Без месяца заря

      Корбан, живущий в своём уютном мирке лет до шести, был наивнейшим глупцом. Его мама добрая и отзывчивая, нежная и ласковая мама всегда улыбалась. И сильный, смелый, добродушный отец, с которым было весело играть всегда был рядом.       Но в один день всё резко изменилось. Улыбка мамы исчезла — сила, смелость и добродушие отца тоже. Безвозвратно. Было ощущение, что мир никогда не будет таким же открытым и счастливым, особенно после того, как его отец умер, проиграв не только их поместье, семейные драгоценности, все деньги, но и собственную жизнь.       Всё/ничего — грань слишком тонкая.       Мама не была беспомощной, и достойно воспитала Корбана. Корбана, который не нуждался, не голодал, не… Впрочем, воспитала хорошо, просто не с золотой ложкой во рту, которая как раз ему полагалась по праву рождения.       Но Корбан никогда не был дураком или простофилей. Он смотрел на своё отражение и прекрасно знал себе цену, как знает себе цену каждая необычайно красивая девочка, просто он был юношей. Красивым юношей. Необычайно красивым юношей из аристократической древней чистокровной семьи.       С золотой ложкой во рту.       Ну вы поняли, да?..       У аристократов, у богатых аристократов обычно был и хороший вкус. У Корбана были поклонники и поклонницы, юные и не очень, бедные и богатые, чистокровные и даже магглы, но он был весьма разборчив. В его записной книжке были только избранные, лучшие из лучших, сливки общества.       Корбан любил сливки.       А ещё кроме внешности у него были ум и талант. Несомненно, он работал. Много работал. Очень много работал. С утра до поздней ночи. Днём была работа в Министерстве (отец бы не одобрил, но мама была рада) — ночью был секс. Много секса.       Заработанных денег ему было всё мало: жадность, появившаяся в тот день, когда они уходили из родового поместья Яксли, никак не могла утолиться.       Антонин ему говорил: брось, хватит, ты уже богат.       Антонин ему говорил: добром не кончится.       Антонин ему говорил: это тебя погубит.       Но Корбану — застывшему в своём мире, где не существовало любви, а были только деньги, — было уже невозможно остановиться.       А потом случилась она — тонкая, чувственная, аристократичная, богатая до умопомрачения, настолько, что кружилась голова.       Она — Аполлин.       И дело было не в деньгах (нет, в деньгах, конечно, тоже), скорее было дело гордости. Его ни разу ещё не отвергали, не игнорировали. Его всегда хотели, как хотят красивую куклу маленькие девочки; как хотят мальчишки железную дорогу; как хотят коллекционеры шедевры голландских живописцев. Но она не была его поклонницей. Эта Аполлин была всегда окружена мужчинами — они вились вокруг неё, а за ней в то время активно ухлёстывал Долохов, его друг и любовник, по совместительству — спонсор. Ну как спонсор… Долохов вернул ему фамильный сервиз, серебряные вилки и ножи, брошку… книги из семейной библиотеки… кажется, какую-то китайскую вазу, стоявшую в холле. Или это был не он?.. Корбан уже и не помнил.       Так эта Аполлин… А-пол-лин… Полли, как называл её ласково Антонин, застёгивая на её шее дорогущее колье, сверкающее ослепительным блеском при камерном свете свечей. Эта Аполлин им не интересовалась, разговаривала с ним медленно, лениво, будто потягивающаяся спросонья кошка. У Корбана, милого Корбана, lapin ensoleillé, сразу же трескалась иллюзорная маска терпения и снисхождения, в глазах горел огонь упрямства. «Какая наглость, — думал он, — обращаться со мной так!». Гордость была задета. Он будто бы вновь вернулся в своё детство, в школьные годы, когда на чопорном благородном Слизерине на него смотрели так же. На него!       Долохов мурлыкал ей на розовое ушко: Полли, Полли… будь моей.       Долохов через два часа оказывался в его номере на шелковистых простынях под весом Корбана, прижатый и распластанный. Хотелось выбить эту Полли из его головы. Хотелось сорвать с её шеи колье. Хотелось…       Впрочем, Корбан тоже был мужчиной и понимал, даже разделял интерес Долохова.       А потом отпуск Корбана закончился. Он уехал в Лондон, а Долохов прямо из Парижа в Россию. Они не виделись несколько лет, всё было как в тумане, пока Корбану не пришло письмо от Антонина. Письмо-приглашение на свадьбу. Сначала Корбан подумал, что это шутка. Ну, знаете, розыгрыш давнего друга, потому что ничто беды, как говорится, не предвещало, а потом Корбан поверил. Ну, пришлось поверить. И он был рад, что это не та француженка, которой Корбан проиграл. Рана от старого оскорбления так и не зажила. Нудела иногда, но всё рано или поздно забывается.       Когда Корбан уж было собрал вещи и купил билет, даже подобрал подарок на свадьбу, в пасмурный Лондон вернулся Долохов. Ещё Волдеморт был повержен и, в целом, ничто не предвещало грядущую войну. Долохов вернулся чёрный, раздавленный и разрушенный, но у него была компания в виде злобного рыжего призрака. Не то чтобы Корбан имел честь знать её лично, однако и без представления было понятно, что новым знакомым тут не рады. Что самое глупое: почему-то Корбан был единственным, кто её видел. Это было похоже на проклятье безумия, и он решил даже обратиться к Алекто, работавшей невыразимцем, чтобы та ему по старой дружбе помогла.       Но Алекто за чашкой чего-то покрепче покрутила пальцем у виска палочкой.       «Ты сбрендил», — сказала она, а рыжая призрачная бестия подтвердила: «Определённо, и место тебе в Мунго или на кладбище, сладкий мой».       Лицо Корбана, что и так было бледным, стало серым на глазах.       «Ничего нет, ты здоров и не проклят», — Алекто говорила уверенно.       «Да, — рыжая кроваво улыбалась, — ты пока что здоров и не проклят, но…»       Так в поведении Корбана появились новые странности: он долго стоял перед зеркалом обнажённым, смеялся невпопад и всегда неожиданно, терял нить разговора, много курил, пил и вдруг полюбил бордели.       Его сердце не было разбито. Его сердце трепыхалось и функционировало как обычно. Только в какой-то момент жизнь стала омрачаться всё больше и больше, в том числе и по вине его любовника и лучшего друга, чья «почти» жена доставала его после собственной смерти.       По крайней мере, в борделях было можно побыть хотя бы немного в одиночестве, поразмыслить, напиться, придти домой в помаде и рухнуть в постель к одурманенному Долохову, чтобы холодный получить смешок в лицо и панибратскую заумную речь о дурно пахнущей одежде.       И всё сводилось к тому, что Антонин ему говорил: ты посмотри, во что ты превратился.       Антонин ему говорил: мне противно быть с тобой рядом.       Антонин ему говорил: я не могу так больше.       Или это был не Антонин? Или это был Корбан, говорящий своему отражению эти речи?       Рыжая бестия довольно накручивала медные пряди на пальцы и повторяла, что та, которую сам Кощей учил, никогда не потеряет могущества, даже после смерти — особенно после смерти.       Он столкнулся с Аполлин на улице недалеко от своей работы и дома, можно сказать, на пол пути. Лондон не такой уж и большой, особенно магический. Можно сказать, большая деревня. Он был уже пьян, но не настолько, чтобы не понимать, на кого он буквально налетел и сшиб с ног. Он был не настолько пьян, чтобы позволить ей упасть на грязную землю. А ещё Корбан был глуп.       Глуп потому, что позволял эфемерным чувствам брать над собой верх.       Было ли это от съедавший его тоски, или от рыжей ревнивой дамочки, или от Антонина, погрязшего в своих страданиях и безумствах, или же от собственного сумасшествия, стоявшего на пороге в ожидании?       Но он её сразу же поцеловал, не успела та и опомниться. Прямо на земле, чуть ли не в луже, в окружении прохожих людей.       Здравость ума хрупка. Помешательство на образах явило ему истину. Аполлин не было в его руках, вместо неё была Рита Скитер. Её алая помада пахла розами и осталась на его губах, а белокурые локоны мазнули щёку перед тем, как заслуженная пощёчина разрезала воздух.       Через две недели они поженились в Шотландии — одно из самых быстрых решений в жизни Корбана, но рыжая бестия от него отвязалась, а Долохов съехал. Дышать стало легче на время. Буквально на пару-тройку месяцев, пока одно не навалилось на другое, и залитое вином платье не послужило поводом к скоропалительному разводу.       Корбана обуздать и удержать не мог никто, даже та, которую робкой никогда не назовёшь. Риту, скорее всего, глубоко задевало это, но она решила представить всем, что, мол, прелестный Корбан и она, карьеристка и стерва, были всегда друзьями, чуть ли не лучшими, а брак этот был совершён на спор, мол, было у них пари — кто первым подаст на развод, тот проиграет. Оба были эксцентричными, поэтому все им и поверили.       Вот только друзьями они никогда не были, и Корбан это прекрасно знал.       Он уехал из Британии снова. Опять во Францию и надолго. Около недели ходил под окнами дома Аполлин, потом утром отправил ей цветы — голубые ирисы — и корзину с экзотическими фруктами из Южной Азии с бутылкой хорошего вина, а ещё запиской «Я не могу тебя забыть». На ужин он уже был приглашён. Обеим дочерям были куплены подарки — две фарфоровые куклы, похожие на них, ленты, книги, магические английские игры, что ещё. Каково же было его удивление, когда он увидел Флёр — повзрослевшую юную девушку, а потом и её сестру Габриэль — милую и робкую, на первый взгляд, но оказавшейся сущим чертёнком, преуспевавшим в своих шалостях. Габриэль уже была подростком, но Корбан в ней не видел того, что могло бы его привлечь. Эти пристрастия были не по его части. Если кукла и прочее Габриэль хоть как-то подходили, то Флёр с некоторым непониманием держала в руке куклу в васильковом атласном платье.       «Очень красивая, — сказала она, мягко улыбнувшись ему, — спасибо, мистер Яксли. Или мне называть вас папа?»       «Флёр! — Аполлин одёрнула старшую дочь, и та прильнула к матери. — Что ты такое говоришь? Корбан, это…»       «Чистой воды недоразумение».       «Мне очень жаль. Я ещё поговорю с девочками, но прежде, Корбан, прелесть моя, дай мне посмотреть на тебя. Я так давно тебя не видела».       Так он и поселился в Париже на долгих два года, пока возродившийся сюзерен не призвал его к себе.