Ни жив, ни мёртв

      Кратность увеличения — 6х, линзы в окулярах в норме. Призмы — тоже.       Как бы издалека, как бы не при делах. Он сегодня — наблюдатель, беспристрастный и нелицеприятный.       «Иди сюда, иди к нам. Все равно в этом мире тебе больше ничего не светит», — говорит бледная женщина с рассыпанными по плечам волосами. Ее лицо не блещет четкостью изображения, а деталей в ней кот наплакал. Еще бы, как же иначе: женщина стоит на расстоянии пятисот метров, всё уговаривает кого-то и не может успокоиться.       Медленный выдох выходит из его груди, уравновешивая бешеную пляску крови и нервных импульсов, стреляющих в руки: из-за них бинокль трясется. Неудобно.       «Иди к нам, иди сюда, — на расстоянии всё тех же пятисот метров к женщине подтягивается мальчик, немного женоподобный. С первого взгляда так и вовсе от девочки не отличить. Мальчик останавливается перед парнем в простой, достаточно сельской одежде. Щебечет: — Господин Ванг-Нан… вы же знаете, нас больше не вернуть»       Зрачок внутри объектива резко сужается, но быстро приходит в норму: нельзя. На том месте, где расположен человек с биноклем, на самом деле находится вовсе не человек, не участник и ни в коем разе не вовлеченное в чужие (не его, внимание) дела — прямо здесь и сейчас, в этот самый момент он всего лишь наблюдатель, судья, призванный зафиксировать течение судьбы. И не больше.       Что женщина, что мальчик ни капли не меняются в лице, когда Ванг-Нан хватается за голову, и из его глотки с корнем выдирается истеричный крик. Что мальчик, что женщина с лицами, преисполненными душевного спокойствия, безучастно наблюдают, как Ванг-Нана разрывает агонией. Разрывает долго и мучительно, как долго и мучительно сдирают кусочек за кусочком кожи при линчи.       «Не плачьте, господин Ванг-Нан!»       Ломтик за ломтиком.       «Будь сильным, мой принц»       Слой за слоем.       Ванг-Нана ломает, как наркомана, а наблюдатель спокоен. Ему не впервой видеть подобное, более того, он на себе уже испытал: и чудиков, представляющих на грани срыва погибших друзей и дорогих людей, и неведомые образы этих самых людей, и все такие типа несчастные страдания этих самых чудиков…       Стоп.       Отринь всю эмоциональную окраску слов — напоминает себе наблюдатель. Он воплощает собой объективность. И не больше. И точка.       Конвульсии Ванг-Нана постепенно затихли, и наблюдатель взял записную книжку. Одной рукой ухватил бинокль, второй сделал описание:       Время — 23:07. Ночь перед финальным турниром.       Местонахождение — Архимед, изолятор. Камера №24.       Наблюдаемый — заключенный №It2’4sU Джа Ванг-Нан, Избранный E-класса, дисквалифицированный участник Битвы при Мастерской.       Информация о наблюдаемом — во время игры «Бои без ставок» столкнулся с FUG. По стечению обстоятельств согласился стать их заложником. За неимением места для заложников FUG обратились к Мастерской, подключив свои связи. Руководство Мастерской согласилось принять наблюдаемого в качестве заключенного и предоставить членам FUG свободный доступ в его камеру. Наблюдаемый прибыл в изолятор в 20:20 текущего дня в крайне тяжелом как физическом, так и душевном состоянии…       — Успокоился?       Ручка отложена, правая половина корпуса бинокля вновь обхвачена: наблюдаемый, до того лежавший ничком не двигаясь, наконец подал признаки жизни.       На секунду изображение размазалось, а затем вновь сфокусировалось на испуганно вскочившем парне. Скорее всего, у него были обветренные губы, на которых застыли капельки крови, и беспокойно мечущиеся зрачки — наблюдатель не мог ничего из этого разглядеть, лишь предполагал.       Но предположения запрещены. Это — субъективное видение. Напомнил себе он.       Итак, лицо Ванг-Нана было перекошено в гримасе ужаса и в толике надежды (субъективное видение), глаза расширены, движения хаотичные, дрожащие.       Наблюдатель делает пометку:       Описание — наблюдаемый услышал голос из соседней камеры, справа от него.       — Хва… Хва Рьюн? — сказал Ванг-Нан. (Запинался — субъективное видение). — Мне… мне же не послышалось? Это ты?       — Увы, — ответила девушка, вступившая в контакт с наблюдаемым. — Вынуждена коротать время с тобой.       Описание окружающей обстановки наблюдаемого — изолятор, схожий с тюрьмой. По сути, тюрьма и есть. В ней строгая геометрия пространства из симметричных линий и единой перспективы, так что ни один объект, кроме самого заключенного, не наслаивается на другой и исключает хоть какое-либо, кроме угнетающего, воздействия на заключенного. Ровный прямоугольник камеры поделен плоским, отливающим синевой Шинсу барьером. В одной части — пустота с запертой тяжелой дверью и решетками на высоко поставленном окошке, в другой — простая темно-серая простыня с простой белой подушкой. Жесткие и неудобные, скорее, для галочки.       Здесь негативное пространство торжествует и пиршествует, как родное. И стены белые, в белый квадрат — изоляторы в психиатрических больницах и то получше будут, они хотя бы мягкие. И кровати в них больше, и подушки мягче, а тут предметов обихода с гулькин нос: одна простыня, один человек.       Тубусы объективов шатаются, шатаются всё сильнее, дрожат только в путь. Есть такая горькая правда жизни: как бы сильно наблюдатель ни хотел абстрагироваться от происходящего, он так или иначе склонен чересчур расписывать холодные, чрезвычайно краткие, какими они должны по идее быть, описания.       Забыть обо всем, сконцентрироваться на своей задаче — резюмировании. Обобщении. Ни больше ни меньше.       Ванг-Нан говорит, его лицо выражает крайнюю степень удивления:       — Но что же ты здесь делаешь?       — Догадайся с трех раз, — девушка, вступившая в контакт с наблюдаемым, усмехается за стеной. Горько. — Я последний рычаг давления на Виоле, если он окажет сопротивление, когда его будут сплавлять с Шипом.       — То есть второй заложник, — метко подводит итог Ванг-Нан. Метко, но горько.       На блаженные несколько секунд в изоляторе воцаряется не то чтобы неловкая, но неприятная тишина. Впрочем, наблюдателю все равно, ему лишь бы удержать одной рукой бинокль, трясущийся как последняя скотина. Куда пропала хваленая беспристрастность?       — Да, — выдавливается, вылупливается из-за стены голос. — Но я, по сути, сама прыгнула в их ловушку.       — Это как же?       Пальцы с интересом обхватывают кольца окуляров, выкручивают диоптрийные настройки на максимум, благодаря чему четкость чуть подавшегося в сторону стены Ванг-Нана в разы увеличивается.       Вместо ответов голос за стеной вздыхает.       — Если попытаюсь рассказать в двух словах, ты точно не поймешь.       — А ты расскажи не в двух, — Ванг-Нан, кажется, с грустной улыбкой опускает голову на руки и, болезненно зажмурившись, поудобнее устраивается на месте. Наблюдатель мог только предположить, что он опустил так же и глаза куда-то в пол. А может и нет. — Раз уж мы с тобой теперь в одной лодке и идем ко дну вместе, то, думаю, я заслуживаю право знать всю подноготную.       Волнистые и тяжелые бока корпуса бинокля мягко легли в нижнюю часть ладоней — наблюдатель ухватился за бинокль, как за последнюю соломинку. Не по причине интереса — нет. По причине работы. Требования обязывали круглые сутки, день и ночь, вычленять и внимать любой значимой информации, имеющей сколько-нибудь логическую ценность. Ему босс приказал.       Как назло, именно в этот самый момент лицо, вступившее в контакт с наблюдаемым, с глухим стуком скатилось по стенке и закашлялось.       — Прости… — на полуслове снова влажный кашель. — Боюсь, из меня сейчас плохой рассказчик.       — Хва Рьюн! — Ванг-Нан в панике попытался вскочить, но тут же судорожно сжался, обвив руками туловище.       На эту картину помятых и раненых смотреть было настолько тошно, что наблюдатель цокнул глупости парня. Как наблюдаемый умудрился раньше не заметить, очевидно, с трудом произносимые реплики голоса за стеной? И смех и грех — идиот.       Обзор на съежившегося Ванг-Нана вновь задрожал — это наблюдатель убрал руку, чтобы сделать запись в книжке.       Описание наблюдаемого на данный момент — плачевное. На его лице явственно проступали багровые дорожки: удивительный микс пота, соплей и слез, застывший потемневшей от крови субстанцией. Грязные выжженно-желтые волосы спутались гнездом и теперь торчали пучками там, где на голове проходил лоскут разорванной футболки: Ванг-Нан практически неосознанно обмотал ее вокруг лица так, чтобы хоть как-нибудь, худо-бедно закрыть зиявшую на щеке рваную рану. Перевязка выдалась так себе, и тот несчастный кусок ткани на месте левой щеки уже был насквозь пропитан засохшим коричневым пятном. Выглядело так, будто Ванг-Нан уж очень неряшливо упал в лужу грязи, в которой на нем с изрядной любовью потоптались.       Кончик ручки на секунду оторвался от бумаги, словно наблюдатель прыснул со смеху или от плача, и только потом продолжил водить по листам.       Хотя потоптались не только на его щеке. Последние лоскуты некогда футболки жалким тряпьем болтались на изломанных ребрах; по ожогу и по шмату пыли проглядывалось на каждой ноге из-под таких же потрепанных убогих шорт. Да и сам Ванг-Нан сейчас — шмат. Целиком и полностью, нет на нем живого места. Ссохнул на дне тихой белой комнаты огрызком человека, грязным, кровавым, выпустившим из себя всевозможные жидкости, и, обливаясь слюнями и слезами, баюкал ребра, словно последнюю дотлевающую лучинку.       Трясется мир, затекли надбровные дуги под наглазниками. Наблюдателю только и оставалось, что убрать от лица хоть на секунду бинокль, протереть глаза и бегло пройтись по исписанным листам. Щеку все еще драло.       — А ты… — процедил через боль с безуспешной попыткой изобразить оптимизм Ванг-Нан. — Тебя-то как угораздило так же кряхтеть?       — …Избили до полусмерти, — сплюнула Хва Рьюн. До ушей дошел звук распластавшегося по полу тела. — У тебя что?       — Сначала впечатали в стену, потом отбросило ударной волной от взрыва с высоты нескольких метров. Ничего нового.       — Ничего нового, — эхом вторила ему Хва Рьюн, издав хриплый смешок.       Так двое калек и замолкли, каждый оправляясь от полученных ран. Наверняка наблюдаемый думал, какова же степень ранений его соседки — вырисовывал мыслительные пометки на бумаге наблюдатель. Такому, как он, не нужно было отвлекаться от своего вечного бдения на всякие записные книжки.       Молчали они тоже о чем-то своем. Вроде бы совершенно ясно — пересиливают боль, а вроде бы кажется, что тишина между ними осязаема, прямо сейчас тронь — и разорвешь невидимую глазу мембрану тихой белой комнаты с белыми квадратами.       — Значит, не расскажешь? — взорвал мембрану на конфетти Ванг-Нан. Наблюдатель так и подавился долетевшими до него обрывками тишины.       Булькающий вздох прокатился за стеной.       — Больно много мне в последнее время нужно всем всё объяснять.       — Помни, одна лодка, одно дно.       — Уже и поворчать нельзя, — сипло, но фыркнула Хва Рьюн. Шорох, удар о соседнюю стенку и новый булькающий вздох. Хва Рьюн все же села, готовая говорить. — Что ты хочешь узнать?       Затаив дыхание, под урезанном линзами углом обзора. Он смотрит, апертура — 30 миллиметров, хватает ровно на ту чуть затемненную половину камеры, где сидит наблюдаемый. Другая часть мира резко теряет в значении, обращается в пустую чернь за округлевшими границами вселенной под названием Ванг-Нан. Все глаза — на него, на него одного.       Все софиты направлены на губы Ванг-Нана, ждут гвоздь шоу.       — Скажи, — концентрируется круг объектива на его шевелящихся губах. — Скажи, мы умрем?       Софиты переводятся на стену, та будто загорается под их светом. А стена молчит, стена озадачена. Про себя на листе бумаги наблюдатель отмечает, что, если бы он увидел лицо, вступившее в контакт с наблюдаемым, разглядел бы на нем потерянное выражение.       — Ну как сказать… — сипит стена.       — Прямо и скажи, — упрямо отпрыгивают на Ванг-Нана софиты. Он опускает голову и поглаживает ребра с потерянной улыбкой. — Умирать так умирать. Мне терять уже нечего.       Рука уныло трет шею: натерлась от ремешка бинокля, подкладки-то нет. Трет совсем уж уныло, незадачливо, да и непрофессионально.       — В том и беда, — вздохнула стена, — твой путь весьма… специфический. И во многом его специфичность определяется моей ролью в твоей истории.       — Это как? — хмурится Ванг-Нан.       — Так, что ты сходишь с ума, — внезапно резко отозвалась Хва Рьюн. Любые намеки на софиты как ветром сдуло. Она, судя по звукам, болезненно припала к стене и сказала: — Ванг-Нан, очнись!       Говорит:       — Всё еще не настолько плохо, хватит делать себе хуже.       Говорит:       — Прекрати выдавать себя за того, кем ты не являешься.       Она говорит. Хва Рьюн говорит. А наблюдатель с удвоенным интересом слушает. Это — картина, за которой его прислали сюда выносить приговор. Ему запрещено вмешиваться, у него нет ни возможностей, ни прав на подобные действия. Задача одна — смотреть и записывать, как послушный раб. Забыть про боли в шее и щеке, про боли в теле, и сидеть выглядывать, как Ванг-Нан удивленно трет шею, выслушивает непонятные и совершенно несерьезные слова Хва Рьюн. Это она с ума сошла, точно.       А возможно, наблюдателю просто кажется. Как говорится, когда кажется — молиться Королю надо.       Жаль только, в Короля наблюдатель не верил по вполне себе понятным причинам.       — Вот поэтому не люблю быть Провожатой, — пробормотала Хва Рьюн.       — Ничего, вот стану королем, обязательно тебе помогу! — беззаботно посмеялся Ванг-Нан, как будто ничего только что не происходило. Полет в порядке, температура за бортом превышает тысячу градусов. — Покорю Башню и сделаю всех счастливыми! Я тебе обещаю.       Звукоизоляция в изоляторе неиронично ужасна, из-за чего любой шорох, каким бы громким или чуть слышным он ни был, идеально слышен Ванг-Нану и наблюдателю, но не остальным людям. Так и сейчас: Хва Рьюн чуть дернется, и станет понятен характер ее жеста, значение и смысл.       На этот раз Хва Рьюн ощутимо досадливо, несколько с презрением, оперлась спиной о стену, граничащую с Ванг-Наном. Наверное, подняла голову наверх. Наверное, закрыла глаз.       — Нет, не ты, — глубоко, с неуловимым осадком благоговения усмехнулась она. — Я верю лишь в моего маленького бога. В то, кем он вырастет.       — Боги, да? — Ванг-Нан лишь с таким же едва уловимым, но осадком фыркнул. Осадком презрения. — Бедный Виоле. Не понимаю я вас, фаговцев. Взваливаете надежды на чужие плечи, фактически сбрасывайте с себя ответственность. Вместо того чтобы самим взять и исполнить желаемое, создаете себе каких-то мнимых богов, нарекаете их Убийцами и, сложив лапки, смирнехонько ждете, когда же ваши мечты сбудутся. И что же Убийцы? Ничего. Ничего не делают, тоже ждут какой-то неведомой команды неведомого нечто. Не удивлюсь, если их сможет унизить любой мало-мальски значимый Высший Офицер из Армии Захарда.       Покрутил чуть-чуть диоптрийные настройки — снизил четкость изображения. Ванг-Нан немного поплыл, ожидая реакции Хва Рьюн, однако она сохраняла непоколебимое молчание. Или веру.       Диоптрийные настройки снова пошли против часовой стрелки — Ванг-Нан продолжил.       — Разве FUG не видит противоречий уже в собственной организации? Вы понасоздавали себе кучу «богов», — Ванг-Нан изобразил пальцами кавычки, — а они лодырничают и цапаются между собой. За примером далеко ходить не надо: прямо на наших глазах половина FUG тратит уйму усилий на Виоле и его окружение. Тебя раскрыли и избили, нас обоих бросили гнить здесь! Ради чего? Ради чего столько затрат? Ведь… ведь… вы всегда могли просто объединить силы во имя общей цели.       Тишина не осязаема — ее разорвали к Хеадону, а затем небрежными кусками уложили в моменты пауз монолога Ванг-Нана, когда он то ли ждал ответа Хва Рьюн, то ли обдумывал собственные слова, словно ища в них особенное откровение.       Ненароком Хва Рьюн подтолкнула к этому самому откровению:       — И что ты думаешь? У Захарда лучше?       Сквозь призмы, сквозь линзы, металл, склеру и глазные яблоки — до глаз наблюдателя дошел ярко загоревшийся огонь во взгляде Ванг-Нана.       Он нашел откровение.       — Нет… ни у кого не лучше… — покачиваясь и опираясь, Ванг-Нан поднялся. Но поднялся с таким взглядом, будто в его ногах внезапно появилась сила миллионов и миллиардов. Квадриллионов. — Все эти испытания, несправедливые в своей сути. Преимущество по крови и происхождению. Беззаконие. Опять же, далеко за примером не ходи: меня чуть на органы не разобрали на двадцатом этаже! И где же была хваленая захардовская система? Где полиция, где регулирование? Нет… нет… это неправильно, не должно быть так в мире. Люди должны жить достойно, их никто не имеет права угнетать. И когда я стану королем, я именно так и сделаю… да, именно так и сделаю, вот так.       На ватных ногах — наблюдатель всё видит, он видит совершенно всё, несмотря ни на какие ограничения шестикратных линз, — Ванг-Нан на секунду замирает. Вспомнил что-то такое, из-за чего рядом с ним вновь застыла бледная женщина: тихонько поглаживая по спине, трепетно и с уважением, как поглаживают своих воспитанников няни высокородных персон. Даже тряска бинокля успокоилась.       Всё успокоилось.       — У меня, знаете ли, тоже невероятно важная роль, — прошептал с улыбкой он. Прошептал так, что никак невозможно было разобрать на расстоянии пятисот метров.       Хва Рьюн где-то там вздохнула. На ее же счастье, болезненное бульканье то ли крови, то ли подступающей рвоты закончилось. Физически ей полегчало так точно: она тяжело привстала и, глубоко вдыхая и выдыхая не идущее в легкие Шинсу, прислонила голову к стене.       Наблюдателю даже не нужен был бинокль, — хотя и опускать его он тоже не стал — не обязательно было обладать рентгеновским зрением, чтобы увидеть ее бесцветную усмешку.       — Вот же… поэтому не люблю быть Провожатой.       Сказала она и очень невнятно зашевелилась.       — Эй, парень… ты… ты правда так считаешь?       …зашевелилось за другой стенкой.       Звук издал заключенный в камере по левую руку от Ванг-Нана. В записной книжке тут же появились наблюдения: спросил робко, тихо, (субъективно) можно было бы и погромче.       — Мм, перестань, это странно, — неудобно ерзанул на месте незнакомец.       — Что?       — Ну… вот это, — наверное, он попытался изобразить что-то руками.       — Забей, он не понимает, — кашлянула Хва Рьюн справа. — Не понимает и не поймет до определенного момента, такова судьба этого парня.       — А, ну… — незнакомец вслед ей тоже вяло покашлял, будто таким образом пытаясь ввернуть разговор в нужное русло. — Я что хотел сказать… ты круто сейчас выступил.       — Я? Да? В смысле… — Ванг-Нан как мог приосанился со сломанными ребрами. — Я, да. Я такой. А что я сказал?       Наблюдателю очень сильно хотелось услышать два раздосадованных вздоха и увидеть синхронные хлопки по лбу, которые наверняка произошли.       — Твоя речь, — пояснил незнакомец, — хорошо сказано, друг.       — Верно, друг! — (субъективно, но факт) наблюдаемый воспрянул духом и резко потерял интерес к стене с Хва Рьюн, всем корпусом обернувшись к незримому незнакомцу. — Спасибо, что подметил! Ты не поверишь, сколько раз мой гений оставался незамеченным.       — Может… ам, тебе надо больше практиковаться? — новое лицо, вступившее в контакт, замялось, сбитое с толку самоуверенностью наблюдаемого. — Ну, знаешь… у тебя есть неплохие задатки оратора, мне кажется.       Ванг-Нан настолько энергично закивал, что кончик обмотанной вокруг него футболки разболтался.       — Точно, точно! Кстати, а как тебя зовут?       — Э? Ну, Путешественник.       — Вот оно как, я так и знал, — состроил довольную мину Ванг-Нан, деловито подперев рукой подбородок.       — Откуда?       — Я бы хотел сказать от верблюда, но ты тогда точно не поверишь.       Рассматривая сиявшего от радости Ванг-Нана в ограниченных кругах линз, рассматривая его как диковинку. Так и самому наблюдателю хочется покрутить пальцем у виска: это ж надо было додуматься — чтобы отвлечься от нерадостных мыслей и странного поведения Хва Рьюн, переключиться в режим весельчака, несущего полный бред.       — Хорошо… — еще натянутее прежнего сказал незнакомец. Видимо, от скуки решил подыграть: — Так как узнал?       Тут же Ванг-Нан стал четче, хитрее, он заговорщически придвинулся к стенке.       — Так и быть, поведаю тебе истину, — прикрывая ладонью рот, прошептал он белым плитам. Настороженно оглянулся по сторонам абсолютно пустой камеры и ляпнул от забавы: — На самом деле я пророк.       — О.       О. О. Другой такой «о», в которую можно было бы вложить больше недоверия, просто на свете не существовало, но Путешественник умудрился выдать ее.       — Занятно.       И не существовало более незаинтересованного «занятно».       — Не веришь? Тогда спроси о чем угодно — на всё отвечу.       Путешественник помолчал, причем наблюдатель был уверен — молчание это было, скорее, задумчивым, преисполненным какой-то злой иронии или обиды. Ни пятьсот метров, ни бинокль, ни никакая беспристрастность не могли разубедить его.       Раздался легкий шорох.       — Тогда скажи, где держат Эмили.       Незамедлительно наблюдатель делает для себя пометку: Эмили — тот самый бот, дающий ответы практически на любые вопросы. Искать бота — вот потеха.       Потеха потехой, а Ванг-Нан гордо тычет пальцем в небо. Буквально.       — Эмили нет!       «Нет!»       «Нет!»       «Нет!» — громко и пронзительно отзывается эхом по всему изолятору, прокатывается по стенам каждой камеры. Не было человека, который не услышал бы ясный и звонкий голос Ванг-Нана.       И на секунду царство тишины захватывает тюрьму.       — В смысле нет?       На секунду.       — Как ее может не быть?!       — Ты с головой вообще дружишь, щенок?!       — Обманщик!       — Обманщик!       — Какой еще бот? Луслека тебе в печень!       — Да врет он, наобум небось сказанул!       Десятки и десятки возмущенных голосов посыпались на Ванг-Нана, гвалтом взмылись в потолок. Везде и отовсюду, там и тут — весь изолятор встал на уши, а наблюдатель был тому свидетелем. Выполнил работу как надо.       Чего нельзя было сказать о Ванг-Нане. Он стоял — не будь стен, его давно бы уже разобрали на запчасти, — и весьма ошеломленно чесал голову. Пометка — наблюдаемый совершенно ясно не ожидал настолько бурной реакции.       Ванг-Нан вдруг поднял перед собой указательный палец — додумался до чего-то.       — Послушайте! — зычно отдалось по стенам изолятора, откликнулось в каждом. Переполох утих, и наблюдаемый продолжил: — А чего же вы тогда вздумали разом вступаться за нее?       Из дальнего угла изолятора донеслось:       — Как можно оставаться в стороне, когда мою Эмили оскорбляют?       Откуда-то встряли:       — В смысле твою? Она моя! Я пообещал Эмили, что спасу ее, а после мы вместе уйдем в закат!       — Ты спасешь? Это моя обязанность, я пообещал!       — Я тоже!       Снова гвалт, поднявшийся с удвоенной силой. Страшно было даже представить, каково это — находиться посреди оглушительного рева, от которого так и уши треснули бы, но им было невдомек, что наблюдателю всё одно. Он — далеко, не здесь, не он правит ситуацией и не он повинен в их кривотолках. От осознания такой простой истины становилось хорошо, и по рукам разливалось тепло, как если долго-долго держать бинокль в руках, совершенно не отнимая от глаз.       Все заметки, все дела как-то разом обесценились, когда наблюдатель ушел в прекрасный вакуум: в прекрасный вакуум без звуков и всего, никакие посторонние шумы при всем желании не смогли бы проникнуть внутрь. Звуки, галдеж, недоумение — там, далеко, оно приглушено и более не нужно, а он не здесь и не сейчас, он в своем маленьком мире, углу белых стен.       — Теперь вы убедились: я пророк.       Вдосталь отведал существования в праздных пирушках после испытаний, перебывал душой компании как и где только можно.       — Эмили нет, и вот доказательство: вас всех, олухов, обманули, заманили в ловушку. То, что представлялось девушкой в заточении, всего лишь бот, наверняка Мастерская придумала его, чтобы ставить на вас эксперименты. А мне всё известно.       Абсолютно всё, ведь ничего не нужно. Убрать бинокль, положить локоть на бумагу, взять ручку — и небрежно, с должной краткостью, полаконичней заняться описью происходящего.       — И я могу рассказать вам больше, о невежды! У меня есть право ведать истиной мира сего! Ибо глаголет пред вами не кто иной, как мессия, пророк, луч света во тьме глубин!       Комментарий на гладкой поверхности бумаги выводится гелевой ручкой: предположение, что, возможно, Ванг-Нан сам в толк не берет, что за бред он несет, — просто балаболит, лишь бы что было; что, возможно, Ванг-Нану просто хочется слышать свой голос, чтобы понимать: нет, он еще не окончательно выжил из ума, он еще может говорить, мыслить; что, возможно, люди для Ванг-Нана резко обратились в стены, а стены не люди, стены ничего не видят, не слышат и не говорят, значит, с ними ничего страшного не будет; вполне может быть, Ванг-Нан решил, что, что бы ни находилось рядом с ним, оно все равно взорвется, сожжется, испепелится, убьется, обрушится гигантским биноклем на головы всего сущего. Так или иначе — никто рядом с ним не выживет.       — Ну и кто же ты такой, чтобы заявлять подобное?       Но это еще не значит, что он не может попытаться в последний раз. Точка. Заканчивается запись, и буквы отсвечивают синевой, когда наблюдатель подносит их к лампе. Они небрежные, округлые и горят ярче бумаги зеленым пламенем, когда наблюдатель подносит их к зажигалке. Сжег записную книжку от греха подальше.       Ванг-Нан улыбнулся в поклоне стенам.       — Зовите меня наблюдатель.       Так бинокль и отложился. Но лишь на секунду, ничего страшного, нужно дать передышку глазам. Знаете, ведь зрительные гимнастики сами себя не сделают. Там и за стенкой Хва Рьюн вздохнула — разочарованно. Она знала, с самого начала поняла. Ванг-Нан и наблюдатель всегда могли положиться на ее проницательность.       Жаль (эмоционально окрашенное слово — вырезать. Делает себе пометку в голове гелевой ручкой наблюдатель), остальные не были столь прозорливы.       — Наблюдатель? — наблюдатель почку отдал бы за свою уверенность в том, что спросивший озадаченно наклонил голову. — Вот опять! — наблюдатель пишет замечание гелевой ручкой по бумаге головы: Ванг-Нана превратно понимают. — Парень, хватит, не смешно уже!       Несколько голосов в изоляторе согласно загундели. Наблюдателю стоило огромных усилий, чтобы не похлопать им саркастично за подобное единство мыслей.       — Забейте на него, он просто сумасшедший.       Из еще одной камеры поддакнули:       — Вот именно, и кто кого здесь еще превратно понимает? Тьфу, комментатор хренов.       Ванг-Нан улыбнулся в новом поклоне стенам, думая, что стены видят всё. А кончики губ все равно дрогнули — так, едва заметно. Но кое-кто все равно умудрился если не заметить, то хотя бы уловить, насколько Ванг-Нану неудобно.       — А вдруг он правду говорит?       Слева прозвучал до того молчавший голос. Путешественник.       — Я имею в виду… ну, многие великие умы были теми еще безумцами. Тем более он подтолкнул нас к правде об Эмили…       — Случайность!       — Ложь!       Возобновились посягательства на целостность тишины: в изоляторе разразился такой шум и гам, что стоять с неприкрытыми ушами стало невозможно. Ванг-Нан немедленно закрыл уши, представил, что он далеко-далеко в своем чудесном вакууме снова с воображаемым биноклем, сожженной бумагой и ручкой. Вот опять наблюдатель, сдержанный, собранный, с неизменно холодным, как камень, выражением лица, берет в руки бинокль, смотрит вдаль, отрывается от бинокля, быстро записывает наблюдение и опять погружается в мир окуляров. И нет никаких Избранных, казалось, прыгающих от распирающих их визгов ненависти и проклятий, к которым Ванг-Нан уже привык, и нет никаких бешеных стуков кулаками о стены, желающих разодрать его на кусочки точно так же, как ту самую несчастную тишину. От последней, к слову, и следа не осталось, от Ванг-Нана же — и мокрого места, если стены окажутся хлипкими.       — Заткнитесь, швали!       Сразу по нескольким железным дверям смачно и со звуком треснули винтовками охранники. Конечно же, Ванг-Нану, как всегда, не повезло очутиться в числе счастливчиков, по чьим дверям решили пройтись.       — Вот разорались, — сплюнул самый крикливый охранник. — Пустите хлеборезки на минус и не мешайте нам работать.       С этими словами послышался скрежет сдвигаемых вместе стульев, грохот бухнувшегося на них тела и громкий храп, от которого и нижние этажи содрогнулись бы.       В свои законные права вошел покой.       С совершенно непоколебимым видом наблюдатель настроил излюбленные пятьсот метров, хотя на секунду и подумал о целом километре, и сел за работу. Как босс приказал, как Ванг-Нан наказал, сидеть и смотреть…       — Ванг-Нан, серьезно, хватит.       Прошелестели хрипловатым шепотом слова справа. Хва Рьюн.       Ванг-Нан промолчал. А наблюдатель отметил, как он разом осел на простыню, растерянно водя рукой по ребрам.       Тяжелый вздох послышался всё с той же стороны.       — Слушай, я понимаю, ты не хочешь принимать сейчас реальность такой, какая она есть, — Хва Рьюн зашептала совсем тихо, из-за чего ей пришлось припасть к стене. — Но пойми, нельзя сделать вид, будто ты смотришь на себя со стороны, и тем самым отгородиться от боли. Защитные механизмы не так работают: ты не можешь представить себя в качестве стороннего наблюдателя и уж тем более не можешь проговаривать наблюдения вслух. Очнись.       …       Молчит наблюдатель. Не хочет говорить наблюдаемый.       — Знаю я, что ты не хочешь ничего говорить, — фыркнула Хва Рьюн с каким-то легким разочарованием, но на середине последнего слова оборвалась и словно закусила губу. Опять вздохнула. — Ты ведь и сам понимаешь, верно? Своим нынешним поведением ты пугаешь людей. Я догадываюсь, чего ты добиваешься, но…       — Что «но»? — вязко, сжато, крепко. Ванг-Нан процедил эти слова так, будто ему хурмой весь рот залило, стянуло, и стало невозможно говорить. — Что «но»? — сжал ребра до ломоты и опустил голову, чувствуя на корне языка горечь. — Давай говори, чего ждешь-то? — Ванг-Нан и сам не знал, чего ждал, поэтому просто проглотил всю желчь и в тон Хва Рьюн прошептал: — Всё, чего я добиваюсь — это всего лишь свободы.       — Свободы?       — Да, свободы, — Ванг-Нан выдержал небольшую паузу и медленно, не отрывая глаз от дальней точки в углу камеры, пояснил: — Ты как-то туманно ответила на мой вопрос, выживем ли мы. Соответственно, я для себя решил предпринять хоть какие-то действия…       Из-за стенки раздался легкий хлопок по лбу, и у Ванг-Нана, который наблюдатель, пронеслась картинка в голове, как Хва Рьюн грустно качает головой.       — Это не то. Обо мне ты точно можешь не волноваться, а насчет самого себя… лучше просто лишний раз не дергайся и сиди на месте. Поверь мне как Провожатой.       — Как я могу сидеть на месте, когда вокруг такое творится? — всплеснул руками он. — Вот скажи мне — как? Что от меня останется, если я не буду двигаться? Наблюдатель, вот кто. Иначе в голове начнется ад. В голове вообще у любого человека начнется ад, если он будет долго и безвылазно сидеть на месте. Ты меня так отговариваешь: «Прекрати выдавать себя за того, кем ты не являешься» — как же. Да, прямо сейчас по твоему хотению, по твоему велению и прекращу. Это мой способ отложить жизнь на потом. Мне так проще. Мне так легче справиться со всем этим… этой камерой, этим отсутствием всего. Так я хотя бы создаю видимость движения. Знаешь же, движение — это жизнь, а когда его нет, кто ты? Наблюдатель.       Дистанцирующийся от людей, от себя и смертей вокруг. Недоступный, неприступный судья в вакууме. Он не потухнет на дне морозильной камеры под названием бездействие, ему ничто не будет, всё нипочем. Потому что он всё и одновременно ничто.       То же самое поняла и Хва Рьюн, наконец сказав:       — Ладно, поступай как знаешь. Все равно я не в силах что-либо изменить.       На том Хва Рьюн весьма доходчиво отползла от стены и с громким шорохом простыней бухнулась в тюремную постель. Устала бороться с неисправимыми дуболомами — так понял Ванг-Нан, грустно улыбнувшись. Да, он такой. Тянет до последнего шанса: сам себя доводит до исступления, а потом выходит оттуда как будто сухим из воды. Объединяет людей вокруг себя, а потом убивает. Нечаянно, но все же.       И все-таки нельзя так больше жить. Надо подняться на ноги, содрать с головы импровизированную повязку. Осознать свои сильные и слабые стороны, проникнуться человеколюбием и желанием помочь каждому присутствующему здесь человеку. И гордо сказать:       — Друзья, — не так громогласно, как прежде, чтобы не разбудить охранников, обратился к заключенным он. — Так и быть, я приведу вам доказательства моей ниспосланности с небес. Как? Освобожу всех, вы слышите, всех из этой дыры! И не будь мое имя Джа Ванг-Нан, если я не укажу вам путь наружу!       Ванг-Нан растянул губы в ухмылке с блеснувшим на свету клыком. Действительно, Хва Рьюн ничего не может изменить, а вот он может. По крайней мере, попытается, и эта попытка всяко будет лучше просиживания почек на холодном полу и представления, как рука тяготится округлыми ребрами бинокля.       Справедливости ради, Хва Рьюн смогла убить наблюдателя.