защитник

Серёжа прислоняется к ажурным перилам — в голове гул, нарядная публика перед глазами сливается в одно сплошное мерцающее пятно, губы сохнут — понимает, что уже основательно набрался. Шампанское — жутко дорогое, но всё равно неприятно кислое, — было неплохим способом унять нервозность. На подобных мероприятиях он всегда страдал от большого количества высокомерных громких людей, бесконечного внимания вездесущих фотографов и общей неискренности происходящего. Хорошо, что после нескольких бокалов, раздражение немного притупилось. Ему бы домой поехать, в таком-то состоянии. Совсем не хочется, чтобы завтрашние новостные ленты пестрели заголовками «Гений и миллиардер Сергей Разумовский перебрал на открытии «Золотого дракона». Компрометирующие фотографии, само собой, прилагаются — переходите по ссылке. Но алкоголь уже бурлил в крови, заставляя смелеть, чувствовать себя уверенно, несмотря на ставшую нетвёрдой походку. Серёжа взял в напарники бутылку с витым золотисто-чёрным узором и решительно направился прямиком в святая святых — кабинет хозяина этого мракобесия Альберта Бехтиева. Без приглашения соваться туда не стоило, но сейчас это мало заботило Разумовского. Ему хотелось заглянуть в поросячьи глазки, высказать всё, что на языке вертелось. Чуть покачнувшись, он появился на пороге как раз в тот момент, когда Бехтиев отправил свою фигуристую спутницу проводить очередного гостя. Хозяин, развалившийся на диване в обнимку с кислородным баллоном, недовольства нахальному визитёру не высказал. Напротив, даже грузно приподнялся, чтобы поприветствовать. Альберту нравился этот успешный юнец. Он жалел, что не встретил его раньше — восемнадцатилетнего, голодного выпускника детдома, упорно прогрызавшего себе путь наверх — тогда можно было бы взять рыжего строптивца под своё покровительство. Полностью подчинить себе. Обязать быть благодарным. Он не умалял заслуг юного гения, но считал его идеи недолговечными. По мнению Бехтиева, вкладываться можно только в золото и землю. Единственные ценности, которые остаются на века. Вот если бы вразумить несмышлёного Серёжу, прибрать его к рукам… Серёжа, отвесив ироничный комплимент выступлению Альберта, плюхнулся в кресло, нагло закидывая ноги на низкий столик. Глаза горят, волосы тоже почти искрятся, на вечно бледных щеках румянец — загляденье. Сейчас его дерзкие слова и само вызывающее поведение не злили Бехтиева. Он был доволен сегодняшним успехом, с отеческим благодушием смотрел на расшалившегося пацанёнка и поначалу снисходительно слушал его язвительные слова. Пусть, дескать, малыш покажет зубки — сильно-то не укусит. Непривычный язвительный тон и весь пьяно уверенный в себе Разумовский пришлись по душе Бехтиеву. Он пропускал мимо ушей половину обвинительной речи, ограничиваясь протяжным «Серьё-о-ожа» в ответ. Ему не хотелось вникать в смысл сказанного — переживать из-за какой-то столетней халупы — больше дел нет, разве? Зато очень хотелось такого Серёжу: приручить, переломать, покорить себе. Всё себе. И сегодня тот словно сам на это напрашивался. Бехтиев пыхтел, тяжёлым жадным взглядом обшаривая Разумовского с ног до головы, думая, с какой бы стороны подступиться? Чем можно купить этого золотого мальчика? Долгие годы жизни убедили Альберта в том, что всё на свете покупается и продаётся. Дело лишь в цене вопроса. А Серёжа в своей безнаказанности совсем разошёлся, начал говорить такие вещи, от которых одутловатое лицо Бехтиева вдруг побагровело, пухлая рука непроизвольно сжала вентиль кислородного баллона. Разумовский заметил это, воодушевился ещё больше, продолжал с жаром сыпать обвинениями, убеждаясь в своей правоте. Такая дерзость была уже непростительной. Всё благодушие Альберта исчезло, оставив лишь скрипевшую на зубах ярость. — Щенок! Золотые носки туфель мелькнули перед носом Серёжи, когда Альберт резко, насколько позволяла комплекция, поднялся с дивана. Следом раздалось зычное: — Охрана! Серёжа понял, что перегнул палку, что его сейчас вышвырнут из золотой обители, и обрадовался этому — не придётся придумывать вежливые отмазки, чтобы свалить раньше всех. С ироничной улыбкой ждал, когда на его плечо опустится тяжёлая рука и холодный голос над ухом произнесёт: «Пройдёмте на выход». Но вместо этого он услышал Бехтиева: — Заприте двери и опустите шторы! За спиной Разумовского появились два крепких широкоплечих типа. Он уже успел убедиться, что приказы хозяина тут исполнялись молниеносно. Растерял весь боевой настрой, растеряно замер, ожидая худшего. Плотные жалюзи отрезали их от веселящейся толпы, электронный замок на тяжёлой двери защёлкнулся. — Ткните его мордой в стол! Сейчас я научу малолетнего наглеца, как уважать старших! Не успел Серёжа протестующе отдёрнуться, как его руки больно заломили за спину, а самого его припечатали щекой к гладкому стеклу столешницы. Он задышал тяжело и часто, делая слабые попытки вырваться, но давление сверху только усиливалось. Бехтиев медленно обошёл стол, остановился, оглядывая разметавшиеся по спине рыжие волосы и испуганно напрягшиеся плечи. — Вот так гораздо лучше. Ладонь с громким шлепком опустилась на его зад, и Серёжа подавился воздухом. Было не больно, но очень унизительно. Собственный голос показался жалким скулежом: — Что… что вы хотите сделать? — Преподать урок этикета, — мерзко хохотнул Бехтиев за его спиной. По-хозяйски проехался растопыренными пальцами между лопаток, вцепился во влажные от страха пряди на затылке. Приподнял Разумовского за волосы и заглянул в полные непонимания глаза, — я научу тебя быть хорошим мальчиком. Серёжа дышал через раз, почти теряя сознание. Ноги дрожали от липкого страха и неудобной позы, руки, вывернутые за спину, ломило. Лицо горело от стыда и злости. Неужели этот жирный мудак решится на такое? Может, просто хочет припугнуть? Но сомнения развеялись, стоило «жирному мудаку» просунуть руку между его ног, чтобы нащупать пряжку ремня, а потом и молнию на брюках. Чужие прикосновения были настолько отвратительными, что Серёжу затошнило до мути в глазах, и он с трудом сглотнул ставшую густой слюну. Зажмурился, пытаясь мысленно считать до ста, чтобы успокоиться, чтобы не двинуться окончательно от нереальности происходящего. Пряжка громко звякнула о стекло стола, когда Бехтиев выдернул его ремень из шлёвок. Молния разошлась под короткими похотливыми пальцами. Кто-то из охраны глумливо хмыкнул, стоило хозяину потянуть вниз его брюки, обнажая белые, покрытые мурашками ягодицы. «Если он правда сделает это — я умру», — отчётливо пронеслось в голове Разумовского. Потная, подрагивающая от еле сдерживаемой похоти ладонь легла между его бёдер, заставляя брезгливо сдвинуть их. — А ты плохо учишься, очень плохо. Видимо, любишь, когда знания в тебя вколачивают силой. Сейчас мы это устроим… Булькающий от похоти голос прервал чей-то другой — громкий и уверенный: — Вы что, блядь, тут творите, мрази? Быстро отошли от него! Краем глаза Серёжа увидел высокую фигуру в смокинге, лицо разглядеть не удалось, но голос… Голос без сомнения мог принадлежать только одному человеку. Его недавнему знакомому Игорю Грому. От мысли, что тот застал его в настолько унизительном и беспомощном положении, хотелось завыть. Бехтиев неохотно оторвался от своей жертвы, выплюнул злобно: — Ты ещё кто такой? Парни, уберите этого недоумка! Вам особое приглашение нужно? Сжимавшие его запястья руки куда-то исчезли. Серёжа услышал глухие звуки ударов, что-то тяжело бухнулось на пол, кто-то закряхтел, посыпалось разбитое стекло, ещё несколько ударов, и внезапно всё стихло. Только навязчивая музыка доносилась из зала, где ничего не подозревающая толпа продолжала веселиться. Открывать глаза было страшно, Серёжа сполз со стола, морщась от тянущей боли в вывернутых руках, привалился спиной к боку опрокинутого кресла. — Эй, ты как? Пришлось всё-таки посмотреть. Перед ним на корточках сидел Игорь, обеспокоенно его оглядывая. На щеке Грома наливалась кровью царапина, тёмную ткань дорогого смокинга покрывали пятна, короткие волосы растрепались. Разумовский выглядел не лучше: бледный до синевы, искусанные губы подрагивают, рыжие волосы в беспорядке торчат за ушами. Он смотрел не на Игоря, куда-то за его спину, видимо опасаясь, что ублюдки вновь решат сунуться к нему. Но, судя по тому, что больше никаких шевелений в комнате не было, — Гром вышел из неравной схватки абсолютным победителем. — Не тронул этот урод тебя? Всё хорошо? В хрипловатом голосе было столько искреннего волнения и заботы, что Серёжа смалодушничал, не выдержал — ринулся навстречу Игорю, обхватывая руками его шею, почти повиснув на нём. Тот аккуратно прикоснулся к его спине широкими ладонями, погладил, прижал к себе ещё крепче, успокаивая. — Тише, тише. Всё кончилось, мрази своё получили. Пойдём давай отсюда. Сколько раз зарекался на подобные тусы ходить, и вот же — прав оказался. Ты, как я погляжу, тоже не любитель, да? Он говорил, помогая Серёже подняться, и деликатно отвёл глаза в сторону, когда тот трясущимися пальцами застегнул брюки, неловко заправив в них рубашку. А потом придержал его за талию, осторожно ведя перед собой к выходу. Пройдя несколько явно не жилых помещений, они очень быстро оказались на заднем дворе, который разительно отличался от парадного входа здания. Мусорные баки, катающиеся под ветром куски бумаги, неоштукатуренная стена с осыпающимися по краям кирпичами. — Поторопились они с открытием, про чёрный ход совсем забыли, — объяснил Серёже Игорь и предложил, как само собой разумеющееся: — Тебя домой подбросить? Серёжа поднял на него полные благодарности глаза и кивнул. Оставаться одному сейчас безумно страшно. На коже до сих пор ощущались отвратительные прикосновения чужих липких ладоней. Маленький Разумовский знал, как это, когда несколько жестоких рук хватают тебя, больно дёргая волосы, отбирают вещи, бросают на землю, затаптывая в пыль. Каждый раз, вытирая кровь с разбитого носа, он клялся, что когда вырастет, не позволит ни одному уроду коснуться себя. И действительно, став взрослым и успешным, полностью убедился в собственной неприкосновенности. Детские страхи остались далеко — поблёкшие, уже не вызывающие особых эмоций, как увиденный когда-то, почти забытый фильм ужасов. Но сегодняшняя отвратительная сцена в кабинете Бехтиева моментально все давние кошмары воскресила. Серёжа никак не мог успокоиться, его колотило так, что даже Гром это чувствовал, ноги заплетались, хотелось спрятаться под одеяло, укрыться как в детстве, поджав к груди колени и тихонько жалея себя. Но он не мог позволить себе выглядеть слабаком в глазах Игоря, старательно пытался идти прямо, натягивал улыбку на коченеющие губы. Сосредоточенный Игорь на его старания особо внимание не обращал. Продолжал молча заботиться, как будто так и надо. Усадил его в машину, даже ремнём аккуратно пристегнул — сам себе удивляясь — сдался ему этот неврастеничный мажорчик. Хотя, вообще-то, Разумовский мажорчиком не был. Тут Гром погорячился. И сам себя за такое определение мысленно обругал. Он уже знал, что Серёжа рос в детском доме и буквально всего добился сам. Когда он думал об этом, сердце непривычно тянуло. Что-то там ворочалось, похожее на жалость и восхищение одновременно. Он помнил, как пару недель назад впервые встретился с Разумовским в его роскошных апартаментах. До этого приходилось видеть Сергея только на рекламных щитах и обложках журналов. Вблизи рыжеволосый успешный юноша оказался совсем не таким холодным и пафосным, как на отретушированных профессиональных снимках. Игорь отметил подрагивающие пальцы с обкусанными ногтями, мягкий взгляд из-под длинной чёлки и почти ощутимое тепло, которое исходило от Серёжи несмотря на очевидную нервозность. Серёжа искренне, с внезапным воодушевлением рассказывающий про своё дело, совершенно покорил Игоря. Он даже забыл, зачем пришёл, на какой-то момент поймав себя на том, что откровенно любуется разговорившимся Разумовским. Тем, как в синих глазах вспыхивают золотистые искры, как подрагивают тёмные ресницы, как лёгкие волосы блестят в лучах солнца проникающих через высокие окна. Волосы эти — шёлково-рыжие — хотелось потрогать. Думая об этом, Гром испытывал что-то похожее на несвойственное ему смущение и тут же понимал, что Разумовского хочется потрогать вообще всего. Ощутить в своих руках его тонкость, огладить ладонями острые плечи, спуститься ниже, наслаждаясь бархатистостью нежной кожи… — Игорь? Гром мотнул головой, обнаружив, что слишком замечтался, в то время как Серёжа — вот он — сидит рядом с ним в заведённой машине, которая и не собирается двигаться с места, потому что её водитель — тупица похотливая — окончательно поплыл. Нехорошо, Игорёк, ой как нехорошо. Ты парня буквально спас от изнасилования, и сам же сидишь на него слюни пускаешь. Это как называется? Серёжа робко протянул руку к колену Игоря — хотел коснуться кончиками пальцев, но так и не решился, замер, поднял на него печальные глаза: — Давай, пожалуйста, скорее отсюда уедем, ладно? Он ещё не успел договорить, а Игорь уже вжал педаль газа в пол с такой яростью, будто под его туфлями была голова Бехтиева. Машина отчаянно рванула с места, оставляя позади себе сверкающее огнями казино и где-то в его недрах — побитого Альберта. Игорь вёл уверенно, время от времени поглядывая на притихшего Разумовского. Тот был всё ещё пугающе бледным, смотрел прямо перед собой, обкусывая край большого пальца. До смерти хотелось бросить руль, повернуться к нему и снова прижать к себе, чтобы хоть немного успокоить. Представлялось, как он отвозит Серёжу в его Башню, и тот сворачивается в клубок на своём огромном диване, посреди своего огромного офиса. Успешный, красивый, богатый и невозможно одинокий. — Да к чёрту! — Игорь резко развернулся, взвизгнули покрышки, сзади бешено засигналили, но он уже вёл машину в другую сторону от Башни, всё больше убеждаясь в правильности своего решения. — Ко мне поехали, — объяснил он вопросительно взглянувшему на него Серёже, — нельзя тебе сейчас одному быть.