очень хотелось, чтобы сегодня было также. Он не забыл о всадниках, о черном человеке, о потерянной сережке — но иногда ему казалось, что это был просто сон. А может, Лея за тем сюда и приехала, чтобы священник в тишине прочел над ней молитвы? Чтобы рассказать здесь, а не в храме, где много досужих ушей? Это не отец Кеноби, конечно, но вдруг он поверит? Все верили в фейри — но никто не верил в них. Слегка влиять на жизнь — да. Путать пряжу, красть овец, портить пиво — да. Но целое княжество посреди болот? Все решили бы, что он и Лея помешались… Прошел почти час, как вдруг дверь отворилась, и по крыльцу, быстро перебирая ногами, сбежала Лея. Она, поминутно оглядываясь на дверь, подбежала к Люку и сказала ему: — Едем скорее! Он подсадил ее в седло, принялся отвязывать коней. В окне мелькнуло лицо священника — он стоял, держа свечу в руках, воротничок его был чуть помят, а дикий взгляд, одновременно испуганный и довольный, был устремлен на Лею. Как только Люк отдал поводья ей, она быстро направила коня прочь. Он догнал ее и спросил: — Зачем ты хотела видеть отца Карлайла? Она посмотрела на него дико и задала странный вопрос: — Скажи… От меня чем-нибудь пахнет? Люк сбился с мысли, потом ответил: — Нет. Почему ты спрашиваешь? Лея покачала головой, словно хотела что-то отряхнуть волосы от воды. Люк продолжил: — Я давно хотел с тобой поговорить… — Пожалуйста, не сейчас, — вдруг тонко сказала она, — Я не могу. Люк замолчал на время, но потом снова спросил: — Может, я могу тебе чем-то помочь? Лея вдруг ахнула, потом засмеялась — не так, как обычно — но нервно и зло. Люк оскорбился было, но заметил, что плечи ее трясутся так, как будто она готова заплакать. Глаза у нее остекленели, но в какой-то момент она резко распрямила спину, и лицо ее снова стало очень спокойным и отрешенным. Дальнейший путь они проделали в молчании. Люк снял ее из седла — обычно он любил этот момент, но сейчас ее тело жгло ему руки. Он с силой втянул воздух, но так и не понял, о чем она говорила, что он должен был почуять. Она шла, не оглядываясь на него, немного пошатывающейся походкой, а он долго смотрел вслед. На следующий день он долго вспоминал эту ее походку - муслиновое зеленое платье, она шла сама, вся чуть покачиваясь, как иногда ходили пьяные. Но глаза у нее были сухие, трезвые, и от нее ничем не пахло. Он вспоминал этот вечер много, много раз потом, потому что отец Карлайл на рассвете повесился на балке в собственной прихожей.