Forever Black, Forever Pure, Forever Young

16. — Тебя ждут в туалете на втором этаже, где живёт Плакса Миртл! Не придёшь — хуже будет! — пропищала испуганная первокурсница в съехавшем набок галстуке и нелепых очках с толстыми стёклами. — Запомни: туалет Плаксы Миртл! Прежде, чем Мейсса успела открыть рот, девчонка юркнула куда-то в сторону и смешалась с толпой шестикурсников, выходивших из библиотеки. Блэк с мрачной решимостью сложила свои учебники в сумку: пусть послание не означало ничего хорошего, Мэй была не из тех, кто боится трудностей. Подумав, слизеринка стащила с волос большой шёлковый бант и тоже убрала его в карман сумки, вместо этого туго скрутив волосы в жгут: скорее всего, кто-то из девчонок хочет с ней подраться — именно поэтому место встречи не из тех, где часто бывают преподаватели, а брату, как её защитнику, туда и вовсе ход заказан. Блэк медленно усваивает правила игры — учится читать между строк недомолвки, различать значение всех этих красноречивых взглядов, усмешечек и иронично изогнутых бровей, понимать, что значит «случайно» оказавшееся в душевой мыло из жабьей икры или подброшенная в сумку карикатура. Несмотря на то, что Мейсса здесь практически чужая даже после трёх с половиной месяцев учёбы, она уже понимает подоплеку этой дурацкой игры — но играть всё равно будет по своим правилам: просто потому, что она Блэк, и этим сказано достаточно. Четверокурсница перехватывает палочку поудобнее и снимает сумку с плеча, чтобы та не сковывала движения, прежде чем толкает дверь туалета плечом. — Пришла, значит, — от компании старших девчонок у раковин отделяется высокая семикурсница с гладкими чёрными волосами и круглыми блестящими глазами чуть навыкате — Элизабет Трэверс. Мейсса медленно опускает сумку на пол и отталкивает её ногой в угол. Правую руку Блэк пока держит вытянутой вниз, рукавом прикрывая кулак с зажатой в нём палочкой. — Когда зовут — надо приходить, — надменно цедит четверокурсница, вскидывая подбородок, хотя чувствует холодный змеиный хвост страха где-то внутри. — Только зачем зовут-то? Вместо ответа Лиззи толкает Мейссу в грудь, на пару пальцев пониже мечевидного отростка, и на мгновение Блэк задыхается. Четверокурсница резко, скорее рефлекторно вскидывает правую руку; кончик палочки упирается в горло Трэверс, и Блэк намеренно давит сильнее: кажется, она попала ровно между двух хрящевых колец, обрамляющих трахею. — Убирай! — визжит вторая из девиц, и её Мейсса знает не хуже — Агнес Селвин, мисс Самый Вульгарный Наряд факультета Слизерин, мисс Скандальная Репутация и прочая, прочая, прочая — бумажных корон у этой рыжеватой дылды не счесть, только ни одна из регалий не характеризует её, как будущую достойную супругу, а все остальные дороги и вовсе для неё закрыты. Это тоже одно из лицемерных правил высшего общества: юный волшебник волен творить всё, что посчитает нужным, и на большую часть его выходок закроют глаза; молодая же ведьма должна заботиться о своей репутации, в противном случае станет изгоем: чистокровных девушек редко учат чему-то, что выходит за рамки будущего супружества. Блэки — исключение, этот факт сродни мелкому шрифту в нижней части договора: вроде бы подразумевается сам собой, но таит много опасностей. Поэтому самая младшая из рода Блэк даже не оборачивается на Селвин. — Убирай, кому сказано! — влезает третья старшекурсница, и бесцеремонно оттаскивает Мейссу от подруги, как будто Блэк совсем ничего не весит. Четверокурсница пинает её в колено, стараясь попасть каблуком, и девчонка глухо воет, разжимая стальную хватку на рёбрах Мэй. — Тварь! — вскрикивает Селвин. — Ещё драться вздумала, да?! С тобой поговорить хотели, по-хорошему! Блэк поворачивает голову на вопль Агнес. — Поговорить, да? Поэтому вас здесь трое против меня одной? — спрашивает Мейсса с деланным безразличием — спокойно, уверенно, с прохладцей, хотя пальцы сжимаются на древке нервно, до белых костяшек, до впившихся в ладонь ногтей. — Струсили? Против четверокурсницы? Интересный, значит, должен быть разговор. Её голос — жидкий мёд, шуршание змеи в траве, надменная интонация избалованного ребёнка, ещё не испытавшего по-настоящему отказа ни в чём. Жест, которым она вскидывает палочку, прищур, с которым Блэк смотрит на самопровозглашённых соперниц — угрюмая сосредоточенность маленькой воительницы, которую растили совсем не для того, чтобы её жизнь повторила заученный поколениями сценарий «замужество-наследники-банк-театр-приём». Мейсса ещё не знает всей своей силы, хоть она и светится в безжалостном блеске глаз. Как бы юная Блэк не бежала от своего клейма, оно уже висит над ней дамокловым мечом, скалится из зеркала кривой злобной усмешечкой, выжигает душу нехорошим азартом. Четверокурсница едва заметно склоняет голову набок, ожидая ответа. Селвин расплывается в гадкой ухмылке и складывает руки на груди. — Интереснее некуда, — мерзко тянет семикурсница, хлопая белёсыми ресницами. — Расскажи-ка мне, крошечка, что такого в тебе нашёл мой жених? — Жених? — в тон ей отвечает Блэк, столь же снисходительным, раздражающим тоном — липкая розовая патока, отравленная гадючьим ядом, елей и стеклянная крошка, брезгливая приторная ласковость голодной кошки с бритвенно-острыми когтями, готовой вцепиться обидчице в лицо. — Прости, дорогуша, но у меня другие сведения. И если уж кое-кто задирал тебе юбку в этом же несчастном сортире, а потом твоя подружка брала у него в рот, это, к сожалению, не означает скорой свадьбы. Трэверс багровеет так, что кажется, будто её хватит апоплексический удар; Селвин, напротив, бледнеет, даже губы у неё становятся какого-то застиранного цвета. Находиться рядом с ними становится противно до тошноты — кто-то из девиц поленился лишний раз дойти до холодных душевых и пытался забить солоноватый запах немытого тела крепкими, тяжёлыми духами. Мейсса отступает к стене, держа обеих под прицелом палочки, заодно не выпуская из поля зрения третью девицу — коренастую, широкоплечую, с длинными обезьяньими руками. Кажется, её зовут Эмма, Эмма Ванити, и она из квиддичной команды. Впрочем, Ванити, хоть и получила каблуком по колену, как раз-таки не спешит лезть в драку, лишь караулит вход, напряжённо вслушиваясь в звуки снаружи. — Сука, — цедит сквозь зубы Элизабет, доставая свою палочку. — Никчёмная, пустоголовая сука. Скучная, тихая серая мышь — чем ты таким обладаешь, чего нет у нас? Блэк прекрасно знает, чем «таким» обладает: как минимум, в свои четырнадцать она куда острее на язык обеих семикурсниц, как-никак, двое братьев — это вам не шутки, волей-неволей научишься и паре грязных словечек, и не самым приличным жестам, и весьма специфическим тонкостям взаимоотношений полов. Гордиться здесь, может быть, и нечем, но Мейсса чувствует себя стоящей на ступеньку выше, когда на площадную брань получается ответить чуть тоньше, изощреннее — грубо поддевая, надавливая на больное, но не опускаясь до прямых оскорблений. Этого хватило бы на десяток очков в негласном женском соревновании, но это далеко не единственный козырь Блэк — против Агнес играет её репутация, по слизеринским спальням ползёт свистящий шёпот а-вы-знаете-что-Селвин-не-то-самое? — с придыханием, со священным, суеверным ужасом к поступку молодой женщины, которая посмела распорядиться собственностью будущего супруга, пусть и заключённой в её теле. Агнес не умеет подстраиваться под правила, она идёт напролом — а Мейсса научилась их мягко, едва заметно обходить, делая вид, что соблюдает неукоснительно. И, наконец, вполне очевидно, что ещё умеет Блэк: две семикурсницы так и не решаются напасть, продолжая бросаться оскорблениями. Обе стороны не сводят друг с друга прожигающих насквозь взглядов, крепко сжимая оружие, но никто не пытается использовать магию. Пока. — Может, у тебя там поперёк? — выдаёт, наконец, Трэверс. Её подружка угодливо хихикает. Мейсса презрительно кривится, даже не отвечая на вульгарный, банальный, дешёвый и неинтересный выпад. Ей хочется насмешливо фыркнуть, хочется ответить чем-нибудь, но главный козырь Блэк уже выложила — остаётся лишь всем своим видом показывать, что скучный разговор давно пора закончить. Их больше. Неразумно подогревать этот конфликт. Вот только глаза у четверокурсницы — больше не холодное нефритовое ожерелье, туго натянутое на увядшей до срока шее матери, её взгляд — Адское пламя, Огденское, выплеснутое в камин, вспышка Авады, Инсендио в миниатюре. — Не там ищешь, дура, — легко, словно шелуху, сплёвывает Блэк. — Лучше глянь на себя. Селвин взрывается первой и подлетает к Мейссе, рыча: «Вот сейчас и проверим». Всё происходит слишком быстро: на четверокурсницу набрасываются все трое, кто-то выворачивает руку и вырывает палочку, отбрасывая её в сторону, чей-то кулак под подбородком на ощупь совсем как камень, кто-то хватает Мейссу за отвороты мантии и вздёргивает вверх, её ноги какую-то жалкую секунду болтаются над полом, прежде чем Блэк впечатывает носок туфли в чей-то мягкий живот, и хватка разжимается. Четверокурсница падает на пол, вытягивает руку за палочкой, но чьи-то цепкие пальцы впиваются в её пучок. Физическая сила — совсем не её конёк. — Остолбеней! — выдыхает Мейсса, и на одну пару ног, мельтешащих перед глазами, становится меньше, но в ту же секунду свет меркнет, а нос хрустит: кто-то из девиц бьёт её по лицу. — Держи её! Держи! — верещит Элизабет, и руки в волосах Блэк таскают её по полу с нездоровым, садистским удовлетворением, пока ещё одна пара цепких конечностей лезет к четверокурснице под юбку. Ногти царапают нежную кожу, Мейсса слепо пытается извернуться, достать хоть кого-то из обидчиц, но, кажется, не выходит — ссадины на бёдрах вспыхивают пламенем, на горле оказывается чья-то нога, и из груди Блэк вырывается булькающий хрип… — Хватит с неё, — командует Селвин. — Пусть знает своё место. Мейсса выворачивается сразу же, как ослабевает хватка. Месть будет потом; пока её задача — не проиграть всухую. 17. — Бедная, бедная девочка, — причитает профессор Слагхорн. — Ужасно, просто ужасно! Мейсса даже не помнит, как дошла до больничного крыла. Она прижимает руку к лицу, ощупывает рассечённые губы, опухший нос отзывается резкой болью, но пальцы не находят новых трещин, ямок или холмиков, и даже, по всей видимости, кончик так и смотрит прямо, чуть-чуть вверх, как и всегда. Мадам Помфри неодобрительно качает головой и убирает руку Блэк. — Я могу показать свои воспоминания, — безжизненным голосом произносит четверокурсница. — Это не я, это они… — Да-да, конечно, конечно, я верю, деточка, — суетливо машет руками слизеринский декан. Его большое, грузное тело дрожит, моржовьи усы беспокойно подёргиваются, и это значит лишь то, что старина Слагги никак не может решить, чью сторону принять. Эмма Ванити — подающий большие надежды игрок в квиддич, отец Селвин — владелец нескольких аптек, где можно достать весьма интересные зелья, а Трэверс-старший даже не пытается скрывать свою принадлежность к ближнему кругу Того-Кого-Нельзя-Называть. Вполне логично, что Слагхорн не имеет ни малейшего желания портить отношения с выпускницами, но Мейсса тоже не из тех, кто молча сносит обиды. Более того — Мейссу тоже есть, кому защитить. Поэтому Блэк поднимает на зельевара широко распахнутые глаза и часто-часто моргает: — Мне так больно… За что? Почему… Что я им сделала? — хнычет четверокурсница, и по щекам бегут уже не притворные слёзы. В груди горит огнём резкая боль. — Даже мать не может сказать мне, чем я это заслужила! Вполне очевидно, что Мейсса никак не успела бы ни о чём сообщить матери, но, услышав, что старшие Блэки уже в курсе происшествия, профессор Слагхорн не выдерживает: — Мейсса, девочка моя, умоляю вас, не рвите сердце старику! Разумеется, мы разберёмся в этом происшествии, и виновные понесут наказание соразмерно их проступку! — и его лицо розовеет, на лбу выступают крупные капли пота. Блэк прикусывает щёку изнутри, обводит языком солоноватую от крови внутреннюю кромку губ. Отчего-то в этот момент она ощущает себя невыносимо одинокой и потерянной: хочется вернуться домой, в детство, когда тайком от родителей Мейсса пробиралась к Сириусу и Регулусу в спальню, и все они спали в одной кровати. Сириус рассказывал какие-то дурацкие страшные истории, гладил младшую сестру по спине, накрывал Рега своим пуховым одеялом, а Мейсса уютно сворачивалась в клубочек между тёплыми животами братьев. Она ничего не отвечает декану, только смотрит на него, чуть наклонив голову набок, и сгибает плечи, отчего острые ключицы в вырезе больничной пижамы проступают под натянутой кожей. Блэк уже знает — взрослые считают это не красотой, а болезнью, и беззастенчиво пользуется своим положением «бедной больной девочки». — Да, разберёмся, — тяжело вздыхает напоследок профессор Слагхорн, покидая палату. Мейсса подтягивает колени к груди и обнимает их руками. Под пижамой живот собирается в противную складку — из-за причитаний мадам Помфри и неусыпного надзора Регулуса младшая Блэк набрала пять фунтов, и ей невыносимо гадко думать о собственном теле. Солёная волна слёз вновь подкатывает к горлу. Мир расплывается пятнами, и Мейсса Вальбурга Блэк беззвучно ревёт, утирая лицо слишком длинным рукавом больничной пижамы. Она и сама вряд ли сможет объяснить, отчего разрыдалась: стараниями мадам Помфри, уже практически ничего не болит, разве что желудок заходится голодными спазмами — это уже привычное ощущение, и реветь из-за него незачем; Блэк скорее обидно из-за того, что она не справилась, не вышла, как всегда, победительницей, и разделить свою боль не с кем: Регулус непривычно холоден, в школе у него находится тысяча дел — квиддич, СОВы, разговоры с Барти, долгие бдения в библиотеке, в которых Мейсса не может принять участие (брат терпеть не может, когда его отвлекают); о Сириусе же лучше и вовсе не вспоминать. 18. Мейсса Блэк ненавидит декабрь. Холодно, влажно, слякотно, мрачно — а в Шотландии, оказывается, ещё и снег валит вопреки обычно дождливому британскому климату. Четверокурсница зябко потирает руки; непривычный мороз осыпает покрасневшие ладошки болезненными поцелуями-укусами, пощипывает за щёки, ветер швыряет в лицо горсть мелкого мокрого снега, болезненное, рахитичное зимнее солнце даже не спешит показать свой тусклый бок из-за плотной завеси комковатых снежных туч. Декабрь выпивает из Мейссы силы, жадно присасываясь к неосторожно оголённым запястьям и малиновым щекам. Декабрь остаётся в памяти длинными лиловыми тенями на белоснежном снегу, декабрь пахнет имбирным пряником и подсыхающими чернилами на листках написанных контрольных, декабрь идеально подходит для чтения старинных книг у потрескивающего камина, детских снежных баталий и выбора подарков в лавочках Хогсмида. Мейсса медленно бредёт по заснеженной улочке. Снег крошится под подошвами её сапог — чёрная замша, устойчивый каблук, плотно охватывающая ногу шнуровка. Снег скрипит, стонет, липнет к подошвам, раздражая Блэк. В декабре её раздражает всё — и приближающееся Рождество, означающее необходимость вернуться домой, и письма родителей, сухо уведомляющие о назначенном на Сочельник приёме, и нотации Регулуса, и даже собственные стрелки, далеко не с первого раза выходящие ровными. — Вот ты где, — раздаётся за спиной слизеринки голос, и против воли её лицо озаряется улыбкой — глуповатой, солнечной, приторно-сладкой, как тягучий медовый сироп. Нелепой улыбкой влюблённой, которую Мейсса спешит спрятать, натянув на нос изумрудно-зелёный шарф, источающий знакомый аромат духов. — Прости, Эван, — глухо произносит Блэк, немигающим взором уставившись на юношу. Розье сегодня красив до боли в глазах: он, по своей привычке, без шапки, и на растрёпанные уже стихшим ветром золотые кудри белоснежными сахарными точками опускаются снежинки. Шестикурсник улыбается, обнажая жемчужины ровных красивых зубов — Мейсса не может себе позволить так улыбаться, зубы у неё мелкие, как у куницы, но Эвана это не смущает. — Как ты себя чувствуешь, Мэй? — интересуется он, несмотря на то, что Блэк уже выписалась с больничной койки больше двух недель назад. Эван, Эв, Эвви — вроде бы, шут, вроде бы — насмешливый юный ловелас, вроде бы всего лишь златовласый красавчик, пусть и с такой родословной, счётом в Гринготтсе, связями и всем остальным, что делает его самым завидным женихом среди ровесников, но… Сердце бьётся чаще, когда он берёт четверокурсницу за руку, без слов объявляя: моя девочка, мой выбор, моя пара, прочь — и хочется верить, что это больше, чем маленький школьный роман, который закончится не далее, как в следующем году, больше, чем парочка драк друг за друга. Око за око, зуб за зуб, драка за драку, пачка сигарет на двоих, в омут с головой, и плевать Мейссе на то, что Розье ничуть не менее опасен, чем Мальсибер или Эйвери, от которых буквально несёт тёмной, запрещённой магией. Ей кажется, что в этом смысле они с Эваном одной крови — красивые, как дорогие фарфоровые куклы, которых никто не воспринимает всерьёз, но отчего-то все избегают смотреть им в глаза. — Благодарю, неплохо, — тихо шепчет Мейсса. — Только замёрзла. — Пойдём в «Три Метлы»? — предлагает юноша, и его ладонь тянется погладить четверокурсницу по плечу. Блэк не уворачивается. Она смотрит на Эвана, будто видит его в первый раз: его губы, изогнутые в виде сердца, когда он рассказывает что-то смешное, его крупные, непокорные локоны, тонкие изящные брови, из-за которых он выглядит театральным, мелодраматичным — деталь за деталью, Мейсса запоминает его образ, не обращая внимания на тёплую ладонь у себя на талии. В последнее время у Блэк часто болит живот — наверное, из-за того, что в Большом зале она сидит между Регулусом и Эваном, и мальчишки заставляют её доедать всё до последней крошки: яичницу, жареные помидоры, тосты с маслом и сыром, овсянку с джемом, картофельное пюре, запечённую курицу, тыквенный суп… Они думают, что Мейсса не замечает, как кто-то добавляет лишнюю порцию масла на ломтик хлеба или в кашу, пока другой отвлекает её разговором, или выбирает ломтик сыра потолще, куриную ножку пожирнее, джем погуще — четверокурсница позволяет им это, пока они не догадываются, куда убегает Блэк после каждой такой трапезы. Но от тёплых рук Розье становится легче — иногда Мейссе хочется, чтобы Эван уложил свои красивые, точёные ладони ей на живот, как будто она носит его ребёнка. Думать об этом странно, но приятно — в те минуты, когда Блэк натягивает одеяло до подбородка прежде чем уснуть, она представляет, как могла бы выглядеть с маленьким животиком. В её воображении эта картинка подозрительно напоминает старую колдографию, которую мать выкинула этим летом: молодые Вальбурга и Орион смеются, глядя в камеру, и под светло-зелёным летним платьем из жатого хлопка у матери выступает живот, где клубочком свернулся маленький Сириус. У Мейссы в животе пока сворачивается только ужасная боль, поэтому несколько шагов до столика в пабе она проходит, как в тумане. — Тебе нужно выпить сливочного пива, — уговаривает Эван, под столом перебирая вечно ледяные пальцы Блэк. — Ты же сама сказала, что замёрзла. Четверокурсница молча кусает губы. — У меня болит живот, — наконец признаётся она. — Я не уверена, что хочу… Но два высоких стакана уже плывут к их столику, и Мейссе ничего не остаётся, кроме как уткнуться в свой, делая вид, что она пьёт. На каждую эту дурацкую уловку чересчур озаботившихся её якобы болезненным состоянием у Блэк есть своя — на каждый лишний стакан сладкого напитка найдётся умение заболтать собеседника так, что он и не заметит, как половина так и вернётся к мадам Розмерте, на каждый положенный в тарелку кусок найдётся талант уронить его под стол. В отказе от еды многие девушки проявляют недюжинную изобретательность — особенно когда на кону стоит неодобрительный взгляд матери, которая непременно заметит, что Мейсса поправилась. Блэк знает, что никогда не бывает достаточно хороша — по крайней мере, для родителей. Вероятнее всего, мать и так найдёт, за что зацепиться — например, за недавнюю драку, или, не дай Мерлин, найдёт на каникулах новый повод, вцепится в него, как голодное животное, отрывая по кусочку расползающуюся на волокна плоть… «Мейсса Вальбурга Блэк, как ты посмела опуститься до вульгарной маггловской драки? Кстати, о драках — не соизволишь ли объяснить, отчего с твоим именем связана ещё одна отвратительная мальчишеская потасовка?» Четверокурсница кривится. И внезапно понимает, что больше не боится — не боится гнева матери, не боится деланно-равнодушного, с нотой разочарования взгляда отца, страх, как раньше, не обвивает её змеиными кольцами, не душит в смертоносных объятиях. От того животного страха и вовсе ничего не осталось, кроме смертельной усталости. Всё выгорело, всё растворилось где-то в вое ветра на Астрономической башне, в чернильной темноте звёздного неба над Хогвартсом, унеслось в заросшие вереском поля, заблудилось в Запретном Лесу — всё это наконец-то перестало быть основой жизни. — Может быть, ты хочешь вернуться в замок? Я могу проводить тебя в больничное крыло, — предлагает Эван, подметив печальное выражение лица Мейссы. Она качает головой. — Не хочу. С языка едва не срывается, что вместо этого она хотела бы поцеловать Розье — прямо здесь, за угловым столиком, надёжно сокрытом от лишних любопытствующих глаз наряженной рождественской елью, пока Эван сжимает её наконец-то согревшиеся пальцы, пока дурацкое сливочное пиво падает в желудок глотками жидкого тепла. Но Блэк не говорит ничего из этого — вместо этого юноша сам склоняется к ней, берёт за подбородок, гладит по приоткрытым, влажным губам большим пальцем, и лишь затем, не встретив ни сопротивления, ни страха, целует. На вкус его губы — сладость сливочного пива, табачная горечь, острота имбиря, и от поцелуя Мейссе становится жарко и голодно. Хорошо. Эван целуется мягко, неторопливо, будто бы ни на чём не настаивая, но Блэк первая углубляет поцелуй: остервенело, неловко, жадно, скользя языком в чужой приоткрытый рот, пьянея от одного прикосновения. Мейсса кладёт руки на плечи юноши, его ладони сжимают её талию, притягивая ближе, ближе — к твёрдой груди, к накрахмаленной, несмотря на выходной день, рубашке, к собственному телу. Блэк отрывается от его губ, когда перед глазами начинают плясать алые пятна, и смущённо отворачивается. Ей даже стыдно поднять глаза, но Розье это и не нужно — он притягивает девушку вместе со стулом совсем близко, обнимает за плечи и шепчет на ухо: — И за что мне именно ты, такая молчунья? 19. Мейсса Блэк ненавидит декабрь, но кое-что ей всё-таки нравится: терпкий запах красного вина с корицей и мёдом, новенький кашемировый свитер — не изумрудного, а травяного, или, если угодно, лиственного оттенка зелёного, куда лучше подходящего к её глазам, аромат хвои в Большом зале и лезвия коньков, взрезающие лёд. Ещё Мейссе нравится, когда сильные руки Эвана подхватывают её — пару раз Блэк даже делала вид, что запуталась в ногах, зацепилась лезвиями коньков друг об друга, чтобы упасть, упасть, снова упасть в уже раскрытые объятия — просто потому, что именно это заставляет её всегда бледные щёки вспыхивать румянцем. Ну, или потому, что после Розье вновь целует её, даром, что уж на озере-то омелы, в отличие от коридоров, точно нет. Хвоя, лёд, свитера, хрустящие страницы новой книги («Ах, Барти, как ты узнал, что я хотела именно её?»), горячий глинтвейн, мечущиеся тени на стенах, горький шоколад, росчерки заслуженных «Превосходно» на безупречно написанных контрольных — декабрь уже подходит к концу, когда Мейссе, наконец, удаётся его распробовать. Регулус всё чаще неодобрительно хмурится, когда видит переплетённые пальцы лучшего друга и младшей сестры. Кажется, он пытался разговаривать об этом с Эваном; с Мейссой разговора у него не вышло, поскольку младшей Блэк впервые было наплевать на всё. Это был один из тех декабрьских вечеров, в которые весьма уютно устроиться где-нибудь в кресле поближе к огню: все работы уже написаны, а чемоданы — практически собраны, только и остаётся, что сонно щуриться на языки пламени в камине. Мейсса рассеянно переворачивала страницы подаренной Краучем «Истории магической живописи»; Регулус, в виде исключения оторвавшийся от своей бесконечной подготовки к СОВ, удостоил сестру своим вниманием. — Тебе не кажется, что всё зашло слишком далеко? — поинтересовался Рег, всем своим видом давая понять, что готов услышать ровно один ответ. В этот момент он сильно напомнил Мейссе мать — не то выражением глаз, не то настойчивостью тона, не то усталой морщинкой меж бровей. Четверокурсница отложила книгу на журнальный столик. — Не так далеко, как у вас с Барти, — негромко хихикнула младшая Блэк, прикрывая рот ладонью. — Настолько далеко, если ты понимаешь, о чём я, заходить я не хочу. Регулус едва заметно зарделся, нервно отвёл изящными пальцами тёмный завиток со лба: он и не догадывался, что сестра однажды видела обоих в библиотеке — вытянув книгу со стеллажа, Мейсса внезапно услышала голос брата, его сдавленный, задушенный стон; и хотя никто не мог упрекнуть юную леди в недостатке воспитания, вместо того, чтобы вернуть несчастный томик на место, младшая Блэк жадно припала к тонкой полоске света над корешками старинных книг. — О ч-чём ты? — нервно сглатывает Рег, адамово яблоко дёргается, но напряжение выдаёт пятикурсника с головой: как минимум, ему есть, что скрывать. Мейсса улыбается, воскрешая в памяти образ двух сплетённых в жарких, непристойных объятиях тел; пару секунд тишину нарушает лишь треск камина. — О том, что Крауч ласкал тебя в библиотеке от силы неделю назад, и я это видела. Все заготовленные заранее нравоучения брата разбиваются об это простое признание — четверокурсница говорит о своём акте чистейшего вуайеризма настолько естественно, что Регулус не находит достойного ответа. Вероятно, меж тех самых стеллажей происходило даже больше, чем Мейсса успела увидеть, больше, чем рваные, дёрганные движения рук в нелепой попытке как можно быстрее завершить начатое, библиотека видела куда больше искажённых острым удовольствием на грани терзания ликов, обращённых к своим сводам — Мейсса даже не может поручиться, что тайные встречи брата с его возлюбленным проходят лишь в книгохранилище. — Что именно ты видела? — одними губами произносит пятикурсник. Сестра шепчет ему на ухо, жарко, во всех бесстыдных подробностях — так, что становится очевидным, как часто она вспоминала увиденное. На самом деле, это стало её маленькой стыдной тайной: где-то между сном и явью к Мейссе приходит смутное видение, будто бы на месте Барти и Регулуса побывали они с Эваном; пока что Блэк просто не готова признать, что хотела бы чего-то подобного. Постыдное, непристойное знание становится для Мейссы ещё одним шагом к открытию тёмной, запретной стороны своей натуры — увидеть воочию тот самый акт, о котором нельзя говорить, но можно прочесть (если знать, где именно и как достать нужный источник, но с этим у младшей Блэк точно нет проблем), или же сразу перейти к практике, не отвлекаясь на глубокое изучение вопроса, для подростка было сродни откровению. Это слишком опасная игра, и Мейсса прекрасно это знает: всё это похоже на вызов Адского пламени — если ты не знаешь, как обуздать стихию, даже не смей думать. Другое дело, что Эван оказался тысячу раз прав: под каменной маской пуританства, под жёстким корсетом из китовьего уса, под фарфоровой кожей прячется злосчастие, лихо, похоть, злоба и одержимость. И маска уже дала трещину, от Адского пламени не спастись. Поэтому четверокурсница нашёптывает Регулусу своё признание с сумасшедшим блеском в глазах, и брат даже не спешит её останавливать — не понимает, откуда взялось в хорошей, правильной девочке Мэй это чужое и тёмное. Вместо этого он мучительно раздумывает, как же уговорить сестру сохранить свою грязную тайну. 20. — А это, душенька моя, le révellion, — с улыбкой сообщила кузина Мейссе, обнимая её за острые плечи. — Отрадно видеть тебя сегодня! Ты наконец-то присоединилась к нашему веселью — как оно тебе, после стольких лет затворничества? Самая младшая Блэк улыбнулась совсем детской, робкой улыбкой, и едва-едва заметно оправила тонкую дымчатую ткань подола: на фоне красавицы Нарциссы, находившейся в лучшей поре своей юности — ей исполнился недавно двадцать один год — Мейсса чувствовала себя бледным, захиревшим цветком невзрачной анемоны рядом с восхитительным бутоном свежей, едва распустившейся чайной розы. — Ты уже приглашена? — поинтересовалась Нарцисса. — Я, разумеется, за редким исключением танцую лишь с Люци, он лучший, но… — Я не приглашена, — тихо ответила Мейсса, глядя прямо перед собой широко распахнутыми глазами; критический взгляд матери заставил младшую Блэк расправить спину, но робость её никуда не делась. Кузина смерила её гневным взором. — Шутишь? — поджав губы, поинтересовалась Нарцисса. — Я думала, ты непременно пойдёшь за мною открывать этот бал! Удерживая Мэй за руку, Цисси легко сбежала по парадной лестнице вниз, к хозяйке дома: — Мама, скажите ей! Мейсса не хочет танцевать, потому что её не пригласили! Леди Друэлла, вначале отмахнувшись от дочери, внезапно прекратила свой разговор с Вальбургой и повернулась к девушкам. — Ходят слухи, что у нашей малышки Мэй уже появился кавалер, который уступит остальным лишь два-три танца, дело лишь за тем, чтобы его дождаться, — с едва заметной усмешкой пояснила хозяйка бала и вновь развернулась к золовке. Цисси вскинула тонкую бровь и сложила руки в серебристых перчатках на груди в жесте глубокой обиды и тщательно скрываемого сестринского негодования. — И что же ты скрываешь? Вернее — кого? Мейсса взглянула на кузину так затравленно, что блондинка встревожилась. — Рабастан Лестрейндж? — негромко уточнила Нарцисса. Младшая Блэк покачала головой. Цисси повертела головой, будто бы пересчитывая собравшихся; судя по движению её губ, она перечисляла про себя всех приглашённых молодых людей. — Этот слишком стар… Значит… Нет, тоже не то… — бормотала она, поднимаясь по лестнице обратно в зал. К ним подошёл высокий блондин; только тогда Мейсса поняла, что мать и тётушка, оставшиеся у подножия парадной лестницы, любезничают с одним хорошо знакомым ей господином, большим любителем навестить особняк на площади Гриммо ради ужина в хорошей компании и бриджа на веранде — Абраксасом Малфоем; значит, ещё не успевший поприветствовать Нарциссу молодой человек был никем иным, как её женихом — Люциусом. Цисси представила их друг другу. Украдкой взглянув на младшего Малфоя из-под длинных ресниц, Мейсса отошла к стене; ей было жарко, но по голой коже рук и плеч веяло холодком, отчего желание съежиться и прикрыться становилось с каждой минутой сильнее. Младшей Блэк порядком наскучили всё прибывающие гости; она вдоволь наслушалась от Нарциссы о «важных лицах», посетивших приём, и те не вызывали у Мейссы никакого интереса: в числе гостей на балу должно было побывать лишь два человека, которых она пожелала бы увидеть. Один — вернее, одна — из них не заставил себя долго ждать, стоило вспомнить о возможности встречи. Колоратурное сопрано Беллатрикс заставило Мейссу вскинуть голову; даже Нарцисса, до того всецело поглощённая болтовнёй с женихом, обернулась к сестре. Белла расцеловала мать, присела в издевательски-учтивом реверансе перед тёткой, легко взбежала по лестнице, быстро протараторила снисходительное я-поговорю-с-тобой-позже Регулусу, звонко чмокнула Цисси, что-то шепнув ей на ухо, холодно кивнула Люциусу и, наконец, обратилась к самому младшему члену семьи. — Какая встреча, — ухмыльнулась мадам Лестрейндж, презирая светские условности. Её тёмные глаза нацелились на кузину. — Пойдём-ка на минуточку… Её супруг лишь неодобрительно поджал губы, но ничего не сказал жене; вместо этого Родольфус завёл какой-то учтивый, но ужасно скучный разговор с тестем, стоявшим чуть поодаль вместе с остальными мужчинами. Тем временем, Белла, накрепко вцепившись в запястье кузины, тащила её сквозь толпу. Мейсса едва поспевала за быстрым шагом мадам Лестрейндж, с трудом переступая в слишком длинном платье. — Ну, рассказывай, — блеснула хищной улыбкой Беллатрикс, едва вытащив двоюродную сестру в коридор. — Как тебе Хогвартс? — Прекрасен, — холодно взглянула на кузину Мейсса. — Ты правда подралась с Селвин и Трэверс? — не собиралась отступаться Лестрейндж. — Их папаши были в ярости, Слагхорн едва не отчислил идиоток! Селвину пришлось отсыпать старине Слагги немало золотишка, чтобы тот согласился потерпеть Агнес ещё семестр, а Трэверс ещё и пытался выспросить у меня, какого такого лысого Мордреда его дурищу умудрилась неслабо сглазить четверокурсница! — Зачем тебе мой ответ, если ты и так всё знаешь? — дёрнула острым плечом младшая. — Не скажу, чтобы я удачно показала себя. — Это мелочи, — возбуждённо произнесла старшая. — Главное, что ты не стала отмалчиваться! Ещё и оглушила третью девицу! Мейсса скривилась. — А толку? — А толк — тебя после этого кто-то трогал вообще? — торжествующе ухмыльнулась Лестрейндж и понизила голос до шёпота, отдающего истовым безумством фанатика. — Это так и работает, детка, начинается с малого, а заканчивается… — Белла, потом, — покачала головой её кузина. — Я не хочу сегодня говорить об этом — кажется, что ты собиралась навестить нас в конце следующей недели, я не ошиблась? — Да, ты права, — мгновенно поскучнела Беллатрикс. — Наверное, здесь и вправду слишком много ушей, хотя многие из них являются членами Организации… — Скажи мне, а почему Нарси объявила твоего деверя неблагонадёжным кавалером? — перебила кузину Мейсса, окончательно закрывая тему. — Ах, это? — небрежно уронила мадам Лестрейндж. — Несколько грязных слухов о его предпочтениях. Ты ещё к этому не готова, святая невинность. Мейсса лишь цокнула языком — дескать, как знаешь, уговаривать рассказать не буду — и развернулась ко входу в зал. Беллатрикс шла за нею чёрной тенью — и в своём светлом платье самая младшая Блэк казалась призраком юности мрачной кузины, навеки перечёркнутой темномагическим клеймом. Мейсса чувствовала, что и её юность, едва начавшись, вскоре оборвётся, сгорит, ляжет на кожу рабской меткой, сорвётся во тьму — и уже не хотела противиться этому. Из неё, из неказистого соцветия ядовитой цикуты, не вышло бы ни хозяйки бала, ни очаровательной молодой кокетки, и отрицать это было глупо: из зеркала на неё взглянули уже не Мэй и Белла, а Лахесис и Атропос, Дающая Жребий и Неотвратимая. В зале возвратившихся сестёр встретила Нарцисса — её красивое лицо искажала гримаса недовольства. — Вы испортите матери приём! — прошипела блондинка сквозь зубы и сразу же за тем лучезарно улыбнулась кому-то за спинами родичей. — Идём, Мейсса, тебя искали! Младшая Блэк покрылась пунцовым румянцем от смущения и уставилась в пол, покорно следуя за краем серебристого платья Нарциссы. Она прекрасно догадывалась, кто мог её искать, хоть и не было заблаговременного уговора. Когда кузина остановилась, Мейсса едва не налетела на неё, но Цисси ловко сделала шажок влево и слегка подтолкнула двоюродную сестру в спину. — Нашлась твоя пропажа, Эван! — звонко объявила Нарси. Мейсса подняла глаза и скромно улыбнулась, несмотря на то, что у неё чуть-чуть дрожали губы. Розье, являя собой образец учтивости, поклонился ей и подал правую руку: — Позвольте мне иметь удовольствие пригласить Вас на кадриль? Вместо ответа донельзя смущённая Блэк просто вложила свои пальцы в ладонь кавалера; Эван ободряюще улыбнулся ей, уводя в сторону от семейства. Зазвучала музыка. Мейсса отпустила себя, позволяя телу заученно двигаться в такт хорошо знакомой мелодии, вместо этого обратив своё внимание на Розье-старшего: тот намеренно не ответил на холодное, хоть и учтивое приветствие её отца. — Я не вижу твоей матери, — заметила Блэк. — Ей нездоровится, — пояснил Эван. — Подаришь мне тур вальса? — Да, разумеется, — кивнула Мейсса. — Но, думаю, мы не можем позволить себе, как Нарси и её жених, весь вечер пробыть друг с другом — на моей памяти, я могу обещать тебе не больше трёх танцев. В противном случае, ты, как приличный человек… — Обязан буду на тебе жениться, — со смехом продолжил Розье. — А если я готов? — Мне кажется, твой отец не совсем правильно расценит твоё рвение, — негромко рассмеялась Блэк в ответ. — Я вижу, что он не больно-то ладит с моими родителями, посему быть твоей невестой Трэверс, зря я подралась с ней. Пригласи Цисси на сестринский танец, Рега уже заняла я. Эван молчит, едва заметно пожимая плечами — очевидно, юмора он не оценил. Он какой-то… другой, совсем не такой, как в школе — Мейсса чувствует от него привычный запах сигарет и сама умирает от желания закурить, но ей это счастье недоступно, пока на неё ястребиным взглядом уставилась мать, ни на минуту не выпуская из поля зрения; это далеко не главное: Розье, по всей видимости, утратил своё привычное благодушие, васильковые глаза чуть потускнели, а к табаку и ветиверу примешивается запах огневиски. — Ты пил? Он пахнет одуряюще — тяжело, дурманно, маняще. Блэк он внезапно кажется практически взрослым, и запоздало приходит мысль, что в их возрасте два с лишним года — практически пропасть. И тем отчаяннее та тёмная, едва изведанная часть натуры тянется к нему — будто почуяла опыт, будто подталкивала к краю пропасти, чтобы маска окончательно упала с Мейссы. — Я напился вчера, — не стал отрицать Эван, одаривая Блэк снисходительно-заигрывающей улыбкой. — Со всем удовольствием, какое мог получить от этого процесса. Тоже хочешь? — Нет, — мотает головой Мейсса и смотрит в глаза Розье тем самым «ты-знаешь-чего-я-хочу» взглядом — когда из глубины её зрачков на Эвана глядит то самое Лихо, Лахезис, злосчастие, носящее тысячу имён. И им — и тьме, и Эвану, и Мейссе — это нравится. Молодость и жаркие, томные взгляды, начисто лишённые того наносного заученного приличия, опьяняют сильнее вина и огневиски. Они стоят дороже, бьют в голову сильнее, ярче абсента, ярче утреннего шампанского на голодный желудок. Кадриль заканчивается; следом начинается вальс, и Розье ведёт избранницу столь легко и естественно, будто не в первый раз — даже Нарцисса, искушённый ценитель, краем глаза увидав их движения, чуть приметно кивнула кому-то из них — а может, обоим сразу. Младшая Блэк рассматривает пары, выискивая взглядом членов своего большого семейства: Регулус, дабы не нарушать приличий, ведет в танце одну из её соседок по спальне, хотя он терпеть не может ни Виникус-младшую, ни вальс; Беллатрикс, вместо того, чтобы присоединиться к танцующим, влезла в некий мужской разговор — Мейсса даже догадывается, что объединяет сестру с обоими Малфоями и мистером Мальсибером-старшим, но вслух об этом не говорят; Родольфус пригласил некую замужнюю даму, кажется, из Фоули, а медные волосы Рабастана мелькают в подозрительной близости от жемчужно-серого платья хозяйки бала. Искать глазами мать совершенно бесполезно — Вальбурга не танцует тогда, когда можно не танцевать; отца, равно как и дядюшек, и вовсе не стоит высматривать где-либо, помимо игорного стола. — А вот там, в левом углу зала, омела, — сообщил Эван. — Уважаешь ли ты староанглийские традиции, моя душа? — Уважаю, — улыбнулась ему Мейсса. — Веди туда, а после, думаю, сделаем паузу.