Разбуди меня, когда сентябрь кончится

Сынмин кончает ровно в тот момент, когда зубы смыкаются сзади на его шее до острой точечной боли, сжимая в себе горячий толстый ствол и издавая стон наслаждения в голос. Чанбин ещё немного заботливо зализывает укус под тёплыми струями воды, потом обмывает его, разомлевшего от оргазма, и, замотав в огромный махровый халат, несёт в гостиную, чтобы уложить на живот и тут же обработать свежую рану. — Не многовато ли меток? — беспокоится Чанбин, сидя на полу у дивана по-турецки, и вскрывает тубу с мазью, доставая с нижней полочки журнального столика пластырь по размеру, — всё уже неделю лежит под рукой в огромном количестве, потому что оба знают, что такое гиперактив Сынмина. Тот мягко улыбается, подставляя шею, и Чанбин, вместо того чтобы нанести мазь, целует, проходя языком по краям раны, цепляет губами мочку уха и мягко переходит на щеку, смотрит в глаза. — М? — Ты же знаешь, что мне тебя всегда мало, — улыбается Сынмин, поглаживая его предплечье. — Семь укусов за неделю… — Ещё хочу, — просит, дрожа Сынмин. — Можно? — Ну куда-а-а-а? — воет Чанбин, явно не хотя ставить новую метку и спрашивая «ну куда тебе столько?», но Сынмин, конечно же, напрочь выворачивает смысл под себя. — Вот сюда, — тыкает ему в грудь Сынмин и чуть скребёт ногтем смущённо. — Серьёзно? — выгибает бровь Чанбин, явно проверяя, не шутит ли он. Сынмин не шутит, притягивая его за шею и целуя. — Ты всю неделю появлялся дома на час от силы, так что не бузи, когда я прошу тебя побыть со мной, потому что мы с моим телом тебя сейчас хотим больше, чем вообще что угодно в мире. — Я могу побыть с тобой рядом и без укусов, — всё ещё сопротивляется Чанбин, залезая на диван ближе к спинке, и притягивает Сынмина к себе, как бы невзначай раскрывая полы халата. Оглаживает сильное бедро и ведёт пальцами наверх, по рёбрам, заставляя его дрожать в своих руках, когда заканчивает путь руки на тёмном соске. Обводит подушечкой пальца ореол, едва касаясь твёрдой вершинки и накрывает ладонью грудную мышцу, согревая. — Не катит, да? Сынмин еле заметно качает головой, поднимая руку к его лицу так, что рукав халата спадает, оголяя самый первый укус этого гиперактива — на внутренней стороне предплечья. Он уже успел затянуться, и даже запёкшаяся корочка уже отвалилась, оставив лишь розоватый след на коже. Чанбин тогда кусал осторожно — первые метки всегда больнее спустя какое-то время, а с прошлого гиперактива прошло довольно много времени, чтобы Сынмин отвык от меток — в середине цикла они редко прибегали к подобному, чтобы Сынмина случайно не накрыло гормональным сдвигом, которые он переносил не так чтобы легко. А будучи в поре он всегда отлёживался дома, так что мог себе позволить быть искусанным с ног до головы, что и выпрашивал каждый раз. — Ты же тоже хочешь, признай, — полушёпотом произносит Сынмин. — Я хочу тебя всегда, но нецелесообразно увечить такую красоту, — возражает Чанбин, всё ещё лаская его тело лёгкими поглаживаниями и обводя пальцами только успевший вчера затянуться след и на бедре. — И да, ты вкусный, на это можно тоже не давить. — Хён… — привлекает Чанбина посмотреть ему в глаза Сынмин. — Ты ведь сейчас смотришь на эти следы и радуешься, что я не запретил тебе их поставить… Так чего ты упираешься, когда я тебе прямым текстом говорю «я хочу ещё»? Целесообразно, не целесообразно… Какая разница, если нам обоим это в кайф? — Тебе больно… Сынмин зависает всего на долю секунды, прежде чем засмеяться от облегчения и притянуть Чанбина, чтобы чмокнуть его в губы. — Мой глупый-глупый, хён… Вовсе нет. Ты сейчас сравниваешь мои укусы в запале со своими? — Сынмин дожидается неуверенного кивка и целует ещё раз. — У тебя вообще-то есть анестетический секрет, так что мне больно только первые пару секунд, не больше. И чем усерднее ты зализываешь рану, тем меньше больно. И я не вру, ради очередного укуса. Или ты думаешь, я настолько люблю боль? — Иногда есть такое ощущение, — признаётся Чанбин. — Не бойся, всё в порядке. Для меня, как и для тебя, это исключительно в кайф. Чанбин сомневается ещё буквально секунду, прежде чем коснуться его груди губами и оставить несколько поцелуев на коже, лизнуть твёрдую вершинку соска, сорвав тихий стон с губ Сынмина, пальцами запутавшегося в его волосах, слегка прикусить мягкую кожу и отпустить, поймав разочарованный вздох уже губами. Вжимает в себя за пояс и спускается поцелуями к линии челюсти, шее, потом к ключицам… Сынмин дрожит в его руках то ли от холода, то ли от нарастающего возбуждения вкупе с действующими уже метками и ахает, когда Чанбин снова примеряется зубами на его грудной мышце, не кусая полностью. А потом, не дав ему вздохнуть, прикусывает до конца. Сынмина прошивает словно струной боли на целую секунду, выгибая в спине, пока Чанбин не отпускает его зубами, накрывая укус лишь мягким поцелуем. Рану слегка щиплет, когда Чанбин принимается слизывать мелкие капельки крови. Под его губами кожа краснеет, и Сынмин притирается к нему теснее, пахом вжимаясь в бедро. Чанбин с упоением прижимается к нему сильнее и, распахивая свой халат и перетягивая его на себя, чтобы сесть, легко входит и делает несколько размашистых толчков бёдрами, прежде чем поставить симметричную предыдущей метку, и кончить, заставив кончить этим и Сынмина. — А говоришь, что тебе не нравится, — тихо смеётся ему в макушку Сынмин, когда немного отходит после оргазма. — У тебя даже выдержки никакой нет, стоит тебе только подумать о том, чтобы меня пометить. — Завтра даже не проси, — воет куда-то ему в грудь Чанбин, вызывая очередной смешок. — Я сегодня перевыполнил план в три раза. Сынмин чувствует по телу растекающийся от меток жар и обнимает Чанбина целиком, накидывая свалившийся халат себе на плечи. Кладёт голову ему на плечо и прикрывает глаза. — Ты у меня самый лучший, хён. Самый-самый.