Грустная песня о любви на двусторонней пластинке

— А вот этот? Норм такой, - Бестужев, извернувшись в позе, недоступной человеческому существу, тычет ему в лицо смартфоном. Бестужевские ноги лежат на стене, запрокинутое лицо выражает нетерпение пополам с любопытством, с экрана в сторону Серёжи улыбается кто-то конвенционально привлекательный и неуместный, как анекдот на похоронах. Муравьёв смотрит исключительно из вежливости и уважения к чужому труду. — Норм. — Корпоративный юрист! Скучный, как ты любишь. — Иди нафиг. Миша идёт – не совсем туда, ещё дальше – в цифровые дебри тиндера. Как все самодостаточные, лёгкие и харизматичные люди, он свято исповедует принцип моря, в котором много рыбы. Таскать улов Серёже он начал уже недели через две после того, как тот въехал в безликую съёмную однушку с ныне оккупированным Бестужевым диваном. У Миши были вкус, чутьё и стремление помочь, но совершенно не было никакого желания понимать, что Муравьёв не собирается ввязываться в отношения ещё минимум год, предположительно – дольше, желательно – никогда. — Он не скучный. — Чего? — Коля. Никогда не был скучным. — Ну да, я помню. Очень весёлый чувак, обхохочешься. Миша отворачивается, а перед Серёжей на мониторе уже нет никакой экселевской таблицы – есть почти интимное по степени недоступности массовому зрителю кино. Наверное, никто за последние пять лет не видел Николая Романова смеющимся так часто, как он, а ведь Ника смеялся – часто, много, над каждой придурочной Серёжиной шуткой, и от смеха светился изнутри – по-настоящему, тёплым молочным светом. Этого Николая, с морщинками у глаз и весёлым дурашливым отфыркиванием, знал только Муравьёв – это была их общая тайна, страшная и прекрасная, как Грааль. Серёже не хватает этого смеха, как ампутированной конечности, но в этом он виноват, конечно, сам: в какой-то момент он перестал быть интересным. Любимый человек больше не смеялся, даже почти не улыбался - ни ему, ни вообще. Хуже только когда люди начинают спать под разными одеялами. Он захлопывает крышку макбука так громко и неаккуратно, что Миша выворачивает шею и смотрит на него пару секунд – настолько серьёзно, что Муравьёв испугался бы, если заметил, но он не замечает.

***

Звонок со всё ещё не удалённого номера – он только сейчас думает, что нужно бы удалить – раздаётся ровно в четырнадцать ноль-ноль, как будто Романов по-прежнему помнит, когда он ходит на обед. Муравьёв предусмотрительно откашливается перед тем, как смахнуть в сторону вызова, и это мудрое решение – его «Да» всё равно выходит слегка придушенным. — Ты оставил флэшку и кроссовки. Заберёшь? – Без «Привет». Очень ровный деловой тон. Где он там сейчас, в своём стеклянно-хромированном кабинете? Затянутый в костюм из ателье, с интонациями, ещё не сброшенными, как временные настройки, после какого-нибудь совещания. Или, тут же думает Сергей, так мы теперь и будем разговаривать. Вот таким тоном. Если будем. — Заберу. Вечером могу подъехать? — В семь буду дома, - буднично роняет Романов – и отключается. Просто берёт и, блять, отключается. Муравьёв чувствует острое желание садануть смартфоном об стену, и короткая быстрая злость отдаётся в теле едва ли не радостью – он так давно не чувствовал ничего сильнее тоски или усталости, что эта злость почти возбуждает.

***

Это было удивительно до невероятного – что никто из них не удосужился спросить у другого самого главного в самом главном разговоре. Они расставались как по учебнику «Развод для чайников», говорили «сложности» вместо «проблемы» и старательно избегали взаимных обвинений, Серёжа просто сказал «Я нашёл квартиру», Николай подтвердил «К этому шло». Никаких «Всё давно идёт по пизде», только «Я как будто с незнакомцем живу», никаких «Заебала твоя работа», только «Позвони, если я что-то забыл», никаких «Как нам всё исправить», только паузы, самая громкая из которых, как рана, зияла на месте «Ты меня ещё любишь?». Ты меня вообще ещё любишь? Спрашивать было страшно – и ни один из них не спросил.

***

Он открывает дверь, и Муравьёв падает в объёмное, 3Dшное дежа вю, как в кроличью нору – Николай с его рубашкой (запонки из манжет вынуты, но ворот ещё не расстёгнут), внимательно-холодным, вежливым светлым взглядом, этим чертовым оставшимся с утра флёром лосьона после бритья, - это всё перебор для человека, который сорок восемь раз в сутки ловит себя на желании открыть закреплённый в мессенджере чат, а потом вспоминает, что правила теперь другие. И эти правила установил я. — Привет, - снисходит Николай, пока Муравьёв старается отделить реальное физическое головокружение от вымышленного, зёрна от плевел, козлищ от агнцев, а сантименты – от порыва протянуть руку и скомкать безукоризненно отбеленный и выглаженный ворот в горсти. – Держи, - он наклоняется вниз, чтобы затем протянуть Сергею пакет – обычный такой пакет с эмблемой обычного такого супермаркета, а потом вынимает из кармана флэшку. — Подготовился. — Чтобы тебя не задерживать. — А я не спешу. Сергею почти жаль, что он предварительно не включил диктофон, чтобы записать самый нелепый, ядовитый и бесполезный диалог в своей тридцатилетней жизни. — Мне нужно работать. — Ну да, - усмехается Муравьёв. Точно. Проще пересчитать по пальцам вечера, когда тебе не нужно было работать. – Ладно. Прости. Я пошёл. Спасибо. Это он три месяца назад сказал «Нужна пауза», он разглядел, что они оба друг от друга устали, он аккуратненько собрал всё, кроме ёбаных кроссовок, так почему же именно ему сейчас хочется со всей силы заехать этим пакетом по лицу сначала Романову, а потом себе? А потому что потому, сказал бы Миша. Потому что ты, Серёжа, кажется, всё просрал. Николай кивает, он кивает в ответ, что ни черта не смешно, наматывает на запястье целлофан, будто действительно собираясь махать кроссовками, и бодро разворачивается к лестнице. Есть море, а в море много рыбы, и зачем ему тот, кого хочется поцеловать исключительно на условном собачьем рефлексе. — Серёжа! – Окрик настигает всего через пару шагов – слишком громкий, почти испуганный, настолько неожиданный, что Муравьёв действительно спотыкается и чудом удерживается на ногах, прежде чем обернуться. В Коле на фоне мертвенно-зеленоватых подъездных стен тоже есть что-то неживое, на что смотреть и неприятно, и хочется. Сергей смотрит и ждёт продолжения. Спроси, думает он. Спроси, спроси, спроси. Спроси меня наконец! — Ничего, - медленно качает головой Николай. – Ничего, - и разворачивается быстрее, чем Сергей успевает открыть рот. Дверь квартиры закрывается бесшумно. Муравьёв смотрит на пакет в своей руке и не заходится истерическим смехом просто потому, что это был бы уже перебор.