Причал

1. День выходит длинный. Оставив Вэй Ина спать, Лань Ванцзи встает еще до часа кролика и добирается до Облачных Глубин. Открыто забирает вместе с вещами нотную запись «Омовения». Оставляет распоряжения. Навещает брата — предупредить, что будет отсутствовать. Навещает дядю — высказать пожелание, чтобы посыльными, если понадобится, были Сычжуй и Цзинъи. Дядя слегка морщится при упоминании места. — Цзян Личжун был уважаемым человеком, — говорит он. — Часто нас всех принимал. Молодому господину Вэй стоило бы ценить такое отношения главы Цзян. — Он ценит. — Не заметно, чтобы вы собирались заниматься там чем-то полезным. 2. Оковы смирения в ордене Лань сделаны, словно намеренно, из бледного, слоистого, шелковисто-блестящего кварца. Хорошо сочетаются с клановыми одеяниями, сходят для постороннего взгляда за повседневное украшение. Но сделаны они так, чтобы не давать ни собрать энергию в теле, ни выразить ее вовне. Те, что приносит глава Цзян в закрытой шкатулке, уложенные на сукно, снова словно намеренно красивы — из яркой красной яшмы — и должны не давать телу впитать иньскую ци извне. Такие, будь они на ком-то, он не забыл бы. В сущности, выбор камня определяется его способностью поглощать энергию и удерживать вложенные в структуру печати — больше ничем, но он вновь чувствует укол почти мучительного беспокойства. — Сразу видно, для меня делал, — Вэй Ин смеется, но в его смехе слышатся странные обертоны, царапающие ноты принужденности. — Смотри-ка, еще и ошейник для надежности. — Прекрати паясничать, — цедит Цзян Ваньинь. — Когда они закрыты, открыть их может только тот, кто первый взял в руки после ритуала очищения, и тот, у кого есть ключ. Он слегка прикасается к груди. Вэй Ин тоже привык к безразмерным карманам за пазухой, а не к бездонным рукавам. — И ключ не отдашь? — вскидывает брови Вэй Ин. — Тут недалеко. Если что, готов помочь. Надевай. Он поводит подозрительным взглядом в сторону Лань Ванцзи. — Что, прямо так? — громко удивляется Вэй Ин. — Я не привык делать это у всех на виду. — Чтобы я знал, что второй господин Лань не схватился за них первым. — Цзян Чэн, ты к нему несправедлив, — протестует Вэй Усянь. — Помню, как он на тебя напал. Ну? — А, ладно, так даже лучше, — вдруг бросает Вэй Усянь и, решительно подняв ошейник из суконного гнезда, защелкивает его на шее. Узкая полоска заклятого металла и камня словно срастается, прячет место соединения, охватывает шею узкой красной полосой. Напоминает рану от струны Цзинь Гуанъяо там, в храме Гуаньинь. Цзян Ваньинь не понимает — Лань Ванцзи никогда не будет мучить Вэй Ина намеренно, сделает все, чтобы тот был жив и счастлив. Браслет на левой руке тоже ложится поверх старой раны — поверх давно заживших следов ритуала, поверх ближнего к запястью следа — самого заметного, потому что не заживал дольше остальных. Вэй Ин сбрасывает сапоги, усевшись на перила, и закрывает последние браслеты — на лодыжках, быстро, словно не давая себе опомниться и заколебаться, — еще два коротких металлических щелчка. — Теперь ты можешь нас оставить? — спрашивает Вэй Ин у Цзян Ваньиня, — почти ласково. Взгляд, брошенный главой Цзян на Лань Ванцзи напоследок — быстрой оглядкой уже с меча, — обещает не самые лучшие последствия любых незапланированных происшествий. 3. Если бы он знал, как давно Лань Ванцзи планировал как раз это. Несколько раз ему даже снилось: и Облачные Глубины, и цинь на столике, и ноты — и текущая от него к Вэй Ину музыка — очищающая, смывающая черноту, словно налипшую грязь. А если бы тогда Вэй Ин согласился? Что увидел бы Лань Ванцзи по завершении? Пустоту? То, что происходит — похоже, и не похоже одновременно. Но всё правильно. Так, как нужно, чтобы всё исправить. Красные полосы на шее и руках притягивают взгляд, искажают. Неправильно. Это — неправильно. 4. Вэй Ин редко выбирает вести в занятиях любовью. Сегодня — выбирает. Показывать ему спину по-прежнему неловко: это потому, что Лань Ванцзи не справился тогда. Слишком медленно решался. Не догнал. Не нашел нужных слов. И наказан пусть и за другое, но принял наказание — за это. Но проворные руки гладят, проводят по узору заживших ран, безошибочно определяют, где чувствительность есть, пускают по спине и шее холодноватые волны предвкушения. — Сюда, Лань Чжань, — шепчет Вэй Ин ему на ухо, и этот шепот отдается где-то в груди, в животе, как заклинательная мелодия. — Это алтарь для циня, — пытается запротестовать он. Новенький, удобный, крепкий столик. Застеленный одеялом. Второе — брошено на пол рядом, чтобы мягко было коленям. Но нужно же хоть немного уважать свое духовное оружие, и не вспоминать за игрой о том, что первый раз этот стол использовали настолько не по назначению. — Сюда надо положить Ванцзи, — быстрый шепот и смех в ухо, пряди волос щекочут шею. — Я совсем ничего не перепутал? Под щекой — непривычный узор стежков на одеяле. — Удобно, Лань Чжань? Вэй Ин редко ведет, потому что чувствительнее и быстрее, чаще опережает, и ему приходится прилагать гораздо больше усилий, чтобы не добираться до вершины раньше — или начинать и заканчивать иначе. Он хмыкает утвердительно. Старается не вздрагивать в ответ на касания — вначале легкие, а потом — настойчивее. У Вэй Ина умные пальцы. Казалось бы — руки одинаково ловкие, но сам он, кажется, так и не научился вот так, совсем не причинять боли, когда прикосновения как будто почти незаметно оказываются уже внутри, и движение, словно бы легкий поворот кисти — приходится правильно, так, как нужно, чтобы пустить по позвоночнику волну совсем другого удовольствия — медленного, тягучего, непривычного. Где-то слышал — его называют похожим на женское, но вряд ли это правда. Разве кто-то может подтвердить? Другой рукой Вэй Ин гладит по спине, снова безошибочно находя всё, что сохранило чувствительность и что отзывается странным, искаженным откликом, массирует крестец, нажимает на поясницу, показывая, как нужно прогнуться, и приговаривает на ухо вполголоса, какой Лань Чжань ужасный, въедливый, настырный, чудесный, любимый, а потом вдруг окликает мягко: — Лань Чжань, всё хорошо? Он снова утвердительно кивает, утыкаясь лбом в сложенные, комкающие одеяло пальцы. — Попробуем и дальше только руками? Он позволяет себе короткий выдох, почти стон, потому что прикосновения снова меняют угол. Закусывает губы. — Хорошо. Рука Вэй Ина гладит по спине, ложится успокаивающе поверх лопаток. — Если будет хоть немного больно — хватит простого «стой». Или выберешь чудовище из бестиария? Он заставляет себя хоть немного сосредоточиться. — Золотой вор. Вэй Ин раздраженно шипит, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Нет. Зачем из всего бестиария на язык попалось то, что уничтожает… средоточие силы? Снова это. Туман возбуждения точно ветром срывает. — Прости, — приподнимает он голову. — Давай другое. — Шшшш, — Вэй Ин снова укладывает его, гладит по плечам. — Всё хорошо, это отлично подойдет. А ты вообще можешь просто перестать думать? Он слышит смех, чувствует его ухом, затылком, всем собой, любит его. Сходит от него с ума. Действительно перестает думать вообще, потому что удовольствие растет, распирает, с каждым движением заполняет его, движется тяжело и текуче, словно жидкий металл, теплый, но не обжигающий. Словно издалека — собственный стон — хриплый, удивленный: неужели он позволил себе потерять контроль настолько, чтобы стонать, но он только беспомощно всхлипывает, не в силах это остановить, только пытается зачем-то осмыслить странное чувство прикосновения прохладного, словно бы края браслета там, где его как будто быть не может — слишком… близко? Но и это исчезает, поглощенное, втянутое в горячее, топкое блаженство. — Всё хорошо, Лань Чжань. Всё-всё, слышишь? Он позволяет себе поверить. 5. Вэй Ин просыпается раньше. Это странно, потому что он вообще не склонен вставать рано. И всё-таки, когда Лань Ванцзи открывает глаза, того уже нет в спальне. Он только начинает искать, когда прибывает завтрак. — Благодарю, — он принимает короб с едой у того же самого мальчишки-посыльного, заспанного и растрепанного. — Не за что, Ханьгуан-цзюнь. Цзян Юньси готов служить. Он вновь украдкой зевает, прикрываясь рукавом, и берется за рулевое весло. Лодка исчезает, скрытая легким утренним туманом. — Вэй Ин, — окликает Лань Ванцзи, проходя по террасам, соединяющим комнаты. — Завтракать! Осекается, застывает на пороге тренировочного зала. Вэй Ин там — губы закушены, брови сведены, голова запрокинута, тело залито потом: картина отчаянного болезненного напряжения. Так нельзя. Это же никакая не медитация. — Завтрак, — говорит Лань Ванцзи внезапно севшим голосом. Вэй Ин поднимается с трудом, опираясь о пол ладонью, поводит плечами. — Погоди. Дай отдышаться, — говорит он. — Иди и начинай без меня. Но Лань Ванцзи всё равно ждет. За завтраком Вэй Ин вытирает мокрые волосы, смеется и таскает из порции Лань Ванцзи ломтики овощей, громко поражаясь тому, что, в отличие от пищи в Облачных Глубинах эта — совсем не такая противная, хоть и приготовлена специально на его, ланьский, вкус. — Вэй Ин, — не выдерживает он, наконец, и не может добавить больше ничего. «Пожалуйста, не молчи, не держи меня снова в неведении». — Ладно, — откликается тот. — Я чувствую энергию и даже могу ею управлять. Только… она как будто далеко. Вот как если бы эта моя рука — он поднимает правую руку, красный браслет, плотно охватывающий ее, снова притягивает к себе взгляд, — сейчас находилась в Пристани Лотоса, и мне приходилось на ощупь искать вещи, которые я не вижу, пальцами, которых я тоже не вижу и почти не чувствую. Он хмурится. — У меня странное чувство, как будто… я это уже делал, вот так же управлял ци. Только… не помню, когда и как. Но у меня память дырявая. Ну, то есть даже не дырявая, а такая… карта когда-то знакомых земель, забытая очень надолго в очень пыльном месте. Надо только понять, где стереть пыль. — Он улыбается. — Лань Чжань, ну не сиди с таким встревоженным лицом, лекарь Шуй предупреждал, что легко не будет. Поэтому будем просто считать, что всё идет, как надо. Сегодня можно покататься на лодке и полюбоваться лотосами, а завтра тебе опять привезут кучу всякой верховнозаклинательской дребедени, и тебе будет, чем заняться. Или думаешь, дела будут так щедры, чтобы подождать до послезавтра? 6. Вскрик — и резкое движение рядом. Он вскидывается со сна, ловя испуганный, еще не до конца осознающий взгляд. Мгновение, и Вэй Ин с облегченным вздохом, свернувшись клубком, утыкается ему в колени. — Прости, что разбудил, — бормочет он в легкую ткань летнего одеяла, — спи дальше, Лань Чжань. И всё-таки его нет рядом, когда окончательно настает утро. Лань Ванцзи находит его на причале: стоит за бамбуковой занавесью, пользуясь тем, что сейчас Вэй Ин не может почувствовать его присутствие — только услышать или заметить движение. Движения у него резкие, злые, брови упрямо сдвинуты, меч в руках — простой, ничем не украшенный, не Суйбянь, — бьет в выпадах, превращается в сияющий полукруг. Будь против Вэй Ина сейчас обычный человек, он был бы побежден. Нет — вдруг понимает Лань Ванцзи — был бы убит. Это не сдобренный причастностью потустороннему холодный гнев Старейшины Илина: человеческая ярость и… ненависть? «Что происходит?» Впрочем, есть еще один зритель: Цзян Юньси смотрит на происходящее из лодки — с непониманием и удивлением. Вэй Ин оборачивается на него — и опускает оружие. — Иди сюда, если хочешь. — Он кивает на лежащий в лодке меч мальчишки. — Господин Вэй не может пользоваться духовной силой? — спрашивает Цзян Юньси. С интересом. С любопытством, но голос у него почему-то дрожит. — Как видишь. — Я не должен с вами сражаться, — серьезно отвечает мальчишка. — Не должен, но можешь. Дело твое. — Вэй Ин вдруг начинает смеяться, видя обескураженное выражение лица Юньси. — Ну, иди же сюда, ребенок, будешь потом хвастаться, что победил Старейшину Илина, а? Глядя, как ребенок накидывает веревку на причальный столбик и выпрыгивает из лодки с мечом, Лань Ванцзи призывает Бичэнь, уже не скрываясь. Если что-нибудь пойдет не так… Вэй Ин мажет по занавеси, за которой он скрывается, косым внимательным взглядом. Поединок выходит коротким — несколько минут, меньше трех десятков приемов — и меч мальчишки с легким всплеском падает в воду бухты, а меч Вэй Ина легонько касается самым кончиком его подбородка. — Убит, — легко говорит Вэй Ин. — Меч-то будешь призывать? Лань Ванцзи отчетливо слышит короткий всхлип, и Цзян Юньси с размаху садится прямо на доски, а Вэй Ин опускается рядом с ним на колено. — Дай руку. — Он осторожно ощупывает всё-таки доверчиво протянутую ему руку. — Вот так так. Не умеешь? Юньси мотает головой. — Это легко, ребенок. Нырнуть-то все равно не проблема, но мы сейчас с тобой попробуем. Это же уже твой взрослый меч? Дядин? То есть всё равно уже твой собственный. Лань Ванцзи не слышит, что отвечает мальчик — тот говорит почти шепотом, стесняясь своего дрожащего голоса. Вэй Ин держит в ладонях правую кисть Юньси легко, не сжимая, словно птицу. — Вот так, как будто хочешь взяться за рукоять. И вот так. Помнишь, как она лежит в руке? Как ты чувствуешь ее узор? Лань Ванцзи слышит этот мягкий голос с ноткой веселья, но не снисходительного, а ободряющего, и волны тепла поднимаются в нем. Бесконечно. Безгранично. — Представил? А теперь подумай о том, как ты любишь его. Вы ведь едины. Он — твоя часть. Ты просто не можешь его потерять. Как живую руку. Подумал? Хочешь, чтобы он был здесь? Оп. Молодец, — Вэй Ин смеется, сжимая пальцы Юньси на мокрой рукояти. — Никакого «прикажи мечу, чтобы вернулся», понимаешь? А теперь плыви отсюда, только не забудь отдать мой завтрак. Лань Ванцзи находит в себе силы выйти на причал, когда лодка уже минует горловину их маленькой бухты. Вэй Ин всё еще смотрит ей вслед, медленным усталым взглядом, и этот взгляд всё еще медленен и холоден, когда Вэй Ин переводит его на Лань Ванцзи. Кажется, так выглядит тоска. — Вэй Ин. — Как глупо, — говорит он. — Как невероятно глупо. — И с размаху наступает на брошенный рядом простой меч. И ногой сбрасывает с пирса два обломка. — Может быть, еще один раз отразить удар его бы и хватило. Пойдем есть. — Вэй Ин. Что тебе снилось? — Беспомощность, — говорит он тяжело. — Знаешь, такая… когда ты можешь разве что попытаться так разозлить ублюдка, чтобы он сразу убил, а не придумывал тебе казнь пострашнее. — Вэй Ин. — Что? Я ведь не врал, когда пугал Вэнь Чао, что встану. Я твердо знал, что так оно и будет. И когда выбрался с Луаньцзан, иногда не понимал даже точно, живой я, или мстительный дух. Разницы просто не было. Завтрак проходит в молчании. Вся новая «верховнозаклинательская дребедень» прибывает в полдень. 7. — Сядь! — наконец почти яростно выкрикивает Вэнь Цин после нескольких его безуспешных попыток найти себе какое-нибудь занятие. Хотя занятий тут много — брат и сестра Вэнь принесли с собой попросту кучу всякого добра, разложенного на траве в видимом беспорядке, из которого постепенно возникает подобие походного госпиталя. — Вэнь Цин, — обиженно бормочет он. — Прекрасная дева Вэнь, достопочтенная лекарь Вэнь, я чем-то разгневал вас? — Разгневаешь, если будешь лезть под руку! — отрезает она. — А-Нин, ну привязывай же навес крепче, поднимется ветер, и все это улетит! Так и остается смотреть на Цзян Чэна и потихоньку грызть ногти. Он-то не очнется — лежит себе даже не на циновке, на приподнятой над землей походной кровати, прикрытый одеялом, под которым уже скрываются полдесятка игл и Цзыдянь. Не стали снимать — мало ли, что может натворить чужое духовное оружие, тем более такое старое. Хотя если он разумный — должен понимать. — Вэй Усянь, иди сюда! Вторая походная кровать вроде такая же, только вот окружена крепко вбитой в землю деревянной рамой — чтобы привязать покрепче. При виде этой рамы пальцы отказываются сгибаться, соскальзывают с пряжки ремня, с узлов пояса, с… — А-Нин, помоги молодому господину Вэй раздеться. Он принуждает себя лечь. Не увернуться от рук, крепко — за предплечья и над коленями, и через грудь затягивающих ремни. — Если ты сейчас скажешь, что передумал, всё останется, как было, — говорит Вэнь Цин. Он смотрит на нее снизу. — Нет. 8. — Вэй Ин! Вэй Ин! — выкрикивает он, встряхивая его. — Проснись! — Нет. Нет. Не трогай меня, — бормочет тот, норовя свернуться в клубок, сжаться теснее. — Не трогай меня. Я не хочу. Не хочу. — Проснись же, ну! — Лань Ванцзи встряхивает его снова — и едва не стонет от облегчения: взгляд становится осмысленным, немного проясняется. — А, Лань Чжань, — хрипло шепчет Вэй Ин. — Я кричал, что ли? — Говорил во сне. Не очень громко. — А охрип тогда почему? — спрашивает он, Он обхватывает себя руками, дрожа, и Лань Ванцзи накидывает ему на спину одеяло, укрывает, приносит воды. Надо было наоборот — чуть ли не половина воды оказывается на одеяле. — Опять? Вэни? Вэй Ин вдруг смеется — неровным смехом, переходящим в кашель. — Вэни, — выплевывает он. — Они. Не хочу это вспоминать. Я это даже в прошлой жизни не помнил толком. На кой оно мне теперь-то? Обними меня, Лань Чжань. Когда он выходит, короб с завтраком стоит у дверей. Поздно, и посыльный их не дождался. 9. И день идет, как идет. Повеселевший Вэй Ин добирается до всего, что Цзян Ваньинь, оказывается, назвал «барахлом». Освободившись, Лань Ванцзи находит его во второй рабочей комнате, сидящим среди вороха одежды. На самом деле — ее немного: пара льняных нижних халатов, крашеных мареной, юбка и рубаха — из настоящего пурпурного шелка, шерстяной дешевый синий халат обычного адепта, верхний халат из темно-серой шерсти — по узору: когда-то куплен или просто получен от людей из Цинхэ. Еще один черный — затканный гладким узором стилизованных водорослей — очень смутно знакомый и почти новый. Только вот на коленях у Вэй Ина расстелен халат, впечатавшийся когда-то в разум, часть образа, освященного годами бесплодных и бесцельных раздумий: могло ли быть иначе? Плотная ткань с клетчатым рисунком — если всмотреться — сизо-черная, с просинью (темная энергия делала ее вовсе черной на вид), разные рукава: на левом — ряды блестящих заклепок, оторочка — черный пепельно-мраморный рисунок, косо раскрытый подол. Еще безрукавка должна быть — вспоминает он. Безрукавки нет. И тот, найденный в библиотеке наряд Цзян Ваньинь — слава Небесам — не положил с остальными вместе. Будь тут еще и он — кто знает, что было бы — слишком неспокойна сейчас у Вэй Ина память. Пальцы Вэй Ина задумчиво перебирают ткань. — А, Лань Чжань, — замечают его. — Ну вот скажи ты — зачем это было хранить? Как можно было гоняться за непонятно кем по всей Поднебесной — и… — вместо продолжения он слегка встряхивает тяжелую ткань, и обоняние тревожит горький полынно-мятный запах: от насекомых. Травы уже не свежие, но еще не вовсе выдохлись. Он вновь проводит пальцами по потертому там, где ткань всегда касалась наруча, правому рукаву. И коротко усмехается, словно вспомнил что-то забавное. Лань Ванцзи продолжает смотреть на него. — Ничего, — говорит Вэй Ин проследив его взгляд. — Мне попалась хорошая портниха. Если бы на кого другого свалилось этакое чучело, как я тогда… Я, конечно… нашел там, на горе, одежду чуть приличнее, чем на мне была, и вымылся как мог, прежде, чем спускаться, но от меня, наверняка, все-таки несло мертвечиной. А мне, к моему удивлению, даже сдали комнату над мастерской. Он касается лба, трет пальцами виски. Лань Ванцзи хмыкает. — Я потом узнал — она свахой была, да еще свадебное шила. Приданое невестам помогала собирать. Пока была неразбериха с Вэнями, оказалась на мели, подмастерьев распустила, ну а тут я… со своим «нижнее красное, верхнее черное». Ну, красного шелка у нее оказалось много, конечно, — он задорно улыбнулся, — а вот черного… — он поднял халат с колен, — все что было. Не побоялась же так скроить. — Лицо его из весело-удивленного стало задумчивым — даже печальным. — Кажется, ей нравилось для меня шить. Все ходила вокруг меня, втыкала в ткань булавки, приговаривала, что молодой господин — особый случай. — Была права, — сухо сказал Лань Ванцзи, чувствуя укол странного негодования: подумать только, какая-то женщина, пусть даже немолодая, подходила так близко к Вэй Ину, говорила так нескромно, в то время, когда его уже искали. — А я все думал… если она не заметит — значит, все вроде как и хорошо. — Не заметит — что? Вэй Ин молчит. — Ничего, забудь, — говорит он. Вновь, словно в замешательстве встряхивает халат: — Вот и скажи теперь, что я должен делать? Хранить на память? Носить его? — Он горько усмехается. — Хорошая шутка была бы. Лучше уж сжечь. Лань Ванцзи пересекает комнату — светлую, украшенную легкими зеленоватыми занавесями, словно бы затененную чем-то, что он не хотел бы никогда больше видеть. Может быть, и правда — лучше сжечь? — Вэй Ин, — перехватывает он его за запястье — как тогда, на Дафань. — Что именно она не должна была заметить? Я хочу знать. Вэй Ин вскидывает на него непроницаемый взгляд. — Зачем? «Потому что это ты», — хочет сказать он. — Лань Чжань, — говорит Вэй Ин. — Ты никогда не был посторонним человеком для меня. Я не помню, когда это началось, но нет — не был. Я… боялся. Того, что ты можешь… нарушить равновесие. Неважно, как. — Он вновь улыбается. Лань Ванцзи изучал его улыбки. Собирал их в памяти, как лекари собирают в тетрадях сухие травы. Эта — смущенная. — Просто вспомнил, как ты тогда... — И всё-таки. — Ну ладно, ладно, — ворчит Вэй Ин и вновь трет виски. — Я в то время… очень странно жил. Как будто носил свое тело с собой, как бумажный манекен. Мыл его. Одевал вот, — он приподнимает украшенный рядами заклепок рукав, словно в доказательство своих слов. — Кормил, когда вспоминал, что надо… покормить. Мало что чувствовал. Даже сомневался, что живой. Время от времени. Но портниха ничего не заметила. Значит — со стороны было незаметно, а потом и прошло понемногу. Ну так что: может, правда, сожжем? — Он вновь поднимает с колен халат. — Не особенно хочется держать его тут, а надевать — и подавно. Даже из уважения к мастерству тетушки Чжу. Он вновь трет лоб. Рассказанное… по-своему дико, конечно, но, похоже, к происходящему сейчас, действительно не имеет никакого отношения. А вот другое — имеет, и прямое. — Вэй Ин, голова болит? — спрашивает, наконец Лань Ванцзи. Он кивает. — Не страшно. Лекарь Шуй предупреждал, что тело может… страдать без темной энергии, если духовная сила так и останется недоступной. Но это пройдет через пару дней. Они выходят на пригорок над поместьем и все-таки раскладывают костер. Лань Ванцзи опасается, что от дыма головная боль усилится, но Вэй Ин даже не морщится и весело болтает о пустяках — о том, что неплохо бы сплавать на рыбалку, а не только полюбоваться лотосами. Еще он хочет посмотреть — вдруг тетушка Чжу все-таки еще жива и по-прежнему в Илине и даже еще работает, можно было бы тогда заказать ей еще что-нибудь. Ведь после Низвержения Солнца дела у нее поправились, запасы тканей она, во всяком случае, пополнила — и черных тоже. От первого творения тетушки Чжу для Вэй Ина тем временем остается пепел — и горстка оплавившихся заклепок. Вэй Ин забрасывает угли землей. Холмик кажется Лань Ванцзи маленькой могилой, но он, едва заметно дернув плечами, отгоняет это холодное чувство. Чтобы всё-таки сорваться ночью. Вэй Ин следует за ним, смеется, обвивает его руками и ногами, и дышит часто, совсем близко — так близко, что слова «Люблю тебя. Тебя. Тебя», кажется, можно запечатлеть на нем, точно клеймо взамен пропавшего. 10. Лань Ванцзи просыпается вовремя. Вэй Ина нет рядом. Он лежит на причале, распластавшись ничком по светлым доскам, бесцельно глядя на собственную свешенную с причала руку — зеленовато-бледную в мутной речной воде. Вокруг яркого браслета суетятся мальки: тыкаются носами, пытаясь понять, что это. На какой-то длинный, бесконечно растянутый во времени миг, ему кажется, что Вэй Ин мертв. Цена его, Лань Ванцзи, настойчивости каждый раз — смерть. Только теперь ему ничего не останется, кроме как умереть тоже. Но еще через миг Вэй Ин кладет голову и руки ему на колени, прижимается — крепко. А еще через какое-то непонятное, но длинное время — переворачивается лицом вверх — лицом с бледными, бескровными губами и лихорадочно-блестящими глазами, обведенными бессонной темнотой. — Лань Чжань, — шепчет он, — не волнуйся. — У тебя жар, — говорит Лань Ванцзи. — Это просто тело… страдает без хоть какой-нибудь ци, — вновь объясняет Вэй Ин, в точности как вчера. — Я справлюсь. Я... вспомнил, — продолжает он, будто не замечая попыток Лань Ванцзи возразить, подобрать слова, — когда я так же чувствовал собственную духовную силу. Отчужденно. Знаешь, это даже не так больно было — отдать Золотое Ядро. Терпимо. Скучно даже. Все эти тренировочные упражнения: собрать ци, направить по нужному меридиану. Тяжело и… далеко, как раз так, как я сказал про… сейчас. Но… не так страшно. Ну, по большей... части. Лань Ванцзи мог бы сказать, что «терпимо» не делает настолько больным при одном воспоминании об этом. Не заставляет не спать несколько ночей. — Вэй Ин, — говорит он. — Сними оковы смирения, — и даже тянет руку Вэй Ина к ошейнику, яркому на фоне бледной кожи, словно смертельная рана. — Лань Чжань, — улыбается он странной, расплывчато-кривой улыбкой. — Думаешь, ящик, в котором лежала вся эта гадость, так просто закрывается? Раз уж открылся. И всё равно придется потом сначала начинать. Лань Ванцзи на секунду кажется, что речь о шкатулке, в которой лежал артефакт. Вэй Ин садится с трудом, вцепившись рукой Лань Ванцзи в плечо: — Взялся пить — пей до дна, взялся идти — иди до конца, — говорит он, прислоняясь лбом к плечу — и даже через три слоя одежды жжется, как горячая печь. — Не умираю я, не умираю, не делай такое лицо. — Ты бредишь. — Как ученик ордена Цзян обязан оскорбиться, — слабо язвит Вэй Ин, но не протестует, когда Лань Ванцзи поднимает его на руки. — Нельзя называть бредом высказывания доблестного Цзян Шинаня. — Не уходи, — очутившись на кровати, он вцепляется в Лань Ванцзи так, что больно становится, оставляет, должно быть, синяки на запястье. — Посиди со мной. Через половину палочки благовоний он забывается в тревожной полудреме, и Лань Ванцзи, принеся жаровню и чайник, заваривает для него состав, который ему самому давали после наказания. От боли и жара. И от снов. 11. … — Сестра, н-надо принести еще воды. Смыть. Край полотняного навеса — край и две завязки. Развязанные, полощутся на ветру. Ветер. Небо. Кусочек облака. Облако. Влага, оседающая на волосах. Волоски, встающие дыбом от предчувствия молнии. Нельзя летать в грозу, но госпожа Юй может. И Цзян Чэна обещала научить. Круглые радуги. Сквозь них нельзя пролететь насквозь, но можно снова попытаться. Ветер навстречу. Звезды. Рассвет, которого еще не видно с земли. Закат, которого оттуда уже не видно. Ничего этого больше. Только мешок с костями, всё еще сотрясаемый дрожью, воняющий мочой и рвотой, как будто выпотрошили, вывернули наизнанку, всеми нечистотами наружу. Ничего больше. — Вэй Усянь! Да будь ты проклят! — А-Нин, вернись! ...двоится, плывет… но ведь он сам слышал, что Цзян Чэн проспит еще сутки, не меньше, чтобы они успели свернуть шатер... С руки Вэнь Цин, прижатой к его груди, срываются короткие ритмичные вспышки энергии. Исчезают где-то внутри. Нечувствительно. Бессмысленно. Она резко взмахивает другой рукой, но пощечины будто исчезают в небытии, не достигая цели. — Не смей спать, слышишь?! Смотри на меня! ...зачем она, ведь сама сказала — уже всё… Совсем все. Конец. …блекнет по краям и становится другой — не развязавшийся полог, бледно-зеленая занавесь и легкий звон колокольчика. Всё закончилось — ведь так? Закончилось, и значит можно… Уснуть? Да? Где-то там его меч, в сокровищнице клана Вэнь. Забыть о нём… Всё забыть. 12. — На место, — рявкает Цзян Ваньинь. — Еще тебя тут не хватало! Цзян Ваньинь смотрит на пойманный за рукоять меч так, словно это — бесспорно злонамеренная сущность. На миг вспыхивает надежда: пусть в бреду, но ведь получилось. Пока не вспоминается: запечатанные мечи всегда хранят немного энергии хозяев. Вполне достаточно, чтобы воспринять простой зов, не подкрепленный силой, и откликнуться. — Будешь лезть под руку — приклею к ножнам заклинанием, — угрожает глава Цзян, словно разговаривает с собакой. Откладывает Суйбянь на прикроватный столик — и возобновляет передачу духовной силы. Лань Ванцзи вновь колет что-то вроде досады — так скоро у Вэй Ина выравнивается дыхание и — он слегка касается смуглого виска с прилипшей прядью — даже спадает жар: почти сразу же, как Цзян Ваньинь начал. А ведь его собственную ци Вэй Ин только что толком и принять не мог. Еще спустя мгновение он клеймит себя неумным человеком: во-первых — еще бы духовная сила Цзян Ваньиня не подходила лучше, если она, по сути, собственная, а во-вторых — Вэй Ину стало заметно легче, это ли не главное? И кроме того — когда тут Цзян Ваньинь, пусть даже ворвавшийся почти без приглашения чуть ли не через окно, — всё-таки гораздо спокойнее, чем наедине с Вэй Ином, который плачет в бреду и упрашивает кого-то — только дать ему отдохнуть и уснуть ради всего святого. — Меч… совсем забыл, — снова бормочет Вэй Ин, чутко вздрагивая пальцами. — Ну надо же, — язвит глава Цзян. — Еще бы лет через пятнадцать вспомнил про такую мелочь. И все-таки мне невдомек, почему вы меня не вызвали, — поворачивается он к Лань Ванцзи. — Не мог отлучиться. — Сказали бы Цзян Юньси. Запустили бы сигнального змея. — Как вы узнали? Легкий звон духовной энергии на мгновение чуть меняет тональность. — Оковы смирения — мой артефакт, — говорит глава Цзян, словно это должно было быть ясно само собой. Он не оборачивается, но уточняет, прежде, чем Лань Ванцзи почувствует себя оскорбленным: — Я не следил намеренно. Просто проверял раз в сутки. Днем, — дополняет он зачем-то, но мочка уха предательски розовеет. — Больше не нужно этого делать. — Если господин верховный заклинатель готов спрятать свою гордость себе в цянькунь и вызвать помощь, когда потребуется — не стану. «Дело не в гордости, Саньду-шэншоу», — может сказать он. Это обращение — для особых случаев. Для тех, когда стоит вспомнить то, что забывать нельзя. Лань Ванцзи молчит. Он не умеет прощать тех, кто причинил Вэй Ину зло. Но ссоры там, где это доставит ему же боль — неумно и бессмысленно. К тому же — для главы Цзян, возможно, стоит теперь сделать исключение? Он пока не ответил для себя на этот вопрос. Еще загадка: Лань Ванцзи много раз слышал, что глава Цзян убивает темных заклинателей. Даже сам встречал его за этим занятием (и терял последние крохи уважения, которое Саньду-шэншоу вроде бы заслуживал прочими своими делами). Только вот о том, чтобы он держал кого-то в заточении на протяжении хотя бы месяца — не слышал и не видел. Что скор на расправу — да. Что крут нравом — тоже да. Но возможность обратного отклика от артефакта — вычурное излишество, если использовать его для обычных заключенных. Усложняет структуру заклинаний и удорожает работу артефактора. И если, конечно, не допускать, что Цзян Ваньиню нравилось чувствовать, что испытывает человек под ударами Цзыдяня, то… Он не успевает додумать: движением рук Цзян Ваньинь словно сворачивает энергию в клубок, подхватывает со столика Суйбянь и вкладывает его в ножны, так и оставшиеся на подставке для мечей. Подносит руку к полоске алого браслета. — Могу снять. — Вэй Ин сказал — потом придется начинать сначала. Глава Цзян кивает. — Пришлю сиделку. — Нет нужды. Цзян Ваньинь переводит на него взгляд, но на сей раз не раздраженный и не гневный: скорее, задумчивый. — Господин верховный заклинатель слишком много на себя берет, — говорит он, привычно резко, но словно бы и не обвиняет вовсе. Потом добавляет, покосившись на Вэй Ина: — У него от жара раньше бывали еще и судороги. Сестра… всегда очень тревожилась. Вызовите того толкового ученика, про которого говорят, что он ваш сын, если не хотите здесь моих людей. Цзян Ваньинь роняет Саньду на воздух. — Меня здесь не было, — бросает он через плечо. — Промолчать вы способны, я надеюсь? — Если Вэй Ин не спросит прямо, — уточняет Лань Ванцзи. — А иначе что? Чирей вскочит? — фыркает Цзян Ваньинь и, в ответ на обескураженное молчание, уточняет тоном, который мог бы сойти для него за легкий или даже шутливый: — Няня в детстве говорила: «Будешь врать — на языке чирей вскочит». С этим и отбывает. Все-таки Стена Правил гораздо честнее. 13. Вэй Ин болеет несколько дней — к счастью, без сильного жара, и почти все время спит, пока однажды не просыпается, как ни в чем не бывало: бодрый и готовый снова шутить — и продолжать. Он вновь начинает упражняться с контролем ци — не слишком успешно — и с коротким шестом вместо меча, по-прежнему не касаясь Суйбяня, словно чего-то стыдится перед собственным духовным оружием. Как будто и не пытался призвать его в бреду. И, как ни странно, жизнь после этого входит в привычную — рутинную даже — колею недели на две. Лань Ванцзи как раз успевает разобраться с накопившимися делами и даже посетить малый совет, собранный главами вассальных кланов в Гусу. Дядя мог бы, конечно, заменить его и на этом совете, но невозможно нагружать дядю делами до бесконечности, занимаясь при этом собственными — личными — вопросами. Возвращаясь, он ловит себя на том, что про усадьбу Фэнси думает почти так же, как про собственное жилище в Облачных Глубинах: дом, его место. Вэй Ин сидит в рабочей комнате, поджав под себя ногу. На столе перед ним навалены плоские камушки-голыши и несколько мотков шнура. Уже с порога Лань Ванцзи чувствует знакомый медно-водянистый запах крови и останавливается в дверях. — Вэй Ин? — Я скучал, — Вэй Ин улыбается — радостно-сосредоточенно. — Пока тебя не было, я кое-что вспомнил, и кое-что придумал. Оковы смирения по-прежнему на нем. Тогда как же… — Зачем это? — В Пристани Лотоса есть один забавный трактат. Это если совсем издалека, — Вэй Усянь говорит, не отрываясь от работы — запястье перевязано, в чайной чашечке на дне налита кровь, и на светлом песчанике остаются от кисти заметные знаки — рыжевато-бурые. Камни ложатся на столик ровными рядами. — Вообще-то, этот трактат — что-то вроде весенних рассказов, но читать его приходится тем, кто хочет научиться обращению с энергетическим кнутом, потому что приемов, которые там объяснены и показаны — довольно подробно, кстати — больше нет нигде. Представь себе, с каким лицом Цзян Чэн его изучал. Мне-то его вообще видеть не полагалось — мне владеть Цзыдянем точно никогда не светило. Но я же не мог оставить его одного перед лицом устрашающих умений госпожи Юй Синнань. Вэй Усянь слегка пожимает плечами. — Госпожа была большая затейница, и у нее были наложницы, с которыми она развлекалась… забавными способами, которые подробно описывала, и среди прочего был способ «достижения нечувствительности к боли и опьянения, подобного опьянению маковым молоком, но чище, поскольку суть его — возможности самого тела, а не дурмана». Я подумал — это ведь то же самое, о чем говорил лекарь Шуй. Если уж для восстановления внутренней связи нужно отравиться этим самым внутренним маком — так тому и быть. Почему бы не подтолкнуть себя? Добиться того, чтобы… в крови и так хватало всего, что нужно, и только потом попробовать обратиться к духовной силе. — Вэй Ин. Он просто не знает, что сказать еще. Мелькает, разве что, мысль, что лучше бы уж речь с самого начала шла о «Холодном ветре, северном цвете» — хоть и сомнительной, но все же работающей практике, вместо десятка непроверенных способов то ли добиться непонятно чего, то ли убить себя. — Помню, как мы спорили — не занимается ли этим сама Юй Цзыюань, например с Цзиньчжу. Или с Иньчжу. Ну то есть, в основном, я бесил этими предположениями Цзян Чэна. — Вэй Ин. — Да ладно, Лань Чжань, мы с Цзян Чэном как-то даже собирались попробовать, только не придумали, как скрыть следы. От Цзыдяня при таком, понятное дело, следов почти не осталось бы, но он был один — и на госпоже Юй, а розгами пришлось бы исполосовать кого-нибудь из нас так, что стало бы заметно. — Кого? — Мы думали жребий бросить. Интересно, если ему напомнить, что он скажет? Теперь-то Цзыдянь у него есть... — Мы не будем ему напоминать. — Ага, я так и думал, — фыркает Вэй Ин. — Поэтому… — вместо продолжения он двигает еще один готовый камушек — в ряд к таким же. — А это? — Сбруя бодрствования, так я ее называл на Луаньцзан. Будет, когда я закончу. А он-то думал, что должность верховного заклинателя — серьезная и ответственная должность. Какая чепуха. Должность спутника на пути совершенствования для Вэй Ина на поверку уже потребовала гораздо более сложных задач и решений. — Для чего этот артефакт? — Когда они связаны вместе и шнур пропитан кровью, ее нужно надеть на себя под одежду, и она… как будто бы обжигает — так часто и сильно, как это нужно и задано на концевых знаках. Когда я только попал на Луаньцзан, у меня было настолько плохо с контролем, что пришлось придумать, как что-то с этим сделать, прежде чем я вернусь. Если, конечно, не хочу однажды проснуться и понять, что переубивал всех, кто вокруг. Нужно было… примерно раз в четверть часа просыпаться для проверки состояния. Потом-то само собой уже получалось. Это звучит так буднично и так страшно, что Лань Ванцзи снова ощущает укол застарелой вины. — Хватит, — говорит он. — Это все излишне. — Попробуем это — и я откажусь, если ничего не выйдет. — Вэй Ин пододвигает к ряду похожих еще один камушек. — Только теперь заставить ее работать саму по себе в нужном ритме уже не получится: слишком сложно. Придется тебе. Лань Чжань, ты помнишь тот ритм, который на мне испытывал там, в Облачных Глубинах? Сможешь так же?.. 14. Начать решают вечером, после часа свиньи [1]: вероятность, что кто-нибудь застанет их днем, невелика, но все же есть. Ночью, принимая во внимание репутацию Лань Ванцзи, вероятность… имеется (фейерверк в Пристани Лотоса не стоило совсем сбрасывать со счетов), но меньше. На сердце всё равно с утра тяжело, и вновь тянет и болит от тревоги под ребрами. Он мог быть груб. Неловок. Неуклюж. Но последнее, чего бы он хотел — это причинить Вэй Ину боль намеренно, а именно это и должен делать сейчас. Откажись он — и Вэй Ин попытался бы сам, а выбор между полным отсутствием контроля и хоть какой-нибудь возможностью влиять на события всегда ясен. Если Цзян Ваньинь, вопреки собственным словам и обещанию не проявлять лишнюю бдительность, все же явится ночью — и разгневанным, Лань Ванцзи настолько взвинчен, что готов попросту попытаться размазать его по ближайшей стене. Если Вэй Ин ему разрешит, конечно. Он сжимает в руке артефакт контроля: последний разрисованный Вэй Ином камень, оплетенный простым шнурком с кистью. Ощущает легкое давление в ладони, как будто с каждым вливанием духовной силы камень тяжелеет на долю мгновения — и легкое жжение, и вновь воспроизводит ритм. Волны, складывающиеся из отдельных воздействий, нарастающих по силе и частоте. «Это как удары хлыстом. Быстрые воздействия, одно — на три спокойных вдоха с постепенным наращиванием силы и скорости. Потом — ослабляешь примерно наполовину, наращиваешь снова — теперь уже еще чуть больше, и опять ослабляешь, — наставлял Вэй Ин утром, когда вручил ему камень. — Ой, да что я тебе рассказываю — ты же в точности это и делал, тогда. Я как раз пытался поначалу вспомнить, на что похоже». Вэй Ин, сбросив рубашку, накидывает на себя сеть с камешками в переплетениях шнурков, и деловито затягивает ее так, чтобы прилегала плотно. Оглядывается. — Лань Чжань, перестань так смотреть, как будто небо падает и непременно упадет, если ты ошибешься. Бывает и хуже. Ну. Улыбнись. У нас получится. А не получится — так тоже опыт. Да и чудовища из бестиария нам в помощь. Как смотришь на черепаху-губительницу? По-моему, как раз подойдет, а? Он сосредоточенно осматривается. Касается ладонью опорного столба, гладит спинку кровати. Встряхивает головой: — И все-таки, нет, — говорит он задумчиво, себе. — Не хочу, чтобы ты меня привязывал. Сегодня — не хочу. Попробую просто держаться, сам. — Он вновь улыбается смущенно. — Но если вдруг что — тебе придется меня поймать и держать. Вот это — сможешь? Он сможет. Не может не смочь. — Подожди. Вэй Ин подходит и, положив руку на затылок, притягивает к себе. Поцелуй легок, быстр, а губы у Вэй Ина сухи, во рту у него, наверняка, тоже пересохло: — Я тебя люблю. Тебе верю, — говорит он. — Давай! Он садится на кровать — близко к изголовью, поджав ноги, раскинув руки хватается за верхнюю планку изголовья — как раз на удобной высоте. Лань Ванцзи не понимает, как должен сесть — или встать и, в конце концов садится на кровать у изножья — напротив Вэй Ина, словно повторяя его позу, спрятав в сложенных на коленях ладонях управляющий артефакт. Он смотрит. Должен смотреть. Не может не смотреть. Хотя и хочется зажмуриться вместе с Вэй Ином. Вначале не происходит почти ничего — легкая дрожь, даже напряжения почти нет — Вэй Ин входит в боль, как в воду, сведя брови, закрыв глаза, и это вдруг оказывается… красиво? Нельзя так думать. Недостойно любоваться таким. «Лань Чжань, а ты можешь вообще ни о чем не думать?» — вдруг вспоминает он. Он может. Но ведь это не медитация. И близко не лежало. А почему, собственно? Если рассматривать это как медитацию с частичной вовлеченностью, вроде воинского канона... И он отбрасывает все, кроме правильного ритма — и лица напротив — и крепко сжатых на спинке кровати пальцев — и раскинутых рук. Снова раскинутых. Обретает вдруг ясность и понимание — что именно делает. — Вэй Ин. — Все хорошо, — напряженно отзывается тот. — Это только слегка больно. Про… продолжай. (Потом, вспоминая, он почему-то не может вспомнить — а вскрикнул ли Вэй Ин вообще хоть раз). Он только рвано дышит, вздрагивая, когда они приближаются к верхней точке волны, выгибается натянутой тетивой, продолжая держаться, пальцы сжимаются на гладком дереве (Лань Ванцзи почему-то видит это очень ясно: рисунок складок на костяшках пальцев и светлый древесный узор). Расслабляется, переводя дыхание — в момент, когда Лань Ванцзи уменьшает силу следующего воздействия — разом почти на две трети. На коже поблескивают капельки пота. Это похоже и не похоже на любовное исступление. Ухватив это сходство, он даже ощущает на мгновение знакомое тепло и тяжесть в животе. И, вместе с тем, тяжесть отдачи заклинания в ладонях становится более значимой и вещественной, а сердце морозно заходится: он никогда не чувствовал Вэй Ина с такой... остротой? доверием? — Вэй Ин. — Лань... Чжань, — откликается тот, чуть задержав ответ. Распахивает глаза — почему-то очень темные и блестящие — на ресницах повисли капли то ли слез, то ли пота. Коротко вздрагивает телом — на каждое движение ци между ладоней. Кажется, Лань Ванцзи держит в ладонях его всего. И он сам уходит в ритм — в его кристальную ясность и четкость. Ритм волны пульсирует в ладонях, отраженный на обратной стороне век. Между ним и Вэй Ином — словно соткан прозрачный коридор, за пределами которого ничто не имеет важности. — Вэй Ин? Тот слегка поднимает опустившуюся голову. — Лань Чжань. Сейчас… было сильнее? — Да. — Как будто… так же, как вначале. Только… держаться трудно. Продолжай. Не больше еще одной волны — понимает он почему-то. Ритм. И ясность. — Вэй Ин. Слышишь? — Я… да, — замедленный, плывущий ответ. Ресницы приподнимаются слегка, нехотя, и улыбка напротив — легкая, тоже странно плывущая. — Не больно, Лань Чжань. И тогда он, с усилием вынырнув из всевластного ритма, протягивает руку, накрывая левой ладонью один из узлов сбруи. И отшатывается, попросту от неожиданности выпуская из руки контрольный камень, очнувшись разом — левая рука отдергивается, словно от ожога. Потому что это почти удар дисциплинарного кнута. Ладони Вэй Ина ложатся ему на плечи — жест замедленный, как под водой. Он протягивает руку, слегка мазнув костяшками пальцев по щеке, обмякает на коленях, прислонившись головой к груди, открывая глаза, черные из-за расширенных зрачков. Щурится — и не видит. Получилось? Получилось. Только вот что? — Вэй Ин, — говорит Лань Ванцзи — мягче, ниже. — Слышишь? — Д-да, — откликается он, не сразу, через вздох, — да, я… так хорошо. Он слегка дрожит, и ступни у него холодные, и Лань Ванцзи, невольно вздрагивая сам от запоздало накатившего все-таки испуга, разворачивает одеяло и укрывает его прямо у себя на коленях. — Вэй Ин, — говорит он негромко. — Возвращайся. …Про то, ради чего всё и затевалось — они позорно забывают, потому что Вэй Ин в первую половину часа после — вообще не способен хоть к каким-то попыткам обратиться к собственной энергии, а Лань Ванцзи через эту же половину часа чувствует себя слишком усталым и может только слушать. — Лань Чжань, так ты говоришь, что добрался до пятой волны? Или до шестой? Я просто поверить не могу. Я помню. Не больно. Там, где вроде бы должно было быть — только толчок и вспышка. А потом как будто все растворилось. Утонуло в таком… теплом тумане, в котором то ли лежишь, то ли летишь... Я тебя слышал, а больше ничего. Очень легко и приятно. Может, потом еще раз? Надо подумать. Только не понимаю. Если я все правильно помню, мне сейчас должно хотеться спать. — Не хочешь? — Нет. Даже не знаю, чего хочу. У меня всё... — Он потягивается, сведя лопатки и запрокинув голову. — Немножко ноет и как будто звенит. То есть — стой. Знаю! Отличная ночь, чтобы полетать — звездная. Давай… давай попробуем? И тут вся усталость мгновенно куда-то девается — от испуга. Остается только одна мысль: успеет ли он подхватить Вэй Ина, если тот сможет поднять меч в воздух и не удержится. Суйбянь — быстрый меч, он помнит — легкий и маневренный. Вэй Ин вытягивает Суйбянь из стойки для мечей — не глядя, привычным жестом отбрасывает ножны. И таким же привычным жестом, хотя немного слишком лихим, бросает меч на воздух, и Лань Ванцзи ждет — в глубине себя всё-таки ждет разочарованного звона металла о дерево, когда тот упадет на доски причала. И тогда… Тогда просто придется придумать что-нибудь еще. Или — правда — оставить все как есть. Мысль приходит легко. С легкостью настоящего смирения. И он слышит звон — но совсем не такой, которого ждал — нежный, легкий, похожий на звон ветряного колокольчика. Сияющий клинок парит в воздухе, струнно поет, одевшись таким знакомым до сердечной боли ало-золотым сполохом — и Вэй Ин одновременно тянется к нему и опускается на колени медленным, плавным движением, — и ладони ложатся на плоскость клинка таким жестом, каким сам Лань Ванцзи прекращает звучание струн циня. Тишина. И в этой тишине — кажется ему — можно услышать, как все эти запасы энергии рушатся сами в себя, скручиваясь и вспыхивая огнем, который будет гореть, подобно звезде в небесах, пока его хозяин жив — и после того, если так будет угодно небесам и земле.