Forever Black, Forever Pure, Forever Young

8. Ноябрь в Шотландии — пожалуй, худшее, что можно представить: неприветливо, холодно, сыро, промозгло, небо затянуто ровным серым одеялом низких облаков, и всё отчëтливее становится дыхание зимы. Порой идëт мокрый снег, который тает, едва долетев до земли; порой моросит мелкий, гадкий дождик; порой нет ни того, ни другого, но в воздухе клубится какая-то туманная дымка. Вот и сейчас за окном — непроглядная пелена, только струйки дождя стекают по стеклу, и смотреть там не на что: голые чëрные ветви деревьев расчерчивают осеннее небо, какое-то выцветшее, словно природа потратила все свои краски за весну, лето и первые осенние месяцы. Ко всему этому, в замке непривычно холодно: не то климатические чары не успели подстроиться, не то старинное здание промëрзло под ледяным дождëм до основания. Мейссе зябко. Она завидует мальчикам: в брюках наверняка теплее, чем в чулках и юбке, но лишать факультет баллов за ненадлежащий вид не хотелось бы. Слизеринка кутается в мантию, натягивает на ладони рукава форменного свитера и вздыхает. Она замëрзла, а ещё ей отчаянно скучно на Истории Магии — профессор Бинс, кажется, помешался на гоблинских восстаниях, даже про вейл не рассказывает, а ведь их — восстаний вейл, в смысле — было не меньше. Блэк хочется курить. Пачка сигарет во внутреннем кармане мантии, кажется, жжёт ей бедро, и Мейсса то и дело ощупывает своë богатство. Наверное, не думай она сейчас, что побежит к теплицам, как только прозвенит колокол, курить хотелось бы меньше. Но Блэк может думать только об этом. Во-первых, Мейссе нравится втягивать в себя тëплый ароматный дым — это успокаивает, хотя потом капельку кружится голова. Во-вторых — там, за теплицами, Блэк не чувствует себя настолько одиноко, как сейчас: ей не нравится на четвёртом курсе, как Регулусу и Барти не нравится на пятом, а однокурсники, конечно, отвечают ей взаимностью. Мейсса здесь лишняя: все уже разделились на парочки, тройки, квартеты и прочие мелкие группки, успели не один раз поссориться и помириться, пока она сидела дома и зубрила всё, что мать считала полезным — зачем? Чтобы потом выдать замуж, как кузину Нарси? Или чтобы Мейсса попыталась повторить судьбу Беллатрикс? Блэк не хочет думать ни о кузинах, ни о замужестве, ни о судьбе, ни даже о причинах, по которым её отправили в Хогвартс. Ей вообще не хочется думать о доме: если в первые недели Хогвартс раздражал её своим шумом, то сейчас, когда Мейсса нашла достаточно укромных уголков вроде того же стола у окна в библиотеке, ей всё чаще приходит в голову, что в школе… Спокойнее. Не вжимаешь голову в плечи от каждого окрика. Не сидишь в спальне, запертая без ужина, за малейшую провинность — от кляксы в записях до неудачного зелья. Не боишься прикоснуться к десерту, чтобы не получить упрёка в чрезмерной прожорливости. А ещё — в школе можно не бояться посмотреть в сторону молодого человека. Юной леди, конечно, не пристало пялиться на избранника всю лекцию, как Эльза Фосетт, но хотя бы иногда, украдкой… Тем более, что он и сам не против. Смотрит. Улыбается. Даже прикасается — порой, наедине, совершенно бесстыдно, но от этого что-то жжëтся под рёбрами, щекотно тянет и теплеет в животе, а щëки краснеют сами собой. Мейсса не успевает воскресить в памяти ни тëплые ладони на своей талии, ни горячее дыхание на шее, ни жаркий шëпот в ухо — урок, наконец, заканчивается, и Блэк хватает сумку — она даже не удосужилась достать перо и пергамент. А если бы удосужилась — всё равно не стала бы писать, на последней парте ей даже не слышно монотонного рассказа профессора Бинса. Мутные ручейки текут по старинной брусчатке во внутреннем дворе, сливаясь в глубокие лужи. Мейсса бежит, ни капли не заботясь о том, что промочит сапоги или забрызгает мантию сзади; хлëсткий ветер швыряет ей в лицо россыпь холодных до колкости капель. Блэк бежит, охваченная радостным предвкушением скорой встречи — короткой, дежурной, почти безликой, но всё же нужной. Влюбляться легко и приятно весной — когда вокруг всё цветёт, в воздухе витает аромат предвкушения чего-то нового, неизведанного, а тётушка Элла достаёт из библиотеки куртуазные романы. Или, например, в Рождество — на чьём-нибудь приëме, чтобы станцевать безумную кадриль, украдкой поцеловаться под омелой, а потом благочинно возвратиться домой. Но Мейсса Блэк влюбилась в ноябре — дымчатом, угрюмом, благоухающем гнилыми яблоками, прелой листвой и тягучей горечью иссохших последних цветов. Ещё не добежав до крайней теплицы, где у мадам Спраут растут самые неприхотливые растения, слизеринка видит знакомую фигуру под козырьком. Эван привычно одет в школьную мантию нараспашку и тëмные узкие брюки; светлые волосы намокли от дождя, и влажный завиток цвета гоблинского золота прилип ко лбу. Розье, кажется, замечает девочку раньше: он машет Мейссе рукой в знак приветствия. — Я думал, ты не придёшь в такую погоду, — говорит шестикурсник и щëлкает Блэк по носу, стоит ей только подойти. — Вымокла, как утëнок! Мейсса сгибает руки в локтях, прижимает кулачки к плечам и хлопает получившимися «крылышками», громко крякая. Ей хорошо и свободно — так, что хочется скинуть сумку и кружиться на месте, подставляя лицо дождю. Наверное, виноват запах Эвана: помимо кофе с мускатным орехом, бергамота, сигарет и старых книг, Розье пахнет ветивером — ароматным маслом с далёких земель, известным своими свойствами афродизиака. Эван хохочет, прищурив лукавые васильковые глаза. Смех у него приятный — звучный, бархатный, грудной. Блэк по-детски радостно улыбается: ей кажется, что раньше не хватало именно Розье с его шельмовской ухмылкой, с его смешками, с его лëгкой, задорной манерой общения, которая позволила Мейссе стать незадолго самой собой. — Чем займёшься после обеда? — привычно интересуется шестикурсник. Этот вопрос у них не редкость: порой Розье составляет ей компанию в библиотеке или развлекает досужей болтовнёй в общей гостиной. В глубине души слизеринка даже ему благодарна: в конце концов, Эван помог ей более-менее адаптироваться в Хогвартсе, как бы между делом рассказав несколько полезных сплетен касаемо товарищей по факультету и кое-что о самом замке. Блэк понятия не имеет, зачем ему это нужно, но всё же рада вниманию шестикурсника. Взамен она просматривает его работы по нумерологии — дома девочка успела уйти далеко вперёд, так что ей не составляет никакого труда разобраться в темах продвинутого курса. — Да не знаю, — пожимает плечами Мейсса. — Скорее всего, свободна до вечера — завтра у меня Зелья и Чары, их я сделала на выходных. — Хочешь лимонное пирожное? — внезапно предлагает юноша. — Лимонное пирожное? — переспрашивает Блэк. От предвкушения рот наполняется голодной слюной, в желудке урчит: Мейсса не ела с самого утра. Воображение живо рисует ей крохотную корзиночку из песочного теста под хрупкой шапкой безе, и на языке уже чувствуется лимонная кислинка, но четверокурсница близка к тому, чтобы отказаться, боясь, что её сочтут чревоугодницей. — Ну, да, — Эван говорит быстро, чуть смущённо, будто оправдываясь. — Мать прислала с утра — они замечательные, но мне столько не съесть. Поэтому я подумал, может, ты составишь мне компанию? Мне показалось, ты любишь сладкое. Блэк краснеет едва ли не до кончиков ушей: с одной стороны, предложение весьма заманчивое, она успела соскучиться по домашней выпечке. В Хогвартсе, конечно, нет проблем с десертами, но это совсем не то… С другой — неужели её пристрастие к шедеврам кондитерского искусства настолько заметно? Может, она зря тогда, в Хогсмиде, достала весь пакет из «Сладкого королевства»? — Я… Да, спасибо, я с удовольствием разделю с тобой трапезу, — торопливо, не давая себе передумать, соглашается Мейсса. — Мне очень приятно твоё предложение. Щёки рдеют ещё ярче: Блэк осознаёт, что несёт чушь, и нервно ломает пальцы. Розье ободряюще улыбается, но в его глазах Мэй подмечает хитрый эпикурейский огонёк. — Расслабься, — советует он и взмахивает ладонью. Четверокурсница невольно задерживается глазами на точёной кисти. Эван, по всей видимости, собирался закурить ещё до её прихода: он изящно, даже несколько манерно держит между указательным и средним пальцем левой руки незажжённую пока сигарету. На этот раз — не привычную тонкую, которую Эйвери (он захаживал за теплицы в октябре, но с наступлением дождей предпочёл не то бросить вредную привычку, не то устроиться с комфортом где-то в замке) называл «девчоночьей», а классическую, в тёмной папиросной бумаге, с широкой разделительной полоской в серебре и длинным чёрным фильтром с искрой. — Можно мне попробовать? — указывает на сигарету Мейсса. — Разумеется, — юноша мягко улыбается, доставая портсигар. Блэк на секунду становится стыдно за свою мятую пачку, но она отмахивается от этой мысли: если сигареты вдруг найдёт мать, то насчёт пачки, может, и выйдет соврать, что взяла взаймы, а вот портсигар, тем более такой же пижонский, с инициалами, уже не удастся выдать за чужой. — Возьми. Только осторожно, она крепкая. Слизеринка сразу же тянет сигарету в рот, и Эван, вместо того, чтобы предложить палочку или, например, маггловскую бензиновую зажигалку — некоторые парни считали особым шиком обзавестись такой безделицей — склоняется ниже, предлагая прикурить сигарету от тлеющего огонька на кончике собственной. Мейсса пробует, украдкой рассматривая юношу в непосредственной близости. Розье красивый, это и так понятно — по нему вздыхают девочки не только с курса Мэй, но и старше, а Мальсибер за глаза называет его «смазливым сучёнышем». И не зря: Эван действительно хорош собой настолько, что хоть пиши портрет. Обладай Блэк художественным талантом, она изобразила бы юношу в образе падшего ангела — до того картинными кажутся его шелковистые светлые волосы в сочетании с лучистыми сапфировыми глазами, и так резко эта правильная, классическая красота оттеняется горделивым выражением лица и острым, пронзительным взглядом. Табак, как и ожидала Мейсса, крепкий, будто хорошее проклятие, а дым горький, на вкус отдаёт вишней и ромом. Округлив губы, четверокурсница выпускает несколько колечек и затягивается вновь. — Вкусно, — резюмирует она и переступает на месте — ноги в сапогах совсем замёрзли. — И курится быстро, — в тон отвечает Розье и отбрасывает окурок небрежным щелчком, испепеляя его в полёте. — Пойдём? — Пойдём, — вздыхает Блэк, прикончив сигарету: и вправду, надолго её не хватает. 9. В заброшенном классе на верхних этажах на удивление чисто. И пусто. Парты сдвинуты к стенам, а кроме них здесь ничего и нет, не считая старого фортепиано. Мейсса подходит к нему. Перестук каблуков гулко разносится в тишине. Блэк поднимает запылённую крышку, кладёт руки на пожелтевшие клавиши и вздыхает — давным-давно, ещё до того, как Сириус поступил в Хогвартс, братья иногда соглашались сыграть с ней в четыре руки. Помнится, это очень радовало мать, хотя старший из братьев ни за что не соглашался играть аккомпанемент — или играл слишком громко, заглушая мелодию. — Хочешь сыграть что-нибудь? — справляется Эван. Он ставит на одну из парт довольно объёмистую коробку, источающую умопомрачительный аромат, и небрежно прислоняется к стене. — Не знаю, — глухо отвечает Мейсса. — Скорее, просто… вспоминаю. — Хорошее или плохое? — уточняет Розье и в несколько шагов пересекает класс. — Мне кажется, плохое. Стоит ли оно того, чтобы вспоминать? Блэк качает головой, негромко вздыхая, и изгибает уголки губ в вымученной улыбке. — На самом деле, хорошее. Оттого и грустно, что это уже не вернуть. — Зато тебя ждёт много хорошего впереди, — несмотря на дурашливый, шутовской тон, благодаря которому такая назидательная банальщина не кажется пресной и бездушной, Эван смотрит на неё серьёзно — и лишь затем расплывается в плутоватой улыбке: — Как минимум, лимонные пирожные. Это же хорошо, как ты думаешь? — Думаю, это просто замечательно! — и Мейсса, закинув голову, хрустально смеётся. Розье ласково поглаживает чёрный бок фортепиано и садится играть. По старому классу разносятся знакомые звуки одной из «Маленьких прелюдий» Баха. Его развёрнутые плечи, обтянутые белой батистовой рубашкой, разительно контрастируют с инструментом, и Блэк чувствует, как в животе поселяется знакомая сладкая щекотка. Ей нравится Эван Франсуа Розье с шестого курса Слизерина, который сейчас играет для неё Маленькую Прелюдию до-минор №3 в заброшенном классе. И Мейссе достаточно просто быть здесь, в пустом холодном классе, сидеть на парте, болтая ногами, слушать Баха и любоваться греческим профилем любимого человека, чтобы сердце трепетало пойманной в клетку птицей. Она не надеется, что из всего этого что-нибудь выйдет, не верит, что любовь рождается между пыльных стеллажей библиотеки или в мутной кисее табачного дыма — но хочет, отчаянно хочет урвать хотя бы толику своего собственного, не описанного в книгах счастья перед тем, как сорвётся в пропасть. Там, в пропасти — надвигающаяся война, сторону в которой выбрали за Мейссу. Она не Сириус — ей нет резона идти против родителей, против вековых устоев, в которые верит всем сердцем. Совсем скоро, едва из тонкокостной, невинной девочки, сахарно-сладкой, наивно-прелестной, бледного цветка, выращенного во мраке анфилады комнат тёмного особняка, Мейсса обратится в надменную, трагично-надломленную, царственно величественную дщерь семьи Блэк, отбросив, наконец, ставшее бесполезным прилагательное «младшая», на кожу ляжет выжженное рабское клеймо, тавро чужой, нежеланной власти. Мейсса уверена, что ей не уготовано иной судьбы — загладить вину брата, смыть с фамилии позорное клеймо предателей крови, превзойти Беллатрикс, дабы требовательная и к себе, и к другим мать поставила лишнюю галочку в собственном нелепом соревновании с невесткой и младшим братом. Но пока у неё есть время, Мэй не хочет быть тенью в ночи, несущей возмездие, карающей дланью, обладательницей волчьих голодных глаз и сердца, в котором горит огонь революции, необходимой волшебному обществу. Пока у неё есть время, она даже не хочет слышать все эти слова от Беллатрикс, что бывала в доме на площади Гриммо слишком часто — так часто, что очевидна корыстная цель этих визитов. Мэй четырнадцать, и всё, что ей хочется — улыбаться Эвану Розье, который играет на фортепиано и угощает её лимонными пирожными. Юноша сегодня потрясающе мил с ней — так, что глупое сердце рвётся из груди, а холодный разум, приученный никому не доверять, нашёптывает быть осторожной. Уж это Мейсса умеет так, будто росла не в родовом особняке в окружении тщательно отобранных беспристрастной матерью учителей, а где-то в Лютном переулке: она знает, что к некоторым лучше не поворачиваться спиной, держит палочку не в ножнах и не за поясом, а в рукаве, и не боится постоять за себя. Блэк ломает тарталетку и протягивает половину шестикурснику, что присоединился к ней, поставил коробку между ними и жестом фокусника развязал бант. Эван берет свою часть и без раздумий отправляет в рот — значит, уверен в том, что пирожные безопасны. Или не уверен, по глупости своей, но, по крайней мере, не видит причины ждать подвоха. Тарталетки и вправду восхитительны: тонкое песочное тесто, кажется, тает на языке, лимонный крем совершенно магическим образом единовременно отдаёт цитрусовой кислинкой и ноткой сливок, а меренга хрустит, несмотря на несколько часов, если не сутки, что прошли с момента, как пирожное извлекли из духовки. — Потрясающе, — говорит Мейсса, облизывая пальцы. — Мама сама их печёт, — рассказывает Эван, и глаза его подёргиваются мечтательной дымкой. — Когда я был младше, мне нравилось ей помогать — правда, потом отец сказал, что мужчине не место на кухне, и… Он мрачнеет и замолкает. Блэк не лезет с расспросами — знает, почему так резко обрывают самих себя дети из всех этих семей, чьи фамилии известны всей Магической Британии. Она и сама замолкает так же, когда речь заходит о цене, которую приходится платить за эту идеальность. Мейсса берет Розье за руку, и её липкая от сладостей ладошка утопает в ладони Эвана. Она думает о синеглазом мальчике с льняными кудрями, который любил помогать матери, и не знает, что сказать его «старшей версии». — Знаешь, я думаю, это глупо, — прерывает неловкое молчание четверокурсница и берёт ещё одно пирожное — осторожно, двумя пальцами, будто бабочку. Она обещает себе, что пропустит ужин, чтобы заглушить внутренний голос, и аккуратно откусывает немного. — Я имею в виду, что не так много занятий, которые… зависят от пола — ну, то есть, что не может делать кто-то другой. И уверена, что готовка к ним не относится. — Да, мой брат тоже так думает, — тепло улыбается юноша. — Хвала Мерлину, ему отец не забивает голову этими глупостями — по крайней мере, пока. Но это скорее потому, что не рассматривает его, как наследника… — У тебя есть брат? Сколько ему? — удивляется Блэк. О младшем члене семьи Розье она слышит впервые, а если он дорос до того, чтобы помогать матери на кухне, то ему не меньше пяти лет! — Шесть. Его зовут Феликс, и он самое дорогое, что у меня есть, — совершенно серьёзно отвечает Эван. — Если понадобится — я отдам за него жизнь. За него и за мать. Мейсса чувствует, будто летит спиной вперёд с огромной высоты: в животе всё скручивается болезненным спазмом, а дыхание перехватывает. О ней никто не говорит таким образом. Раньше она не задумывалась об этом: ей достаточно было короткой, грубоватой ласки Сириуса, взъерошивавшего ей волосы привычным движением, хватало внимания Регулуса, готового до бесконечности сидеть с ней вместе в семейной библиотеке, но было ли за этим что-то? Вряд ли. Иначе Сириус бы не бросил их так легко, не отрёкся от тех, с кем ещё шесть лет назад на троих разделял их детские грехи, не назвал бы своей семьёй совершенно других людей… И тогда из глаз Мейссы текут слёзы. Эван не пытается её утешить, выспросить, что случилось, или прикрикнуть, чтобы утёрла слёзы — потому что плакать на людях, вообще-то, табу, но Розье уже почти «свой». При нём, наверное, можно. По крайней мере — он просто привлекает голову Блэк к себе, позволяя спрятать лицо на широкой и твёрдой груди, и просто гладит слизеринку по вздрагивающей от беззвучных рыданий спине и рассыпавшимся тёмным локонам. Он и сам не рад, что заговорил про семью и всё остальное — знал же, что у Мейссы не всё в порядке, слишком свежи раны: не так-то просто отказаться от собственного брата, что бы ни говорили сами Блэки. Но сказанного не воротишь, вот и остаётся лишь ждать, пока Мейсса выплачет все свои слёзы по тому, кто хуже, чем умер — человек остался в живых, но умер для тех, кто им дорожил. Мейсса плачет, потому что не может вытравить Сириуса из сердца так, будто его там и не было, как бы ни улыбалась делано на вопросы Снейпа о старшем брате: «Ты о Регулусе? Ах, о Сириусе… Наверное, ты что-то путаешь: так зовут моего прадедушку, а брат у меня только один». Мейсса плачет, потому что третьего ноября она вспомнила, что у Сириуса день рождения, и даже отправила ему сову — но негодный братец демонстративно испепелил письмо прямо за столом, на глазах у сестры. Мейсса плачет, потому что знает: если Сириус не с ними, значит, он против них. Значит, рано или поздно случится так, что они будут сражаться друг с другом, и вряд ли старший брат уступит ей, как когда-то уступал в их детских поединках. И уж точно Сириус больше никогда не скажет, что отдаст жизнь за своих младших брата и сестру. Эван обнимает её за плечи и укачивает, как маленького ребёнка. От него всё так же пахнет ветивером, табаком, мускатным орехом и перцем, старыми книгами и дорогими сигаретами, кофе и лимонными пирожными, и этот запах Блэк теперь может узнать из тысячи. Он успокаивает — он заставляет вспоминать о тепле ладоней на плечах и на талии, об ирисно-синих глазах и надменном выражении лица избалованного мальчишки-аристократа, который уверен, что ему принадлежит весь мир, о нежности, что прячется под этой маской, и об искреннем смехе, звучащем в те минуты, когда Розье может быть собой. 10. Блэк нутром чувствует приближающуюся угрозу, хотя, кажется, всё в порядке — она просто идёт по коридору. Идёт по коридору вместе с Эваном Розье — и что такого? Все знают, что они засиживаются в библиотеке, и даже судачат за спиной, что вряд ли Мейсса ему интересна. Кто-то даже придумал, что родители уже сговорились насчёт брака, и Розье проявляет знаки внимания к четырнадцатилетке лишь из-за грядущей помолвки. Это даже смешно: никто из сплетников не знает правды, но история обрастает подробностями, как будто это действительно что-то, стоящее внимания. Но Блэк ощущает, что сейчас случится гадкое — на душе скребут кошки, и миссис Норрис с профессором МакГонагалл вовсе ни при чём. Блэк знает, что её страх иррационален, и ничто не предвещает беды, но звериное чутьё не обманывает — оно вообще редко обманывает по-настоящему сильных ведьм, но не все ему доверяют. Знакомые аспидно-чёрные кудри нельзя перепутать ни с одними. В этой школе такие лишь у двоих, кроме самой Мейссы — только у неё они до пояса, а у мальчишек — чуть ниже ушей. Свернуть некуда: они идут по галерее, с одной стороны — слизеринцы, с другой — паяц, отпетый хулиган, облачённый в отвратительное маггловское рваньё изгнанник, позор материнской утробы, предатель крови и любимчик господина директора гриффиндорец Сириус Орион Блэк. Мейсса сглатывает. Старший брат неотвратимо приближается, и младшая Блэк уже видит, как презрительно кривится его красивое лицо. Ей даже не нужно оборачиваться, чтобы увидеть ровно такую же гримасу на лице Эвана: эти двое стоят друг друга, на самом деле. Более того — на самом деле, они похожи, вроде того, как походит снимок на негатив: оба горячные, темпераментные, дерзкие, оба готовы за свои убеждения стоять едва ли не до последней капли крови, оба самолюбивы так, как могут быть самолюбивы лишь наследники древних, богатых родов, которым с детства внушают мысль, что мир принадлежит им. Этим и страшен Сириус: он не боится последствий, не понимает, когда нужно притормозить, а маска шалуна и балагура легко заставляет забыть, что перед тобой выходец из той семьи, с которой в Британии не горят желанием связываться. Только достоин ли он теперь этого звания, или отказался не только от семьи, но и от всего, чему научился в стенах родового гнезда? Шаг за шагом, расстояние неуклонно сокращается. Отступать некуда. Отступать некому. Мейсса старается выглядеть спокойной, когда разъярённый взгляд брата впивается в её лицо. Сириус сейчас до безумия похож на свою анимагическую ипостась — только если раньше чёрный пёс подставлял младшей из рода Блэк беззащитное пузо, повизгивая от счастья, то сейчас он ощерил клыки: верхняя губа приподнята, ровные белые зубы сцеплены, на скулах ходят желваки, в серых глазах чёрный провал зрачка почти поглотил радужку, и на дне его плещется дикая, животная ярость. — Ну, здравствуй, сестричка, — сплёвывает гриффиндорец, не давая ей заготовить достойную речь. Как в детской игре в догонялки: сколько ни старайся, а за старшими всё равно не угнаться. — Добрый вечер, Поттер, — Мейсса в кармане сжимает руку в кулак с такой силой, что ногти впиваются в ладонь, и останавливается. — Джеймса здесь нет, — раздражённо цедит Сириус сквозь зубы. — Я обращалась к тебе, — вскидывает подбородок слизеринка. — Ты же так хотел стать частью их замечательной семьи, правда? Поздравляю — я слышала, что тебе это удалось. — Я посмотрю, и ты времени даром не теряла, — возвращает ей должок брат, но в глаза больше не смотрит — глядит с испепеляющей ненавистью за левое плечо, туда, где стоит Эван. — Хотя думал, что уж моя-то сестра будет разборчивее… — Я больше не твоя сестра, — шипит Мейсса. — Ты отказался от нас. Ты выбрал своё место, так что какое ты имеешь право… Розье мягко обходит её, прикрывая плечом. Он кипит от ярости, сжимает палочку так крепко, что костяшки успели побелеть, и даже спина под мантией закаменела. Слизеринец молча смотрит на извечного своего соперника и скупо роняет: — Повтори. — Пошёл нахуй! — взрывается Сириус. — Что ты делал с моей сестрой, выблядок? Думаешь, нашёл малолетнюю дурочку, трахнул и можешь сбежать, да? Думаешь, с ней можно, как с остальными? Да чёрта с два, она молчать не будет! Мейсса на секунду замирает. Что? Что он несёт? Он пьян? — Ты что, не слышал, сучара? — рычит Эван. — Сказано тебе — ты ей больше не брат, и тебя ебать не должно, даже если она с кем-то спит! Это понятно, или у тебя дерьмо книззла вместо мозгов? — Да кто ты вообще такой, чтобы так разговаривать, а? — орёт гриффиндорец. — Думаешь, если тебе разок дала симпатичная девчонка, а не очередная страшная шлюха из вашего гадюшника, так всё можно, да? — Сириус, прекрати, — едва не плача, требует Мейсса. — Прекрати, пожалуйста! Мы не… мы не спали, мы даже не… Розье жестом приказывает ей замолчать. Слизеринка отступает, пятясь в спасительную темноту коридора перед галереей. Всё происходит слишком быстро: Сириус взмахивает невесть откуда взявшейся палочкой, Эван принимает его Экспеллиармус на щит и посылает в ответ Обездвиживающее, бросается вперёд и с безудержной яростью валит гриффиндорца на пол, по-маггловски ударяя кулаком в лицо. Мейссе кажется, что она слышит хруст сломанных костей, хоть это и невозможно на таком расстоянии. На пол брызжет кровь. Ноги слизеринки, кажется, приклеиваются к полу, паника парализует не хуже пресловутого Петрификуса, и Блэк может только смотреть за разворачивающейся в галерее дракой. Сириус кусает Эвана за руку, заставляя выпустить палочку, и хватает его за волосы. Оставшийся безоружным Розье с наскока бьёт соперника локтем под дых. Он даже не даёт гриффиндорцу поднять палочку, вместо этого хватает ослеплённого болью противника за запястье и выдирает древко из его руки. Сириус выворачивается и воет, мальчишки отчаянно борются, и лишь чей-то леденящий душу визг за спиной заставляет Мейссу оторвать взгляд от луж крови на полу. Слизеринка бежит вперёд, расталкивая любопытных, едва ли не вслепую, и отчаянно, задыхаясь от быстрого бега кричит, чтобы позвали кого-то из взрослых. Кто-то ловит её за руку, тащит обратно, кто-то уже ведёт профессора Вектор, кто-то обещает сбегать за деканами — Мейсса едва осознаёт, что кричат все эти люди, она видит лишь старшего брата, который со всей силы лупит Эвана лицом об пол. Они даже не дерутся, они пытаются прикончить друг друга. — Стой! — кто-то знакомый сгребает её в охапку и держит так крепко, что слизеринке кажется, будто у неё трещат рёбра. — А ну, блять, не лезь, ебанутая! Они и тебя сейчас заху… — Эйвери, отпусти её! — орёт кто-то. — Разними их! Мейсса оседает прямо на каменный пол. Ноги не держат её. Откуда-то появляется Слагхорн, кто-то приводит МакГонагалл, деканы разнимают драчунов, мадам Помфри уже спешит к пострадавшим… — Мэй, вставай, — в поле зрения появляются знакомые ботинки и брюки. Слизеринка медленно, словно под водой, поднимает голову. — Регулус, — шепчет она. — Рег… — Да, Мейсса, это я. Вставай, — брат за руку тянет её вверх, кто-то помогает ему, со спины жёстко подхватывая Блэк подмышки и ставя на ноги. Она едва не падает на Регулуса, но тот удерживает её. Слизеринка плохо понимает, куда её ведут — она видит впереди только спины деканов и мадам Помфри. Лишь у дверей больничного крыла она понимает, куда её привели — однако не понимает, зачем. — Отвернись, — строго командует Регулус, не позволяя Мейссе даже взглянуть на койки, куда укладывают пострадавших — оба, кажется, без сознания. — Что произошло? Из-за чего они подрались? — Молодой человек! — окрикивает его мадам Помфри. — Оставьте её в покое! Все вопросы — потом! — Это моя сестра! — возмущается Рег. — У неё шок! — возмущается медведьма. — Ей нужен покой! — Но, Поппи, — вмешивается профессор МакГонагалл, — как же мы тогда узнаем, что произошло? — Это подождёт до утра! — сурово отвечает мадам Помфри. — Вот, выпей, деточка. Под носом у Мейссы оказывается стакан с резко пахнущей жидкостью. Одним глотком опрокинув в себя успокоительное, Блэк проваливается, наконец, в спасительный сон.