Быстротечность

Солнце едва вышло из-за горизонта, но жизнь уже била ключом. Гондолы раскачивались на небольших волнах, магазинчики раскрывали двери, а барышни шли на рынок. Лишь один Он спал. Смоляные кудри растрепались и лежали в творческом беспорядке, смуглые плечи были ничем не покрыты, а грудь легонько вздымалась от спокойного сна. Как же страшно было отвести от него взгляд — вдруг исчезнет. Вдруг, это всего лишь видение, посланное высшими силами, чтобы свести с ума бедного художника. Уголь сам плясал на бумаге, Какаши не контролировал процесс. Вот начали появляться нежные руки, сжимающие ткань, вот выгнулась спина в сладостном наслаждении, а на лице появилась эта дьявольская улыбка. Господь Всемогущий, это ведь всего лишь набросок, он не может так волновать душу... Глаза художника забегали по листу, щёки окрасились в маков цвет, а пальцы задрожали. Словно в тумане увидел он, как на его руку ложится тонкая ладонь с изящными пальцами, никогда не знавшие тяжёлого труда, как выхватывают они этот греховный рисунок, и тёмная комната озаряется этой улыбкой. — Тебе не хватило ночи, мой творец? — карие влажные глаза устремляются на живописца, а руки так притворно невинно прикрывают грудь, — или, может, твой следующий шедевр настолько уникальный, что одного урока анатомии будет мало? — эти карминовые губы так сладостно задели местечко под ухом, что дрожь полностью охватила всё тело Какаши. Будто во сне, он повалил своего ангела на кровать, они столкнулись в глубоком поцелуе, а вся их немудренная одежда уже валялась на полу. Они забыли, закинули в самые дальние уголки сознания, что нет сейчас ночи, так ласково прикрывающей их своей пеленой. Не страшно, они подчинят себе и день. — Долго мне так сидеть, мастер? — черные бровки нахмурились, глазки обиженно сверкнули, а сам юноша уже был готов снять с себя это противное дешёвое платье, которое Какаши непонятно откуда взял. — Тише, ангел, осталось совсем немного, — Какаши не отвлекся от холста ни разу, продолжая добавлять цвета на получавшуюся картину. Ах, его Ирука так прекрасен в образе Флоры, будто был рожден ею. Художник все еще задавался вопросом: как ему удалось найти такую идеальную музу? За что ему была послана эта божья милость. Нет на свете ничего прекрасней этого загорелого лица с шрамом, этих полных губ и дивных глаз. Смотря на это великолепие, Хатаке понимал, что не имел права исковеркать прекрасные черты Ируки, это было бы самое страшное преступление, не имеющее прощения. Поэтому, вздохнув поглубже, Какаши опустил кисть на полотно. В руке снова плясал кусок угля, а на листе появлялось очередное изображение спящего юноши. Он мог видеть эту картину каждый день, мог рисовать её каждый час, но она бы ему никогда не надоела. Хранить сон чернокурового ягнёнка — самое большое вознаграждение для человека, у которого больше ничего нет. В такие моменты счастье познаётся в обыденности. Что для Какаши эти дорогие украшения, если они не надеты на голову Прекрасного? Что эти новые туфли, если Он в них не танцует, что для него жизнь без этого проворного, чуть избалованного мальчишки? Никто не может заменить Ируку Умино для Какаши Хатаке, в целом свете больше он не найдёт человека, чей портрет готов писать до тех пор, пока не сотрется последний карандаш, последняя спичка, пока не закончится мельчайших клочок бумаги, пока рука не сможет больше держать кисть. Стены этого дома еще никогда не слышали столь жалостных и молебных стонов, громкого, разрывающего душу на части, плача. Однако, все было тщетно. Глава семейства равнодушно смотрел на убивающегося сына, а после и вовсе запер его в спальне. Это ведь всего лишь увлечение, оно скоро пройдёт. Не будет больше никакого нищего, осквернившего гордость фамилии Умино, не будет больше этих ужасных безнравственных рисунков. Надо же было так врать, так извращать образ бедного Ируки. Бедный мальчик, его пленили чарующие лести этого оборванца, заворожили дьявольские руки, способные нарисовать такое с его собственным сыном! Нет, Иккаку так просто это дело не оставит, он не позволит никому так гнусно управлять наивным Ирукой. Говорят, что произведения многое могут рассказать о своём создателе. Если это так, то церкви не придётся долго жечь Хатаке. Колокол объявил о начале казни. Казалось, вся Венеция собралась посмотреть на содомита, посмевшего притронуться к династии Умино. Палач затянул верёвку крепче, отошел от костра и кинул факел в солому. Пламя тут же охватило всё пространство, толпа завизжала, начала рукоплескать, подбрасывать в костёр сухие ветки и палки, лишь бы не потухло. Только один человек в длинном плаще стоял неподвижно, не пытаясь вытереть горячие слёзы с лица. Руки тряслись, держа обуглевшийся обрывок единственного автопортрета Какаши. Из домашнего камина не удалось спасти больше ничего. Последнее напоминание, что на свете был такой художник, одной улыбкой способный вызвать бурю в сердце юного купца. Единственное напоминание, что у художника были серебряные волосы, так похожие на жемчуг и маленькая родинка под тонкими губами, что никогда больше не притронутся с любовью к угольным кудрям. А в маленькой темной мастерской на окраине города навсегда останется незаконченный портрет прекрасного юноши с шрамом на переносице.