Грустная песня о любви на двусторонней пластинке

Когда пройдет дождь - тот, что уймёт нас, Когда уйдёт тень над моей землёй, Я проснусь здесь, пусть я проснусь здесь - В долгой траве, рядом с тобой. Аквариум — Когда пройдёт боль.

Сны Николаю снятся так редко, что почти никогда. Он знает, что правильнее будет «не запоминает», а не «не снятся», но считает: нет, как раз ему не снятся. Ещё одна маленькая щербинка в его изящной сети трещин. При этом если снятся – читать: запоминаются – то так метко, что лучше бы вообще не. Например, сегодня снился Серёжа – в каком-то идиотском постапокалиптическом антураже, потому что нужно смотреть на ночь меньше сериалов и спать с открытой форточкой. Они долго и безнадежно бродили по опустевшему, как это бывает только во сне, до полного безлюдия городу, а потом целовались на каких-то развалинах, и он долго и усердно пытался стереть подушечкой большого пальца широкий угольный развод с Серёжиной щеки, но только размазывал грязь по коже, а Серёжа смеялся – вот там, прямо посреди абсолютной беды и пустоты, ставшей категорией места – и перехватывал его запястье. Он просыпается, бессознательно водя пальцами по простыне – словно продолжая ласковое, нелепо-заботливое движение, и успевает разозлиться на себя и своё расслабившееся подсознание раньше, чем открывает глаза. Только сентиментальных неврастеничных снов ему и не хватает для полного счастья. Серёжа запоминал свои, кинематографичные до какого-то сюрреалистического беспредела, почти каждый день, и со вкусом расписывал их Николаю в деталях, фланируя между комнатой, ванной и плитой, на которой варился наркотически-важный кофе. За непозволительно резко отдёрнутой шторой по ленте шоссе ползут автомобильные гусеницы. Сонные собачники медитативно бродят по асфальтовым дорожкам. С Серёжей они расстались ещё три месяца назад.

***

— Черный, без сахара, - Саша на ходу протягивает ему картонный стакан и бросает взгляд на запястье. – Летучка с продажами через полчаса, общее совещание в четыре, Чернышева не будет, ты плохо выглядишь. — Как любезно. — Вернее, - безмятежно поправляет сам себя Бенкендорф, - хорошо, если не приглядываться. Может, тебе в отпуск сходить, Николай Палыч? — Саш, - он останавливается прямо посреди оупэнспейса, на полпути между лифтом и дверью своего кабинета, - летучка с продажами через полчаса, общее совещание в четыре, обойдёмся без Чернышева, иди? Саша, непоколебимый в своём спокойствии олимпийца, зама и друга детства, молча пожимает плечами и исчезает, как по волшебству – просто сливается с офисным антуражем с мастерством скорее чекиста, чем выпускника экономички. Романов почти не хлопает дверью кабинета и пережевывает невысказанное: если бы, Саша, я мог. Если бы я знал, что не сдохну в первый же день. Он бы, может, и сходил в отпуск, уехал из квартиры, пропитанной Муравьёвым-Апостолом, как особым не выводимым составом, как запахом многолетнего привычного парфюма, он бы даже махнул к Мише на рыбалку, только вот незадача – везде придётся возить с собой себя, свою надломанную по центральной оси жизнь и сны, в которых бывший любовник берёт его за запястье, чтобы потереться щекой об ладонь. Какое же мерзкое слово. Просто предельно мерзкое слово. Может, Саша прав – и ему всё-таки нужно за свой счёт.

***

— Кто-то есть? — В смысле, кроме тебя? — В этом смысле. Серёжа на секунду замирает, а потом очень медленно складывает футболку, которую держал в руках, складочка к складочке, как на лайфхаковых видео с ютуба. Так медленно, будто они в ночном кошмаре, только без «будто». Он знает, что вопрос идиотский и в целом оскорбительный – Серёжа ни с кем не трахается, ни в кого не влюблён, ни к кому не уходит, он просто устал, они оба устали – от работы, блёкнущей жизни и вот теперь, наконец, друг от друга. Когда Николай думает «ни в кого не влюблён», он не оговаривается – совершенно очевидно, что и в него Серёжа тоже давно не влюблён. Он собирает эти грёбаные вещи так медленно. Так медленно.

***

Саша тянет вниз и в сторону узел безупречно подобранного под костюм галстука и сразу становится от этого моложе и утомленнее одновременно. Он наклоняется к сейфу за своей спиной, проворачивает ключ и извлекает из несгораемого ящика вещь, ценимую наравне с наличкой и уставной документацией – бутылку пыльно-горького даже не виски, бурбона. Дружба – это ещё и мириться со странными привычками другого, философски отмечает Николай, расстёгивая собственный пиджак. Они выпивают ровно столько, чтобы бутылка отправилась обратно в сейф, а не в мусорную корзину, и ровно столько, чтобы Романов мог, растерев лицо руками, прошипеть «Саня, это пиздец, это пиздец», а Бенкендорф флегматично ответил бы «Так бывает». Так бывает, что сначала всё очень хорошо, потом просто хорошо, потом нормально, потом ну так, потом плохо, а потом тебе возвращают ключи. Так бывает, что кто-то сплетает твои пальцы со своими до белой боли, выгибаясь навстречу так неестественно прекрасно и так по-честному жадно, а затем вы вдруг обнаруживаете, что не спали вместе уже пару месяцев. Так бывает, что чьи-то очень смешные шутки просто перестают быть смешными – не сразу, не по щелчку, а ровно по одной. Так бывает, говорит Саша, и Николай кивает – это он знает и сам. Ещё Саша говорит «Да переболеешь ты», а потом вдруг, с несвойственной себе непоследовательностью, «А что, если…», но Романов морщится и взмахивает рукой: оставь. Оставь, пожалуйста, Саша, и больше не трогай. Когда человек так аккуратно складывает вещи, не остаётся никаких «если». Даже если ты всё ещё хочешь дотрагиваться наяву, а не во сне, даже если ты всё ещё любишь – именно любишь, излишне и бессмысленно, как самый последний безнадёжный придурок и как положено придуркам – от и до. Просто был такой момент, думает Николай. Был такой момент, когда я об этом забыл. А потом забыл и Серёжа. Так тоже бывает.