Pain Broker

      — Джеймс, тебе придется стать тем, кого, по твоим словам, больше не существует.       Земо роняет эти слова ему вслед абсолютно ровно. Никакого злорадства, мстительности, пакостности. Баки понимает — даже если в душе Земо ликует, он этого не покажет: подобные проявления ниже его достоинства. Не его уровень. Как он сказал тогда, в берлинской тюрьме? «Ты пострадал — мне жаль. Это никогда не было чем-то личным, Джеймс. Ты был просто средством достижения конечной цели. Цель того стоила».       Да, Гельмут Земо психопат, возможно — садист, хотя в этом Баки не уверен, но мелочным паскудником точно никогда не был. Самое стремное то, что в целом-то барон Земо-тринадцатый человек чести. Может ли считать себя таковым Баки, экс — Зимний, мать его, Солдат? Он в этом не то, чтобы по-настоящему уверен.       Закрывшись в ванной, Баки краем глаза ловит в зеркале свое отражение, но предпочитает разглядывать матовые нежно-кремовые стены. Изысканные, как бархатом обитые. Интересно, как удалось достичь такого эффекта? Ванная комната в чертовом самолете куда больше, чем крысиные норы в гостиницах, к которым он привык за годы вне закона. И шикарнее. Ему вспоминаются слова Гельмута: «Я барон, Сэм. Моя семья была королевской, пока твои друзья не разрушили мою страну». Каково это — быть уроженцем страны, которой больше нет?.. Впрочем, разве он, Баки Барнс, не точно такой же человек без дома и родины?       «О чем ты думаешь, — одергивает он себя. — О чем ты, придурок несчастный, думаешь? О том много ли у тебя общего с твоим бывшим куратором? Ну, например, вы оба убийцы. И сумасшедшие. И преступники. Что? Помогло? Стало легче?»       Легче, само собой, не становится, и он наконец заставляет себя посмотреть своему отражению в глаза. Во взгляде того Баки, что нелепо торчит в зеркале — страх. Банальный страх, ужас вроде того, какой он нередко видел в глазах своих жертв. Уж все оттенки человеческого страха он познал сполна, в том числе — на собственной шкуре. И, судя по всему, в ближайшее время познает вновь. Мадрипур, чтоб его. Он проходил через это и выжил, но, господи, как же не хочется возвращаться в этот ад снова! За что ему все это?       «Ты — Зимний Солдат, и смеешь спрашивать, за что? — мысленно пеняет он отражению. — Есть за что. Есть за что, сержант».       Словно в ответ на его безрадостные размышления в дверь вежливо, аккуратно стучат. Он знает, кто это. В груди холодеет. Холод спускается ниже, куда-то в живот, и становится постыдно необходимо отлить, чтобы не оконфузиться. Он не раз видел, как люди, глядя в глаза смерти, делали лужи. А иногда — не только лужи. Романтичной смерть бывает лишь для героев вроде Стива или Старка. Они уходят красиво, осиянные славой, в ореоле святости. Для таких же, как Барнс, остаются только нечистоты и смрад. Дерьмо.       Баки резко выдыхает, пытаясь хотя бы казаться смелее. «Оставьте мне хоть каплю самоуважения, — думает он. — Хоть тень от тени. У меня же и так ничего не осталось».       Стук повторяется — такой же равномерный. Инквизиторский. Без толики спешки или нетерпения.       — Дай человеку поссать, — бросает он раздраженно и затыкается, чувствуя, как срывается голос.       — Открой, Джеймс. Мы оба знаем, что времени слишком мало для таких детских игр.       «Иди и отопри ебаный замок, — пинает себя Баки, понимая, что ноги не слушаются, упорно отказываясь нести его к двери. — Не зли его. Никогда не зли куратора».