Forever Black, Forever Pure, Forever Young

11. В лунном свете её обнажённое тело казалось мраморно-белым, и чернильно-синие полосы тени от металлических прутьев, какими было забрано высокое стрельчатое окно, лишь усиливали сходство с прожилками в камне. Блэк стеснительно поводит острыми плечами, прикрывает грудь узкими, длиннопалыми ладонями, но смотрит прямо, без испуга — чуть лукаво, выжидающе, улыбаясь одними глазами. Эван хочет поцеловать её, но ещё больше желает увидеть больше. Он охватывает девичьи запястья — тонкие, с беззащитно торчащими косточками — своими ловкими пальцами, и легко, не встречая сопротивления, разводит руки Мейссы в стороны, прижимая к матрасу. Та лишь прикрывает глаза, и длинные ресницы подрагивают, отбрасывая тень на бледное лицо; Блэк едва заметно краснеет, когда горячие ладони юноши скользят по её рукам к плечам, обводят острые ключицы и спускаются ниже — к вздымающейся груди. Розье заводит стыд Мейссы и вместе с тем её покорность — она позволяет прикасаться к себе, позволяет скользить языком по нежной, сладковатой на вкус коже, позволяет прижимать свои запястья к матрасу больничной койки, не заботясь о том, что здесь их могут услышать. Блэк позволяет даже развести свои бëдра — узкие, тощие, едва ли шире, чем у Регулуса, но куда более притягательные. Эван проталкивает колено меж них, скользит ладонями по гибкому девичьему телу вниз, едва касаясь подвздошных костей, чтобы невесомо, словно пëрышком, мазнуть кончиками пальцев по внутренней стороне её бёдер. Колени Мейссы дрожат. Юноша склоняется ниже, припадая к её приоткрытым губам, проскальзывает языком в её рот, проводит им по зубам, по нëбу, оглаживает её язык. Блэк не умеет целоваться, но несмело повторяет за Эваном, заставляя его член налиться кровью. Розье вжимается своими бëдрами в бëдра Мейссы, и она не может не чувствовать его возбуждения, но совершенно очевидно, что она понятия не имеет, как реагировать на это. — Что ты думаешь насчëт… — Эван приподнимается, упираясь левой рукой в матрас, пальцами правой поглаживая Блэк между ног. — Я… О, Мерлин! — Мейсса вскидывает бëдра нетерпеливым жестом, пачкая пальцы юноши собственной смазкой, и комкает в руках простыню. — Это не ответ, — Розье проскальзывает пальцами меж её половых губ, лаская клитор. Блэк стонет, зажимая себе рот рукой, и это могло бы звучать весьма болезненно, если бы Эван не ощущал, насколько мокро у неё между ног. Бесстыдно мокро. — Сделай… — Мейсса всхлипывает, когда Розье запускает палец внутрь. — Пожалуйста… — Не спеши, — командует Эван. Внутри неё тесно и жарко. Юноша сгибает палец, и Блэк снова вскидывается, едва не касаясь своим впалым животом его. Она вновь стонет — протяжно, томно, почти бесстыдно, подставляет беззащитное горло, манит вцепиться зубами в сахарно-белую кожу… — Оближи, — требует Эван с каким-то злорадным удовлетворением и проталкивает в рот Мейссы сразу два пальца, чувственно поглаживая горячий влажный язык, оказавшийся неожиданно юрким. — Попробуй себя. Блэк подчиняется — подчиняется с такой страстью, что её желания становятся очевидными. Она всасывает пальцы с влажным, чмокающим звуком, прижимает их спинкой языка к нёбу, вылизывает их, вытягивая кончик языка, на секунду смыкает зубы — пробует, запоминая реакцию. Усмехаясь, Розье проталкивает пальцы так глубоко, что Мейсса едва не давится кашлем. Она распахивает затуманенные зелёные глаза с поволокой. Её взгляд почти умоляющий, но… Шестикурсник просыпается в одиночестве. Его мутный взор утыкается в нервюрный свод потолка. Тяжёлое рваное дыхание опаляет искусанные губы. Тело изнывает от мучительного коктейля боли и возбуждения — Эвану стыдно, жарко и голодно, мышцы ноют, а в животе тянет. Юноша мелко дрожит, как в лихорадке, и закусывает губу — до крови, до боли, но даже железистый привкус не отрезвляет его. Напротив — облизнув пересохшие губы, Розье ощущает терпкий и тёплый экстракт жизни, опаляюще чувственный, как страстный поцелуй. Клинком в грудь, лезвием в сердце, позорным клеймом на коже — вожделение, мучительное и безумное. Неправильное. Постыдное. Порочное. Мейсса Вальбурга Блэк — длинная белая шея, аспидно-чёрные кудри, сочные алые губы, жаждущий взгляд блестящих распахнутых глаз. Собрание семи грехов под восковой маской отпрыска «благороднейших и древнейших». Сестра близкого друга, невинная душа, удавка на шею, смертоносный яд, отравляющий кровь — запретная, недоступная, и оттого ещё более желанная. Ладонь Эвана скользит по напряжённому, подрагивающему животу, спускается под резинку пижамных штанов, охватывает напряжённый член. Большой палец размазывает по головке члена жемчужную капельку предсемени. Розье резко двигает ладонью по всей длине, ощущая, как его затягивает в водоворот недозволенного жгучего удовольствия. Презрительный изгиб рта, вздёрнутый подбородок, фамильное серебро в ушах, ядовитое соцветие цикуты — выжженный на сетчатке, намертво отпечатавшийся на внутренней стороне век образ. В её ледяном надменном бешенстве есть особый дурман: Эвана он возбуждает, заставляя адреналин течь по венам, а других вполне может убить. Юноша был на краю. Растягивая мучительное, неправильное наслаждение, он на мгновение замедлился, удерживаясь на грани, прежде чем дать экстатической агонии захлестнуть себя. Розье задыхается, когда его мир вспыхивает ослепительным огнём, и шепчет, словно молитву, единственное имя. Его мир разбивается на части, острые осколки впиваются в тело, пуская волны удовольствия, а Эвану остаётся лишь хватать широко открытым ртом воздух, пропахший лекарственными зельями, и метаться на хлопковых простынях. 12. Бледное, обескровленное лицо Блэк едва ли не сливается с подушками. Синевато-серое шерстяное одеяло отбрасывает на её впалые щёки какой-то холодный отблеск, отчего Мейсса кажется ещё болезненнее, чем есть на самом деле. Длинные чёрные волосы, раскинувшиеся вокруг неё веером, выглядят совсем кукольными, и если бы четверокурсница не дышала так шумно и рвано в очевидно беспокойном сне, её саму можно было бы принять за восковую куклу, или, того хуже — за покойницу. Однако, куда большее внимание Эвана привлекла лежащая на одеяле худенькая рука Мейссы. Кажется, это был первый раз, когда Розье увидел подругу без нескольких слоёв одежды, в одной пижаме, и это послужило для него откровением — хотя вовсе не в том смысле, о котором он старался не вспоминать при свете дня. Блэк была болезненно тощей — настолько, что юноша был готов поставить галеон на то, что под пижамной курткой у неё скрываются торчащие рёбра. Под широкой форменной мантией, в плиссированной школьной юбке и мешковатом свитере Мейсса казалась попросту тоненькой, что в целом вполне соответствовало её возрасту — тем более, что и её брат был весьма поджарым; сейчас же, когда Розье увидел костлявое предплечье, выглянувшее из закатанного до самого острого локтя рукава, сердце юноши сжалось. С Мейссой что-то было не так. Будучи, как выяснилось, нездорово худой, она порой пренебрегала трапезами: Эван не раз видел, как Блэк вместо завтрака мешает серебряной ложечкой тыквенный сок, задумчиво глядя вдаль, сквозь учеников, или отсиживается в библиотеке во время ужинов, но не придавал этому значения — у него самого бывали дни, когда есть не хотелось, особенно, если мать прислала кое-что из дома. Впрочем, это же Блэк — она вообще словно не от мира сего, у неё куда ни ткни, странность. Тронешь тихонько под столом за коленку — дёрнет ногой, промолчит и улыбнётся, возьмёшь за руку — спросит, не нужно ли проводить в больничное крыло, попробуешь приобнять — разозлится, как тогда в сентябре. Нет бы, как все девчонки, просто хихикала и била по рукам, чтобы потом подкинуть в карман записочку с местом тайной встречи… Куда хуже было то, что Эвану это нравилось. Нравилось, как Мейсса ловит его пристальный, изучающий взгляд, поднимает голову и встряхивает волосами, которые перестала затягивать в тугой пучок на затылке. Нравилось, что дружелюбно улыбается Блэк лишь ему, старшему брату и Барти Краучу. Нравилось, что Мейсса злится, поджимает губы, кривится, а то и норовит звонко влепить маленькой ладошкой ему по лицу, да так, что от этого в ушах звенит — а через полчаса манерно, точно так же, как кузины, протягивает изящную руку: мирится. И Розье с удовольствием мирился с ней, чтобы вновь смешить похабными шутками в курилке, которые Мейсса почему-то обожала — судя по тому, как звонко она хохотала над каждой сальностью. Мирился ради того, чтобы Блэк толкала его под рёбра острыми локотками, пока он пытался утащить из её тарелки совершенно несъедобную дрянь вроде брюссельской капусты — просто из вредности, чтобы обратить на себя внимание. Мейсса Блэк была для него особой привязанностью — своего рода маленькой местью несносной кузине Беллатрикс, которая дразнила тринадцатилетнего Эвана, насмешливо щёлкала его по носу, а потом уводила как можно дальше из-под надзора всевидящих матушек и учила самому интересному в мире занятию. В то лето Розье начал курить сладкий «Визенгамот» вслед за Беллой: она любила, посмеиваясь, выдохнуть в лицо кузену сизый дым, отчего он чихал и потирал слезящиеся глаза. После Эвану оставалось лишь наблюдать за тем, как последние тонкие струйки срываются с припухших от поцелуев губ Беллатрикс — до тех пор, пока он не решился приподняться на локтях и втянуть сигаретный дым с её губ прежде, чем она выдохнула. Забавно, но кузине понравилось — она научила Розье курить, поднося пальцы с сигаретой к его губам, и сцеловывала пресловутые струйки табачного дыма. Эван врал себе, что это была его первая любовь — пускай скоротечная, зато яркая, пахнущая клубникой, которой он кормил Беллатрикс, дрянным огневиски, который они этой клубникой закусывали, и «Визенгамотом». Ему не хотелось думать, что было что-то ещё — болезненная, безнадёжная, безумная зависимость, когда известие о свадьбе кузины заставляло его рассыпаться на части и спать с Трэверс, которая даже тогда не удостоила его чести стать её первым мужчиной. И всё же в своих странных отношениях с Мейссой Розье находил для себя нечто большее, нежели эта самая маленькая месть, о которой Беллатрикс вряд ли узнала бы — а если бы узнала, вряд ли бы удостоила вниманием этот факт. В конце концов, она вряд ли увидела бы во всей этой истории нечто большее, нежели дурацкую подростковую возню без особой цели (за исключением цели успокоить буйство гормонов). Поэтому Эван не делает с Мейссой того же, что сделала с ним Беллатрикс — или, по крайней мере, делает это намного медленнее. Он даже не учит самую младшую Блэк курить — она и без него прекрасно это умеет. Розье нравится: Мейсса курит куда манернее Беллатрикс, с выражением какого-то мучительного, томного удовлетворения на бледном лице. Может быть, поэтому же — из-за пресловутой особой привязанности, побуждающей Эвана бесконечно искать кротких улыбок, заливистого смеха или гневных взглядов из-под пушистых ресниц — Розье и бросился на чокнутого старшего Блэка, хотя знал, что тот опасен. Опасен, как озлобленный, забитый в детстве щенок бульдога, теперь готовый броситься на любого, в ком почует угрозу; опасен, как гремучая змея, опасен, как зелёная вспышка заклинания на кончике палочки, вскинутой, чтобы убить. Но как бы ни был опасен гриффиндорец, он не имел ни малейшего права смешивать имя собственной сестры с грязью — младших сестёр положено любить. Впрочем, любить положено не только младших, и даже необязательно именно родных — уж это Беллатрикс объяснила самым простым и понятным языком. Как бы то ни было, порочной и развратной Мейсса Блэк была лишь в фантазиях Эвана. И за светлое имя пока ещё не испорченной им девы Розье был готов не только Блэка — весь Гриффиндор отправить на больничную койку. 13. Эван так и говорит старине Слагги — дескать, он знать не знает, с чего полоумный гриффиндорец возомнил, будто Розье развлекался с его сестрой, но оснований эти слухи под собой не имеют. Декан ведётся на эту сладкую ложь, подкреплённую маленькой взяткой из «Сладкого королевства», и ограничивается одними лишь отработками — хотя шестикурсник уже приготовился к тому, что Слагхорн напишет домой, и взбешенный отец устроит выволочку. Впрочем, поколотить Блэка было приятно — даже если бы из-за этого отец исполнил на каникулах свою давнюю угрозу и выдрал наследника, как каторжника, за все провинности сразу. По крайней мере, пока Эван отлёживался на больничной койке, крошка Мейсса заглядывала к нему: таскала из библиотеки свои любимые книги, приносила с собой то горсть ирисок, то сахарное перо, то сладкую ореховую нугу, завёрнутую в промасленную бумагу. И — самое главное — говорила с ним на особенном языке, доступном лишь отпрыскам чистокровных семей: бессловесно, безгласно, одними улыбками, взглядами и мимолётными, благопристойными прикосновениями сообщала о куда более сложных чувствах, нежели те, что можно выразить чопорным английским. Розье понимал. В один из таких визитов Мейсса чинно сидит на стуле: сведённые вместе острые колени в неизменных шерстяных чулках, прямая, будто к палке привязанная, спина, мучнистая бледность лица, однако, вопреки привычному облику маленькой чудачки-пуританки, густые волны опалово-чёрных волос не зачёсаны в привычный узел, а мягко рассыпаны по плечам, и белёсая нить пробора, идеально прямая, будто по линейке протянутая, на этот раз простреливает черноту кудрей чуть сбоку, не в точности посередине. Блэк меняется. Это очевидно не только по причёске и стрелкам, что раз от раза становятся ярче и длиннее — раскосые глаза, отливающие русалочьей зеленью, кажутся совсем кошачьими. Блэк меняется изнутри: она щебечет, как птичка, пересказывая факультетские сплетни, и Розье невольно ревнует — кто теперь, в его отсутствие, рассказывает Мейссе обо всех слизеринских секретиках? К тому же — Эван почему-то уверен, что ему не померещилось — в глазах четверокурсницы поселился какой-то шальной огонёк. Розье практически уверен: она прочитала ту самую книгу об искусстве любви, которую он подсунул ей в числе прочих, но вряд ли расскажет об этом в ближайшее время — выждет, пока не наступит подходящий, по её мнению, момент. А пока будет смотреть вот так, с какой-то спокойной, но жестокой снисходительностью, и обсасывать леденец на палочке. Эван едва ли не шипел от жаркой истомы, охватывающей низ живота каждый раз, когда Блэк поднимала на него свои манящие глаза и выпускала леденец изо рта, чтобы провести по нему лишь кончиком языка. — Так почему ты всё-таки вступился за меня? — Мейсса смотрит прямо, без наигранной, якобы невинной скромности; ей и вправду, по всей видимости, интересно, раз она не жеманничает, как прежние подружки Розье. — Потому что это было гадко, стыдно, грязно и унизительно для нас обоих, — отвечает Эван со всей честностью, на которую способен. Блэк улыбается. От её улыбки внутри натягивается струна — уже надсадно гудящая, вот-вот порвётся, и тогда… Что «тогда», Эван даже не знает — выпалит ли он, как на духу, «Мейсса-Блэк-я-хочу-тебя-так-что-у-меня-даже-сейчас-колом-стоит»? Бухнется на колени прямо посреди больничного крыла и задерёт четырнадцатилетке юбку, игнорируя присутствие мадам Помфри? Откроется ящик Пандоры, сундук неприятностей, которые не расхлебать ни самому шестикурснику, ни двум породнившимся кланам? Поэтому Розье невинно улыбается ей в ответ: — Что сказал Регулус по этому поводу? Шестикурсник искренне надеется, что слова лучшего друга, пусть и переданные через младшую сестру, отрезвят его — кажется, староста обиделся на него за эту выходку, раз ни разу не удосужился навестить за всё время, что Эван отлёживался в больничном крыле. Неясно только, что именно его оскорбило: нелестные слухи о сношениях с Мейссой или же тот факт, что по морде получил его нерадивый старший братец. Впрочем, Блэки удивляют его и здесь: — Регулус сказал, что разбираться с матерью я, в случае чего, буду самостоятельно, — отвечает Мейсса с тем же снисходительным спокойствием, словно обсуждает новый наряд Агнес Селвин, а не собственную поруганную честь. — И что ты собираешься сказать матери? — интересуется Эван. Взгляд Блэк становится острее, хотя лицо остаётся таким же бесстрастным. Розье точно не знает, о чём она задумалась — ни единой мысли не отражается в этих кошачьих глазах. — С чего бы мне вообще говорить ей что-либо? — с плохо скрытым раздражением роняет Мейсса. В этот момент Эван понимает, что с Блэками — всеми, Мордред их побери, тремя, что учатся в Хогвартсе прямо сейчас — его роднит в первую очередь умение делать вид, будто разочарование в родительских глазах их совсем не ранит. — А знаешь — отцовские подозрения будут посильнее материнского чутья, — словно прочитав его мысли, негромко добавляет четверокурсница. — Только подозревать меня пока что не в чем. 14. Оказывается, Мейсса ходит в больничное крыло не только из альтруистических побуждений — как-то раз Эван видит четверокурсницу стоящей в одном нижнем белье перед мадам Помфри. Целительница накидывает на талию слизеринки сантиметровую ленту; судя по тому, как женщина хмурится, дела Мейссы совсем плохи. Впрочем, это ясно и так — она худее даже той странной девчонки с Рейвенкло, которая была у Эвана в прошлом году: он даже не помнил её имени, зато не мог забыть влажного блеска огромных чёрных глаз, напоминавших бездонные ямы с гадюками. За пакетик белого порошка она могла неплохо станцевать, стягивая зубами перчатки и расстёгивая маггловский бюстгальтер — под кайфом красотка двигалась на диво изящно; за шприц, который приходилось доставать в Лютном у магглорождённых торговцев дурманом, девица соглашалась на всё, вплоть до анального секса, хоть и утыкалась во время него носом в сгиб локтя, покрытый безобразными синяками. Только вот, в отличие от той рейвенкловской старшекурсницы, Мейссу было искренне жаль. — Восемьдесят фунтов*, Блэк! — укоризненно произносит мадам Помфри, когда четверокурсница легко спрыгивает с весов и начинает неторопливо зашнуровывать корсет. — Куда смотрят твои родители? — Матушка говорит, — с ядовитой насмешкой отзывается Мейсса и корчит самую постную рожу из всех возможных, — «ты не разъедайся, голубушка, потом жир не согнать будет, люди вслух-то не скажут, разве что пухленькой назовут, но про себя подумают — толстуха». Розье слишком ярко представляет себе, как Вальбурга Блэк произносит эти слова: высокая, тощая, в элегантном, но строгом закрытом платье, в старомодной мантии с высоким жестким воротом, с туго стянутыми в пучок волосами. Она нависает над дочерью, посмевшей положить в тарелку лишний кусок; Мейсса вздрагивает, поднимая на родительницу огромные глаза в обрамлении пушистых ресниц цвета жжёного дерева, и безропотно складывает приборы. Глядя на тонкие, словно яблоневые ветви, руки Мейссы Блэк, натягивающие чулки на узкие, начисто лишённые соблазнительной округлости бёдра, Эван думает, что за одну эту фразу матриарху благороднейшего и древнейшего семейства стоит вырвать язык. Мадам Помфри, по всей видимости, разделяет его возмущение: она даже не сразу находит, что ответить четверокурснице, лишь сдёргивает с носа очки и принимается яростно тереть стёклышки собственным передником. — Восемьдесят фунтов, — говорит целительница севшим голосом. — При росте в пять футов и три дюйма**! Это… бедная девочка, неужели ты не понимаешь, что это катастрофически мало? Мейсса качает головой. Тяжёлая, блестящая чёрная коса мечется по белоснежной спине с остро торчащими лопатками. Эван едва ли не скрипит зубами от злости. 15. Veritas abscondita est in flores. В день, когда шестикурснику надлежит покинуть больничное крыло, Розье подсылает хогвартского домовика с запиской, уверенный, что Блэк оценит его жест — по крайней мере, она казалась одной из тех девушек, которым такое пришлось бы по вкусу. Правда, отчего-то Эван волнуется, как мальчишка — за завтраком кусок не лезет ему в горло. Розье может лишь пялиться во все глаза на Мейссу, которая в его отсутствие пересела к брату; Регулус что-то нравоучительно выговаривает четверокурснице, развернувшейся к Эвану в профиль. Маленькое ушко младшей Блэк краснеет; издалека шестикурснику кажется, что на губах Мейссы витает едва заметная мечтательная полуулыбка, но Розье всё равно не уверен до конца в успехе своей затеи. Он хотел навсегда сохранить Блэк такой, какой видел лишь наедине: с сияющим от восторга взглядом, копной непослушных волос и заразительным хохотом, живой и яркой, пока родители не высосали из неё все краски — пока не превратили в хорошую, правильную, бесцветную невесту-из-благородного-семейства, чистый лист, образцовую супругу какого-нибудь подающего надежды политика. А ещё Эван просто хотел Блэк — во всём многообразии смыслов этого выражения, но начать, конечно, решил с малого. Розье позволяет себе затаить дыхание, когда крупная неясыть роняет перед Мейссой букет белых роз — банальщина, но таящая намёк: истина сокрыта в цветах, чистота и невинность, очарование неопытности и девичества, скрытое послание «Я желаю добиться места в твоём чистом сердце». Волнение горячит кровь; Блэк берёт цветы в руки, мгновенно забывая об остывшей овсянке, и порывисто прижимает к себе. Тонкими пальцами она оглаживает несколько нераскрытых бутонов, будто бы читая шрифт Брайля, и Розье прожигает её взглядом: тонко вылепленные кисти Мейссы подрагивают. Алебастровые щёки заливает персиковый румянец смущения; младшая Блэк что-то быстро говорит брату, но Эван не слышит ни слова, только грохот собственной крови в ушах. Наконец, четверокурсница поднимается с места; её зелёные глаза безошибочно находят Розье среди сидящих за столом слизеринцев, и Мейсса едва заметно кивает головой в сторону входа в Большой Зал, после чего разворачивается на каблуках и выходит прочь. Провожая взглядом её белый кружевной бант на затылке, Эван медленно поднимается; Блэк шагает легко и плавно, едва заметно покачивая бёдрами. На секунду она кажется почти свободной — в той мере, сколь свободен сорвавшийся с Лондонского моста самоубийца, на мгновение застывший в воздухе. Он неминуемо упадёт в грязные воды Темзы. Мейсса неминуемо упадёт в объятия греха, но пока она застыла в шаге от бездны. Розье выходит за нею следом; в его воображении школьная мантия, тёплый свитер, плиссированная юбка и каждый предмет нижнего белья уже слетают с Блэк, сорванные его нетерпеливой рукой, и она стоит перед ним распятая, будто мученица, подставив ненасытному взору своё гладкое, тонкое тело. Мейсса балансирует над пропастью, словно канатоходец; один шаг — и пути назад ей не будет, как бы ни старался Эван собственным языком вытянуть из Блэк скверну и порок, они лишь глубже пустят корни в душе доселе целомудренной идеалистки. Внутри Розье что-то сжимается; душу наполняет странное, злое веселье, ощущение власти бьёт током и прокатывается волной от сердца в голову, топит в себе все мысли, как абсент на пустой желудок. И, как абсент, не столько пьянит, сколько обволакивает туманом эйфорического транса, в котором смутные образы сплетаются с реальностью. — Ты уже занял место в моём сердце, — негромко, словно это само собой разумеется, произносит Мейсса. — Благодарю за цветы.